– В сад пойду, – ответил Костя. – Давно не был. Пойдем?
Ольга отмахнулась:
– Ну что ты, там теперь из грязи не вылезешь! Да и ты не ходи. Пусть обдует немножко.
– Нет, я пойду, – сказал Костя.
И он торопливо, скользя по мокрой и грязной тропочке, зашагал дальше.
Вот и Гремучий. Вот и школа на горе, смотрит из-за старых черемух и кленов своими большими белыми окнами. И огромная Чейнеш-Кая, словно бисерной дымкой задернутая дождем… А вон там, подальше, невысокая нежная зелень, такая светлая, такая радостная… Яблоньки!
Костя быстро взбежал по деревянной лесенке, потом по другой лесенке… Раньше, когда Костя учился в пятом классе, лесенок не было. Ребята просто карабкались к школе на крутой увал, скользили и падали на грязных тропочках. Устанут, бывало, пока доберутся до школы. А теперь на увале цветут клумбы, зеленеют газоны, а вместо крутых тропочек устроены деревянные ступеньки с белыми перильцами.
На тихом школьном дворе бродили учительские куры. Окна домика Марфы Петровны, заполненные красными геранями, были открыты настежь. Может, зайти?
За палисадником директорского домика послышался голос Анатолия Яковлевича. Может, сбегать к нему повидаться?
«Потом!» – решил Костя и повернул в сад.
Вошел и остановился.
Вот они стоят, тоненькие, маленькие деревца с мокрыми, блестящими листочками, стоят ровными сквозными рядками, ухоженные, береженые. Вот они, прижились, окрепли. Теперь они начнут расти, подниматься, раскидывать ветки все выше, все гуще…
И Костя уже не видел этих маленьких, хрупких саженцев, которые робко зеленели над грядками, – нет, перед ним розовел цветущий сад, он, как розовое облако, поднимался над изгородью и заслонял лиловые уступы Чейнеш-Кая.
В первые дни в Кологоше, когда он кормил кроликов, ему иногда казалось, что это тоже работа. А что ж? Можно богатое кроличье хозяйство развести – и мясо и шкурки… Потом, когда он работал на жнейке, приходило в голову, что машина – тоже вещь интересная. Если быть механиком, много работы найдется механику в колхозе. Но теперь, когда он снова увидел эти нежные деревца с той красотой и радостью, которая таится в них, то понял, что только здесь его настоящая привязанность, его настоящая любовь.
Костя медленно шел вдоль рядков. Он заметил на одном деревце надломленную ветром ветку. Недолго думая он оторвал от носового платка полоску и подвязал ветку. На душе было так хорошо, так полно! И Косте вдруг захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из ребят-садоводов заглянул сейчас в сад и разделил его радость.
Но многих ребят-садоводов еще не было: они не вернулись с каникул. А те, которые были здесь, сидели по домам. Кому же охота ходить по саду, когда дождь висит над землей!
И вдруг откуда-то из-за изгороди раздался звонкий голос:
– Кенскин, Кенскин! Э! Здравствуй! Как дела?
– Чечек! – сразу обернувшись, крикнул Костя. И тут же увидел ее.
Чечек стояла по ту сторону изгороди и, раздвинув мокрые кусты шиповника, смеясь, глядела на него – черноглазая и румяная, со своей малиновой кисточкой на шапочке.
Костя, перепрыгивая через грядки, подбежал к изгороди:
– Приехали? А Яжнай где?
– Яжнай – вон, на дороге стоит. Говорит: «Что сразу сад смотреть? Можно и потом». А я думаю: нет! Почему потом? Может, тут мои яблоньки расцвели! Почему это – потом?.. Ну вот он и стоит на дороге, а я прибежала садик посмотреть. А тут и ты… Здравствуй, Кенскин, здравствуй!
В черных глазах Чечек даже слезинки забегали от радости.
– Здравствуй! Только не кричи так, – сдержанно сказал Костя, хотя все лицо его улыбалось и глаза светились. – Ну, что я, глухой?
Но Чечек не могла в такую минуту говорить тихо.
– Какой ты большой стал, Кенскин! Больше Яжная! А черный какой! Лицо коричневое, а волосы белые, и брови белые, а глаза светлые совсем… Только чуть-чуть ресницы почернели. Вот загорел-то!
– В поле работал – вот и загорел… Вы куда с Яжнаем?
– В интернат. Да там с нами еще одна девочка приехала.
