– Для гавкера это должно быть несложно.
– Клиент совершенно не таков! – фыркнул Гомер.
– Странно.
– Что тут странного?
– Как можно быть противником рабства, если не по религиозным соображениям?
– Вы противница рабства, хоть и не кальвинистка.
– У меня есть личные причины. Однако я полагала, что клиент – ваш единоверец. Он ведь и впрямь против рабства?
– Давайте оставим в стороне домыслы и будем держаться фактов.
– Не могу не заметить, сэр, что мой вопрос по-прежнему без ответа.
– Вы появились на пороге нашей амстердамской церкви – некоторым показалось, как ангельское видение, – сделали более чем щедрое пожертвование и предложили любым способом содействовать нашей борьбе против рабства. Этим вы сейчас и занимаетесь.
– Однако если клиент – не противник рабства, как я содействую этой борьбе, покупая ему пули и порох?
– Вы, очевидно, не знаете, что мой отец, упокой, Господи, его душу, был государственным секретарём при покойном короле, пока английские паписты, действуя по указке Франции, не загнали его в ссылку, а там и в гроб. Он пошёл на это, зная, что ради высшего блага иногда приходится иметь дело с такими, как Карл II. Вот и мы, противники рабства, государственной церкви и в особенности – гнусностей римской веры, должны поддержать человека, который помешает Джеймсу, герцогу Йоркскому, долго оставаться на троне.
– Джеймс – законный наследник, не так ли?
– Как доказали дипломаты в споре о старшинстве королей, – произнес Болструд, – нет такого вопроса, который нельзя было бы затемнить, и в особенности – пороховым дымом. Людовик ставит на всех своих пушках слова: «Ultima Ratio Regum».
– Последний довод королей.
– Вы и латынь знаете?
– Я получила классическое образование.
– На Йглме?!
– В Константинополе.

Граф д'Аво двигался по гаагским каналам походкой человека, ступающего по раскалённым углям, однако некий внутренний стержень неизменно удерживал его от падения.
– Не хотите ли вернуться домой, мсье?
– Отнюдь, мадемуазель, мне нравится, – отвечал он, выкусывая по слогу за раз, словно крокодил, захватывающий пастью весло.
– Сегодня вы одеты теплее. Это русский соболь?
– Да, хотя плохонький. Вас ждёт гораздо лучше – если доставите меня домой живым.
– Это совершенно лишнее, мсье.
– Подарки и должны быть излишеством. – Д'Аво вытащил из кармана и протянул Элизе квадратик чёрного бархата. – Вуаля!
– Что это? – Она, забирая вещицу, воспользовалась случаем поддержать спутника под локоть.
– Так, безделица. Я бы хотел, чтобы вы её надели.
Безделица оказалась длинной и широкой, с Элизину ладонь, лентой, скреплённой на концах золотой брошью в виде бабочки. Элиза, догадавшись, что её носят через плечо, продела внутрь руку и голову.
– Ну как?
Д'Аво вопреки обыкновению не нашёлся с комплиментом. Он только пожал плечами, словно говоря: «Не важно как». Это укрепило Элизино подозрение, что чёрная бархатная лента поверх наряда для катания на коньках выглядит довольно нелепо.
– Как вы вчера выпутались из своего затруднения?
– Попросил штатгальтера отозвать английского посла назад в Бинненхоф. Тому пришлось совершить поворот кругом – манёвр, к которому дипломатам коварного Альбиона не привыкать. Мы двинулись за ними и свернули на первом же перекрёстке. А вы из своего?
– О чём… а, вы о прогулке с увальнем.
– Разумеется.
– Помучила его ещё полчаса и доставила домой, чтобы заняться делом. Вы считаете меня шлюхой, мсье? Это было видно по вашему лицу, когда я произнесла «дело». Хотя вы, вероятно, сказали бы «куртизанка».
– Для моего круга, мадемуазель, все, кто марает руки каким-либо делом, – шлюхи. Французская аристократия не видит разницы между первым негоциантом Амстердама и уличной потаскухой.
– За это Людовик так ненавидит голландцев?
– О нет, мадемуазель, в отличие от скучных кальвинистов мы шлюх любим – в Версале их полно. Нет, у нас есть множество разумных причин для ненависти к голландцам.
– И какого рода шлюхой вы меня считаете?
– Это я и пытаюсь выяснить.
Элиза рассмеялась.
– В таком случае вам стоит повернуть назад.
– Нет! – Д'Аво с риском упасть устремился в другой канал. Нечто громадное и угрюмое выступало в просвет между домами. Элиза сперва подумала, что это особо сумрачная кирпичная церковь, потом увидела оскаленные зубцы парапета, амбразуры и поняла, что здание это воздвигнуто не для спасения душ. Высокие острые башенки торчали по углам; готические украшения на фронтоне сжатыми кулаками грозили морозному небу.
– Рыцарский зал, – проговорила Элиза, сориентировавшись. Она совершенно запуталась в лабиринте каналов, пронизывающих Хофгебейд, словно сетка кровеносных сосудов. – Значит, мы на Спей.
