Но этот мир умер. Не в руках иностранных захватчиков или варваров с неизведанных территорий, а в собственной постели, пав жертвой наилучших устремлений. Этот мир пожертвовал собой во имя равенства. Равенства не возможностей, а конечных результатов. Республика осудила свое богатство и неизбежное неравенство членов любого человеческого сообщества и решила все это исправить. Каким-то образом сумасшедшие стали управлять психушкой. Они превратили Республику в Народную Республику – огромную безумную машину, которая обещала своим жителям все сразу и побольше, независимо от того, что они заработали сами. И попутно они построили бюрократического титана, пожирающего самого себя и способного прихлопнуть любого реформатора, как мошку.
Роберт Пьер бросил вызов этому титану. Он пролил кровь людей, которые должны были управлять машиной и обеспечивать ее правильную работу, сконцентрировал вокруг себя больше власти, чем было у любого Законодателя (а может, и у всех у них, вместе взятых), и все это ровно ничего не значило. Людьми управляла машина, а машина осталась на месте. Он был осой, жужжащей над усеянным червями разлагающимся трупом некогда великой нации. У него было жало, но он мог жалить только одного червяка за раз, а на месте одного уничтоженного немедленно появлялся десяток новых.
Пьер негромко выругался, уперся в окно кулаками и наклонился поближе к прочному пластику. Он прижал к нему лицо, закрыл глаза и снова выругался, на этот раз более грубо. Слишком далеко зашло гниение. Слишком много рабочих деды и отцы нынешних Законодателей вышвырнули с рабочих мест во имя равенства, слишком сильно оболванили систему образования во имя демократизации. Они приучили людей, сидящих на БЖП, к незыблемости нынешнего порядка вещей: единственная обязанность пролов состоит в том, чтобы родиться, дышать и получать пособие, а функция школ – в том, чтобы давать ученикам «самоутверждение» – что бы ни означало это слово – вместо образования. А когда правители поняли, что вспороли живот собственной экономике, что она неизбежно рухнет через несколько десятилетий, если они не отменят каким-то способом свои «реформы», то у них не хватило мужества признать свои ошибки.
Может, они, в отличие от Пьера, и смогли бы исправить свои ошибки, но не стали этого делать. Вместо того чтобы ликвидировать систему хлеба и зрелищ, так хорошо покупавшую голоса избирателей, и постепенно разбираться с последствиями такой отмены, они стали искать другие способы наполнить закрома системы социального обеспечения. Народная Республика занялась завоеваниями. Подминая ближайших соседей, Законодатели грабили их экономику, чтобы оживить труп Республики, и некоторое время эта тактика срабатывала.
Но это был лишь обман. В завоеванных мирах они вводили ту же порочную государственную систему. Выбора у них не было – они знали только один способ управления, – но завоеванные экономики подверглись отравлению так же неизбежно, как и сам Хевен. А необходимость выжать их досуха, чтобы поддержать экономику Хевена, заставила их пасть еще быстрее. Когда эти источники дохода иссякли, пришлось завоевать новые, а потом еще и еще. Каждая жертва давала короткий иллюзорный всплеск благосостояния, но вскоре и она становилась обузой, а не источником дохода. Законодатели пытались обогнать энтропию, но путей к отступлению они себе не оставили, а чем больше завоевания раздували Народную Республику, тем многочисленнее становились силы, необходимые для охраны и роста завоеваний.
Окружающая галактика видела только невероятные размеры Республики, огромную мощь ее военной машины, и соседи Хевена дрожали от ужаса, видя надвигающуюся на них неудержимую колесницу. Но Пьер не знал, видит ли кто-нибудь из них слабость, таящуюся в сердцевине этой колесницы. Заметили ли они рассыпающуюся экономику, которую придавливали к земле непосильная ноша БЖП и громадные расходы на армию? Республика превратилась в паразита, которому надо было уничтожать все больше и больше носителей, чтобы выжить. Но количество носителей не бесконечно, и, сожрав последнего, паразит погибнет сам.
Роберт Пьер заглянул под поверхность. Он увидел неизбежный исход, попытался его остановить и не сумел. Он попал в ловушку – будто слепой канатоходец, которому приходится бежать по проволоке, жонглируя дюжиной гранат. Он управлял машиной, но и она цепко держала его в своих челюстях.
Пьер отвернулся от окна и пошел к столу, продолжая перебирать в уме оставшиеся у него возможности.