– Почему это в интернат? К нам пойдем! Мать ждет не дождется, и отец тоже велел.
– А там с нами Ардинэ!
– Ну так что ж? И Ардинэ пусть идет!
Костя хотел бежать через сад к калитке, но раздумал, вскарабкался на изгородь и спрыгнул на траву рядом с Чечек:
– Пошли! Вот увидишь, как мать обрадуется.
– Пошли! – крикнула Чечек. – А моя матушка вам подарок прислала – такие теплые варежки: и твоей матушке, и отцу, и тебе! Сейчас увидишь! – И побежала вслед за Костей вниз по увалу к дороге, где с рюкзаком за спиной дожидался под деревом Яжнай, а рядом с ним, робко прижавшись к нему, стояла подружка Чечек – смуглая Ардинэ.
Наш Алтай
С каждым днем все шумнее и веселее становилось около школы. Приходили ученики из Узнези, из Верхнего Аноса, из Манжерока. Приезжали дальние, занимали места в интернате. В интернатских комнатах заблестели чисто промытые окна, заголубели занавески, и на полу появились дорожки.
Каждое утро Марфа Петровна ходила в интернат. Она встречала новеньких, устраивала их. И прежних своих учеников встречала с радостью и приветом.
Чечек каждую встречу с подругами принимала как праздник. Приехала Мая Вилисова, приехала Лида, приехали Эркелей и Катя Киргизова… Говор и смех не умолкали в интернате. Каждой надо было рассказать свои новости, каждую надо было обо всем расспросить…
– Через три дня – в школу! – еще с порога крикнула Чечек, вбегая в горницу к Евдокии Ивановне. – Сейчас Марфа Петровна сказала.
– Кончилась волюшка! – отозвалась Евдокия Ивановна. – Отгуляли золотые деньки…
Костя сидел у стола и разбирал свои учебники и тетради.
– Ну что ж, – сказал он, – вы через три дня, и мы через три дня…
Чечек вдруг примолкла и посмотрела на Костю:
– И вы…
– Ну да, – усмехнулся Костя. – А ты что думала: мы с Яжнаем к вам в школу сторожами поступим?
– Через три дня…
– Ну да. Завтра уедем, на третий день как раз будем в Барнауле.
Чечек опустила ресницы:
– Завтра…
– Ничего, ничего! – сказала Евдокия Ивановна, складывая в стопочку Костино белье. – Пускай едут. Они там будут учиться, а ты здесь. Что ж теперь, пускай едут… А зато весной опять к нам. Э! Авось никуда не денутся!..
Неизвестно, кого подбадривала Евдокия Ивановна: не то Чечек, не то себя… Все-таки трудно сердцу, когда родной человек уходит из дому, пустое место в доме остается надолго…
После обеда неожиданно засияло солнце. Костя уже сложил свои тетради и учебники. Рюкзак его был готов – хоть сейчас в дорогу.
– Пойдем еще раз походим по саду, – сказал он Яжнаю.
– Пойдем, – согласился Яжнай.
– А я? – вскочила Чечек.
– И ты! Пойдем.
В саду слышались голоса. Юннаты хлопотали около огородных гряд, разглядывали яблони, проверяли весенние свои посадки – смородину и «викторию». Вдали, среди тоненьких яблоневых стволов, Костя увидел светло-голубой платок Настеньки. Она ходила от деревца к деревцу, окруженная стайкой ребят.
«Как наседка с цыплятами!» – весело подумалось Косте.
К Яжнаю и Косте тотчас подошли товарищи – Андрей Колосков, Манжин, Ваня Петухов. Ребята пожимали друг другу руки.
– Здорово, Кандыков!
– Здорово, Манжин!
– Здравствуй, Андрей!.. Как живете, ребята?
– Ничего. Как Барнаул?
– Завтра едем!
Поговорили, посмеялись, вспомнили кое-что…
– Эх, что бы это для вас на прощанье сделать? – вдруг сказал Костя. – Посадить бы что-нибудь еще, что ли!
– А что ж, – подхватил Яжнай, – давай сделаем! Давай залезем на Чейнеш-Кая, там дикого крыжовника много. Насажать в садике можно – может, из него садовый вырастет.
– Правда, правда! – подхватил Манжин. – Я тоже слышал. Дикий крыжовник на хорошей земле крупные ягоды дает.
– Анатолий Яковлевич то же говорил, – поддержал и Андрей Колосков. – Только надо получше кустики отбирать и слабые побеги все срезать, все до одного. Вот и будет хороший крыжовник. Говорят, в Шебалинской школе так делают.