Чуть впереди канал расходился надвое, охватывая Рыцарский зал и другие хоромы голландских графов. Д'Аво свернул в правый канал.
– Давайте пройдём через эти ворота, на Хофвейвер! – Он имел в виду прямоугольный пруд перед Бинненхофом – дворцом голландских правителей. – Вид Бинненхофа, встающего надо льдом, будет… э…
– Волшебным?
– Нет.
– Великолепным?
– Не глупите.
– Менее тоскливым, чем всё остальное?
– Теперь вы воистину говорите по-французски, – одобрил посол. – Вояка Вильгельм Оранский.

на очередной своей невыносимой охоте, но кое-кто из важных особ сейчас здесь. – Д'Аво с неожиданной – почти пугающей – скоростью вырвался вперёд, на несколько шагов опередив Элизу. – Мне ворота откроют, – уверенно продолжал он, бросая слова через плечо, словно шарф. – И тут вы со свойственным вам изяществом разгонитесь и мимо меня выскользнете на Хофвейвер.
– Очень изобретательно… но почему бы вам не попросить, чтобы пропустили и меня тоже?
– Так будет эффектнее.
Ворота охраняли мушкетёры и лучники в синем, с кружевными галстуками и оранжевыми шарфами через плечо. Они узнали Жана-Антуана де Месма, графа д'Аво, спустились на скользкий лёд и открыли одну створку ворот, после чего, сняв шляпы и метя по льду кончиками оранжевых перьев, склонились в поклоне. Ворота были достаточно широки, чтобы в более тёплые месяцы пропускать прогулочные барки, так что Элиза свободно пронеслась мимо французского посла на прямоугольник льда перед дворцом Вильгельма Оранского. Будь она мужчиной, не избежать бы ей стрелы в спину, однако появление девушки в короткой юбке было воспринято надлежащим образом – как забавная графская шутка.
Элиза катилась очень быстро – быстрее, чем нужно, ибо радовалась случаю размять занемевшие от холода мышцы. Скользя по восточному берегу, она услышала справа выстрелы и на какой-то жуткий миг перепугалась, что получит сейчас пулю в лоб. Напрасные опасения: это стрелки упражнялись в тире, устроенном на берегу пруда перед богато изукрашенным зданием. Элиза узнала помещение гильдии святого Георгия. Дальше на восток, сколько хватал глаз, тянулся Гаагский лес – охотничьи угодья голландских графов, где в более тёплую погоду прогуливались – верхом или на своих двоих – представители всех сословий.
Прямо впереди был мощёный спуск, где улица уходила в пруд; когда воду не покрывал лёд, здесь поили лошадей и коров. Чтобы не налететь на него, Элизе пришлось, сильно наклонившись, описать крутой поворот. Виляя бёдрами, она немного разогналась, катя по длинному северному берегу Хофвейвера. Южный берег, справа от нее, представлял собой винегрет из бурых кирпичных зданий с чёрными шиферными крышами; у многих окна были почти вровень с прудом, так что Элиза могла бы вкатиться внутрь и пообщаться с обитателями. Впрочем, она бы никогда на такое не отважилась, ведь это был Бинненхоф, дворец штатгальтера, Вильгельма Оранского. Сейчас его отчасти закрывал круглый островок, сидящий посреди Хофвейвера, как половинка вишенки на куске торта. На нём росли деревья и кусты, по-зимнему голые, но покрытые длинным мхом. За Бинненхофом Элиза видела узкие башенки Рыцарского зала, вздетые в небо, словно копья эскадрона рыцарей.
На этом знакомство с достопримечательностями окончилось: миновав островок, Элиза увидела большую группу нарядно одетых мужчин и женщин на коньках. Врезаться в них было бы невежливо, остановиться и представиться – ещё невежливей. Она оборотилась лицом к д'Аво и заскользила назад, по инерции пронеслась мимо нарядной группы, описала длинную дугу по западному берегу Хофвейвера, снова развернулась и набрала скорость, даже не отрывая коньков ото льда, а только плавно виляя бёдрами. Так, змейкой, она прокатилась вдоль длинной стороны Бинненхофа и остановилась прямо перед д'Аво, разведя коньки и взметнув искристую стену ледяной пыли. Ничего особенного, но стражники, стрелки святого Георгия и знатная публика на коньках захлопали в ладоши.
– Я учился в парижской академии господина дю Плесси, где лучшие фехтовальщики мира собираются похвастать своим искусством, однако вы затмили их всех изяществом обращения с парой стальных лезвий, – произнёс, поднося Элизину руку к губам, самый красивый мужчина, какого она видела в жизни.
Д'Аво представил их. Писаный красавец оказался герцогом Монмутским. Он сопровождал долговязую, но полнолицую особу лет двадцати с небольшим – Марию, дочь нынешнего короля Англии, супругу Вильгельма Оранского.