По крайней мере, он добился того, чего не сумели добиться Законодатели, сказал он себе с горечью. Он пробудил низшие классы от апатичного сна, но проснулись они невежественными. Слишком долго они были трутнями. Их научили, что так и должно быть, и ярость их была направлена не на уничтожение старой системы и строительство новой, а на наказание тех, кто «предал» их, лишив «законных экономических прав».
Возможно, он сам был виноват в этом, потому что схватился за знакомые лозунги, когда оседлал громадного голодного зверя – Народную Республику. Он использовал выгодные и привычные пути ради выживания, использовал риторику людей вроде Корделии Рэнсом. Этот язык толпа хорошо понимала, а он боялся толпы. Он не мог скрыть этого от самого себя. Хоть он и презирал тех, кто довел ситуацию до нынешнего состояния, Пьер тоже боялся. Боялся неудачи. Боялся признаться толпе, что быстрых решений проблемы нет. Боялся, что этот зверь развернется и пожрет его самого.
Он ведь собирался провести настоящие реформы, устало вспомнил Пьер. Правда собирался. Но толпа хотела быстрых решений и простых ответов, и ей было все равно, что на самом деле мир устроен не так. Хуже того, толпа попробовала крови и обнаружила, как приятно уничтожать врагов. Она смутно начала понимать свою огромную дремлющую мощь. Толпа напоминала подростка со склонностью к убийству, управляемого порывами, которые ему самому не ясны, лишенного самодисциплины, которая могла бы обуздать эти порывы. Был только один способ не стать жертвой толпы – предложить ей другие жертвы.
Так он и сделал. Он указал на Законодателей – вот предатели, разжиревшие на богатствах, которые должны были пойти на пособия. Он заклеймил их как воров и взяточников, а богатство семей Законодателей позволяло ему сделать это – они и правда украли огромные состояния. Но он не сказал толпе – а она не хотела этого слышать, – что все богатства Законодателей составляли лишь каплю долгов Хевена. Конфискация их имущества дала временное облегчение, иллюзию улучшения дел, но на большее средств не осталось. Тогда он отдал толпе самих Законодателей. Он натравил на них подчиненное Оскару Сен-Жюсту новое Бюро государственной безопасности. «Народные суды» осуждали на смерть семью за семьей – по обвинению в предательстве и преступлении против народа. И во время всех этих казней он выяснил, что кровопролитие ведет за собой только новое кровопролитие. Вера в законность права на месть «предателям» только подогревала лихорадку толпы, и когда очередная порция жертв заканчивалась, требовались новые.
И когда Пьер понял, что не сможет выполнить даже самые малые обещания реформ, с которыми пришел к власти, он осознал, что рано или поздно, не сумев стать для толпы спасителем, он тоже падет ее жертвой – если только не отыщет, кого бы еще обвинить. И тогда в отчаянии он обратился к Корделии Рэнсом, третьему члену триумвирата, правившего теперь Республикой.
В этом триумвирате Пьеру принадлежало безоговорочное главенство. Он принял меры, чтобы такое положение сохранялось незыблемым, и довел это до сведения своих соратников, но они все-таки были ему нужны. Рэнсом нужна в качестве талантливого пропагандиста нового режима… а Сен-Жюст – для контроля не только за силами безопасности, но за самой Рэнсом. Иногда золотоволосая голубоглазая секретарь Комитета по открытой информации пугала Пьера куда сильнее, чем разбушевавшаяся толпа.
Блестящим умом она не отличалась, но ее сообразительность и железные нервы в сочетании с врожденным талантом к интригам сделали ее помощь в организации переворота бесценной. Но демагогом она была абсолютно безжалостным и по-настоящему наслаждалась кровопролитием, будто это был наркотик. Доказательство ее власти. Что-то темное и ненасытное в ней стремилось к разрушению ради разрушения, как бы она ни прикрывала это риторикой о «реформах», «правах» и «служении народу».
Но при всем своем страхе перед ней Пьеру пришлось позвать ее на помощь, чтобы хоть как-то взять толпу под контроль. Даже она не могла успокоить массы – если вообще когда-нибудь пыталась, – но она говорила на языке толпы и понимала необходимость опережать стихийные порывы. Оставаться во главе, предвидя очередную вспышку ярости. Поэтому она ухитрялась переводить бешенство толпы на внешние цели.
Законодатели были врагами народа, ячейкой конспираторов. Они украли то, что принадлежало народу, и растратили эти богатства на империалистические войны во имя собственного возвеличивания. Не важно, что эти войны велись для поддержки разрушающейся экономики и сохранения паразитического образа жизни безработных. Не имеет значения, что, втянувшись в водоворот экспансии, выйти из него невозможно. Толпа не хотела об этом знать, и Корделия им этого не говорила.