– Да что в Шебалинской школе! – сказал Костя. – У меня у самого дома в огороде посмотрите какой куст вырос! Ягоды на нем каждый год все крупнее и крупнее. Скоро как садовый будет.
– А что ж, полезем, – сказал Яжнай и, подняв голову, посмотрел на вершину Чейнеш-Кая.
– Может, завтра с утра? – предложил Петухов. – А то сегодня день какой-то неверный: то солнце, то дождик… И сыро – там камни скользкие.
– Завтра? – усмехнулся Костя. – А мы с Яжнаем завтра где будем? – И, подтянув покрепче ремень, сказал: – Ну, вы как хотите, а я полезу. У меня завтрашних дней нет, у меня только один сегодняшний остался, да и то половинка!..
Солнце, пробираясь с полудня к закату, жарко озарило Чейнеш-Кая. И снова заиграли все краски огромной горы: лиловые камни с оранжевым подцветом, темная зелень трав, белизна березовых стволов с тонкой позолотой листвы.
Крутыми тропками ребята пробирались на вершину. Они разбрелись по широкому склону, ловко карабкались с уступа на уступ. Костя среди зарослей бересклета и ежевики заметил несколько кустиков крыжовника. Эти маленькие кустики жались на каменистом уступе. Костя осторожно подобрался к ним, уперся ногой в большой камень, чтобы не сорваться, и стал выкапывать кустики. Бережно, стараясь не стряхнуть землю с корней, он откладывал их в сторону. А потом собрал в охапку и, прыгая с камня на камень, выбежал на тропочку.
– Кенскин! – раздалось откуда-то сверху. – Иди сюда!..
Костя поднял голову: на высоком утесе, прижавшись к стволу лиственницы, сидела Чечек. Над ее головой были только зеленая хвоя да синее небо.
– Иди-ка, посмотри!
– А что ты там увидела? – спросил Костя. – Так, выдумки какие-нибудь.
Но все-таки полез. Он вспотел и слегка задохнулся, пока добрался до той лиственницы, под которой сидела Чечек.
– Оглянись! – сказала она.
Костя оглянулся. Горный Алтай лежал перед ним – страна гор и долин, страна безмолвных лесов и шумящей воды… Горные вершины глядели одна из-за другой – округлые, конусообразные, волнистые, отлогие, крутые… И далеко-далеко, над синим силуэтом горного хребта, поднималась величавая снежная вершина горы Адыган, самой высокой горы в округе.
– Видишь? – спросила Чечек.
– Вижу, – отозвался Костя.
И снова замолчали оба. Где-то недалеко распевал клест. Голоса ребят доносились со склона.
– Кенскин, – сказала Чечек, все так же глядя на туманные конусы дальних гор, – вот если бы кто-нибудь меня обижал… ты бы заступился?
– Ну конечно! – ответил Костя. – А как же еще?
– А почему?
– Почему? Ну как это… Во-первых, ты… ну, девчонка. Во-вторых, наша же ты, пионерка. А в-третьих… ну, сестра моего друга, значит, моя сестра. Вот и все.
Чечек, слушая, кивала головой.
– Кенскин, а знаешь, – сказала она, помолчав, – если бы ты вдруг сейчас упал – ну вот когда доставал крыжовник, я ведь видела! – то я бы тоже за тобой прыгнула.
Костя удивленно повернулся к ней:
– А тебе зачем же прыгать?
– Как зачем? Чтобы тебе помочь! Ты же моему брату друг и мне друг – ты, значит, два раза друг. Э, Кенскин! Значит, ты думаешь, что я друга в беде брошу?
Снова наступило молчание. Безмолвные вершины гор, мягкое красноватое сияние заходящего солнца, лиловые волокна облаков, тянувшиеся над Катунью, – все это как-то нежно и неясно волновало сердце…
– Кенскин, ты знаешь, что я думаю? – снова начала Чечек. – Я вот думаю, как все будет… Ты будешь учиться. Потом ты приедешь, будешь сады сажать. А я буду тебе помогать! Я ведь тоже научусь… И мы будем так работать, так работать!.. И пусть весь мой Алтай зацветет, как тот сад у Лисавенко!
Костя поглядел на нее:
– Твой Алтай, Чечек?
Чечек несколько мгновений смотрела ему в глаза. И вдруг поняла.
– Наш Алтай, Кенскин! – улыбнулась она. – Наш Алтай!
1951

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23