Покуда д'Аво называл имена и титулы, Элиза впервые на своей памяти чуть не растерялась. Она вспомнила Ганновер и как доктор водил её на колокольню рядом с дворцом Герренсхаузен – взглянуть на Софию в подзорную трубу. А ведь д'Аво знает её куда хуже доктора. Как может он, понятия не имея, кто она такая, ввести её в святая святых голландского двора?
Оказалось – запросто. Посол, наклонившись к Монмуту и Марии, проговорил заговорщицки: «Это Элиза». Те понимающе закивали, а по рядам английских слуг и прихлебателей Марии пробежал взволнованный шепоток. Очевидно, их представлять было не обязательно – невелики персоны; тем более не заслуживали такой чести арапчонок и дрожащий от холода карлик-яванец.
– А я комплимента не заслужил? – спросил д'Аво у Монмута, покрывавшего поцелуями Элизину перчатку.
– Напротив, мсье, я собирался сказать, что вы – лучший конькобежец среди французов, – с улыбкой отвечал Монмут. Руку Элизы он выпустить позабыл.
Мария чуть не грохнулась на лёд – отчасти потому, что смеялась герцогской шутке чуть громче, чем следовало, отчасти потому, что плохо стояла на коньках. (Элизе подумалось, что она похожа на ветряную мельницу, которая машет крыльями, но не движется с места.) С первого взгляда было видно, что она влюблена в Монмута, как кошка. Это несколько смущало. С другой стороны, следовало признать, что в герцога трудно не влюбиться.
Мария Оранская собиралась что-то сказать, но граф д'Аво не дал ей времени открыть рот.
– Мадемуазель Элиза героически пыталась обучить меня катанию на коньках, – веско произнёс он, обращая на неё масленый взгляд, – однако я подобен крестьянину на лекции господина Гюйгенса. – Он посмотрел на ворота, в которые они с Элизой только что въехали, где, сразу за углом, стоял особняк Гюйгенсов.
– Я бы всё время падала, если бы герцог меня не поддерживал, – вставила Мария.
– Сгодится ли на то же посол? – Д'Аво, не дожидаясь ответа, подкатил к Марии, едва не сбив её с ног. Та еле-еле успела уцепиться за его руку. Свита тут же бросилась возвращать свою государыню в стоячее положение; карлик-яванец, упершись двумя руками в её ягодицы, давил что есть мочи.
Герцог Монмутский не видел развернувшейся драмы, поскольку внимательно изучал Элизу. Он начал с волос, добрался до щиколоток, вновь двинулся вверх и тут вздрогнул, заметив глядящие прямо на него синие глаза. От этого на него напал столбняк; д'Аво, крепко зажав руку Марии локтем, проговорил:
– Пожалуйста, ваша светлость, покатайтесь, разомните ноги, а мы, новички, подождём вас на Хофвейвер.

– Мадемуазель? – спросил герцог, подставляя Элизе руку.
– Ваша светлость, – отвечала Элиза, беря его под локоть.
Через несколько мгновений они уже были на канале Спей. Элиза выпустила руку Монмута и крутанулась на месте. Она увидела закрывающиеся ворота и, сквозь решетку, Марию Оранскую и Жана-Антуана де Месма, графа д'Аво. У Марии было такое лицо, словно её ударили под дых, у посла – словно он делает такое по несколько раз на дню. Как-то в Константинополе Элиза помогала держать одну из невольниц, покуда врач-араб удалял той аппендикс, и её поразило, что может сделать в мгновение ока человек, вооруженный неколебимостью и острым ножом. Это проделал сейчас д'Аво с сердцем Марии.
Дальше канал расширялся. Монмут сделал полный оборот на месте. Выглядело не так чтобы изящно, но Элиза невольно загляделась. Катался он точно лучше неё. Герцог заметил, что Элиза на него смотрит, и решил, что она им любуется.
– В Междуцарствие я делил своё время между Гаагой и Парижем, – пояснил он, – и много времени проводил на каналах. А вы где учились, мадемуазель?
Ответ «Пробираясь по льдинам, чтобы отскребать птичье дерьмо со скал» прозвучал бы грубовато. Элиза выдумала бы какую-нибудь красивую историю, будь у неё время, но сейчас она была поглощена другим – пыталась оценить, что происходит.
– Ах, простите мою назойливость, я забыл, что вы здесь инкогнито. – Герцог Монмутский задержал взгляд на чёрной бархатной ленте. – Это, и ваше осторожное молчание, красноречивее целых томов.
– Неужто? И что же в этих томах?
– История невинности, жестоко обманутой каким-то немецким или скандинавским аристократом. Или то был поляк? Или прославленный совратитель Густав-Адольф Шведский? Не отвечайте, мадемуазель, скажите лишь, что простили моё любопытство.
– Простила. Так вы тот самый герцог Монмутский, что отличился при осаде Маастрихта? Знаю одного человека, который участвовал в том сражении – по крайней мере был там – и много рассказывал о ваших подвигах.
– Кто же? Маркиз де?.. Или граф де?..
– Вы забываетесь, мсье, – отвечала Элиза, поглаживая бархатную ленту.
– О… ещё раз примите извинения, – с озорной улыбкой проговорил Монмут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40