Вместо этого она предложила то, что толпа действительно хотела слышать. В сляпанных на скорую руку объяснениях так часто не сходились концы с концами, что Пьер удивлялся, как в это вообще мог кто-нибудь поверить, но она скормила эту лапшу массам, убедив их в своей правоте. Пролы страстно хотели не чувствовать себя простыми паразитами, но верить, что по законам Бога и природы им положены всяческие права. А отсюда родилась вера в существование обширного заговора, ставившего целью лишить их этих прав. Корделия понимала, что толпе хочется быть жертвой, которую все время стараются погубить враги. И никому не хочется признавать, что такая удобная система не работает.
Она дала им этих врагов.
Конечно, народ хотел мира, он желал, чтобы его оставили в покое и дали насладиться благосостоянием, которое принадлежит ему по праву, – разве мир и благосостояние не являются естественным состоянием человечества? Но предатели, лишившие их того, что им причиталось, втянули их в войну, от которой народ не мог укрыться. В конце концов, это ведь мантикорский Альянс напал на них – разве не так представил дело Комитет по открытой информации? Не важно, что нападение хищного Альянса никак не сочеталось с тезисом о Законодателях – поджигателях войны. Альянс был частью всемирного ордена продажных империалистов-милитаристов. Его члены были всего лишь марионетками, управляемыми Королевством Мантикора, которое стремилось уничтожить Республику, поскольку осознавало изначальную природную враждебность между собой и народом. Мантикора даже не была республикой! Это была монархия, которой управляли королева и разнузданная аристократия, и они даже не прикидывались, что признают права Народной Республики. Они нарушали право граждан Республики на благосостояние, себялюбиво копя свои огромные богатства для нужд наследственной аристократии. Уже одно это делало их смертельным врагом народа. К тому же они прекрасно понимали, что произойдет, если их собственный народ осознает свое угнетенное положение. Неудивительно, что Мантикора напала на Хевен; им просто необходимо было с корнем уничтожить Народную Республику, пока рост требований их народа не привел к разрушению королевства.
Народ восстал в справедливом и ужасном гневе, сбросив своих разжиревших на воровстве повелителей, и обнаружил, что столкнулся с еще более ужасным врагом. Иностранным врагом, чьих властителей тоже нужно уничтожить ради собственной безопасности. И толпа мобилизовалась с яростной преданностью высшей цели. Эта целеустремленность позволила бы им достичь чего угодно – если бы только ее удалось переключить на что-то конструктивное.
Но такой возможности не было. Безумная мысль, но переворот, затеянный Пьером во многом ради того, чтобы снять давление военного бюджета на экономику, превратился в крестовый поход. Он просто хотел использовать текущий кризис, вызванный мантикорской войной, чтобы отвлечь толпу и подавить разногласия, пока не добьется твердого контроля над событиями. Но демагогические выступления Корделии наделили войну своей собственной жизнью. Пятьдесят стандартных лет толпе было наплевать, кого там завоевывают на этой неделе, и внезапно она ощутила, что готова даже отложить повышение БЖП, чтобы выделить достаточно денег на разрушение Мантикоры. Комитет общественного спасения не мог отречься от войны, в противном случае пробужденные им массы уничтожили бы его за отступничество. Теперь единственным выходом, единственным шансом на проведение реформ, о которых когда-то мечтал Пьер, была победа в войне. Только это могло дать правительству моральный авторитет, достаточный для проведения настоящих реформ.
И – пока что по крайней мере – толпа была готова на жертвы. Она была согласна отказаться от удобного и беззаботного образа жизни и служить в армии или даже обучиться профессиям и пойти работать на верфи, чтобы заменить уничтоженные корабли. Может быть, они снова привыкнут работать, и, когда война закончится, образуется достаточно обученных рабочих, чтобы восстановить полуразрушенные инфраструктуры Республики. Случались и более странные вещи, сказал себе Пьер и попытался притвориться, что не хватается за соломинку.
Чтобы все это стало реальностью, надо было выиграть войну, и в обмен на свои жертвы толпа именно этого требовала от Флота – и от Комитета общественного спасения. Экстремизм, лихорадкой охвативший Республику, требовал от ее лидеров доказательств преданности. Поскольку Флот заклеймили ответственностью за убийство президента Гарриса, он должен был доказать, что чего-то стоит, добиваясь побед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59