Я стоял, дивясь его глупости, пока не понял, что мой брат Боб бежит за ним следом.
– И?..
– И подивился Бобовой глупости. Сама посуди, в какое дурацкое положение он меня поставил!
– Ты всегда думаешь о себе.
– По счастью, передо мной появился герцог Монмутский и велел доставить сообщение ближайшей роте французских мушкетёров. Я побежал по траншее и нашел мсье д'Артаньяна, офицера, который…
– Перестань!
– Что?
– Даже я слышала о д'Артаньяне! Думаешь, я тебе поверю?
– Мне можно продолжать?
Вздох.
– Да.
– Мсье д'Артаньян – ты, похоже, не понимаешь, что он был вполне реальным человеком, а не только романтической легендой, – послал своих мушкетёров в атаку. Все мы с подозрительной отвагой двинулись на люнет.
– Потрясающе! – проговорила Элиза почти без иронии. Сперва она не поверила, что Джек действительно видел великого д'Артаньяна, но теперь увлеклась повествованием.
– Поскольку мы бежали не по апрошам, как сделали бы трусы, мы добрались до места сражения с той стороны, с которой голландцы не поставили достаточной обороны. Все мы – французские мушкетёры, английские ублюдки, альфонсы и бродяги-вестовые – добежали туда одновременно. Однако дальше надо было пробираться через брешь, в которую предстояло лезть по одному. Д'Артаньян добрался туда первым, преградил дорогу герцогу Монмутскому и в самой учтивой французской манере умолял его не лезть в опасный пролом. Монмут настаивал. Д'Артаньян согласился – но лишь с условием, что он, д'Артаньян, полезет первым. Так он и сделал, и ему прострелили башку. Остальные пробежали по его телу и одержали свою смешную победу, а я остался приглядеть за д'Артаньяном.
– Он был жив?!
– Нет, конечно. Его мозги разбрызгало по моей одежде.
– Ты остался стеречь его тело?..
– Вообще-то я положил глаз на его перстни.
У Элизы лицо стало такое, будто ей самой прострелили голову, причинив неведомой тяжести рану. Джек собирался перейти к более славной части повествования, однако Элиза упёрлась.
– Покуда твой брат рисковал жизнью, ты грабил убитого д'Артаньяна? В жизни не слышала ничего хуже.
– Почему?
– Это так… малодушно.
– Зря ты. Я был в большей опасности, чем Боб. Пуля пробила мне шляпу.
– И всё равно…
– Бой закончился. Перстни были размером с дверные ручки. Прославленного мушкетёра так и похоронили бы в перстнях – если бы кто другой не украл их раньше.
– Ты забрал их, Джек?
– Он надел их, когда был моложе и стройнее. Снять их было нельзя. Поэтому я уперся ногой в его поганую подмышку – не худшее место, в каком бывала моя нога, но близко к тому, – и потянул что есть силы, силясь перетащить перстни через наплывы жира, накопленного за годы распутства и пьянства, в то же время спрашивая себя, почему бы просто не отрезать пальцы к чертям собачьим… – Тут у Элизы стало такое лицо, будто она съела испорченную устрицу, и Джек торопливо продолжил: – И тут появляется – кто бы ты думала? – мой братец Боб с выражением праведного ужаса на физиономии, как у викария, который увидел, что служка дрочит в алтаре – или как у тебя сейчас, – в форме маленького барабанщика – с невероятно срочным посланием от Черчилля к одному из генералов короля Луя. Он останавливается, чтобы прочесть мне лекцию о воинской чести. «Ах, ты ведь сам не веришь в эту ахинею», – говорю я. «До сегодняшнего дня не верил, но если бы ты видел то, что видел сегодня я – те подвиги, которые совершили славные братья по оружию, Джон Черчилль, герцог Монмутский и Луи Эктор де Виллар, – ты бы поверил».
– И он поспешил с посланием, – сказала Элиза, глядя отсутствующим взглядом, который совершенно не понравился Джеку – тот предпочёл бы, чтоб она оставалась в лачуге с ним. – И Джон Черчилль не позабыл отвагу и верность Боба.
– Ага. Через два месяца Боб отправился с ним в Вестфалию и сражался под французскими знамёнами в качестве наёмника против безвинных реформатов, в сотый раз ровняя с землёй Пфальц. Не припомню, какое отношение это имеет к воинской чести.
– Ты же, со своей стороны…
– Глотнул коньяка из фляжки д'Артаньяна и скатился обратно в канаву.
Последние слова вернули Элизу в настоящее место (лачуга в Богемии) и время (лето Господне 1683-е). Она обратила на Джека всю силу своих синих глаз.
– Ты постоянно выставляешь себя таким негодником, Джек, – говоришь, будто хотел отрезать д'Артаньяну пальцы, предлагаешь взорвать дворец императора Священной Римской империи… И все-таки я не думаю, что ты на самом деле такой дурной.
– Мой изъян не позволяет мне поступать так дурно, как мне бы хотелось.
– Кстати, Джек. Если ты найдёшь кусок прочной, целой оленьей или бараньей кишки…
– Зачем?
– Турецкий обычай – проще показать, чем объяснить. И если ты полежишь несколько минут в горячем ключе, чтобы немного отмыться, – шанс поступить дурно представится.

– Ладно, отрепетируем ещё раз. «Джек, покажи господину вон тот отрез жёлтого муарового шёлка». Давай – твоя реплика.
– Да, миледи.
– Джек, перенеси меня вон через ту лужу.
– Охотно, миледи.
– Не говори «охотно» – звучит дерзостью.
– Как вам угодно, миледи.
– Замечательно, Джек, куда лучше, чем прежде.
– Вряд ли это оттого, что ты засунула кулак мне в задницу.
Элиза весело рассмеялась.
– Кулак? Джек, это всего два пальца. Кулак был бы больше похож на… вот!
Джек почувствовал, что тело его выворачивается наизнанку. Он забился и закричал и тут же захлебнулся сернистой водой. Элиза свободной рукой схватила его за волосы и вытащила на холодный воздух.
– Ты уверена, что именно так делают в Индии?
– Ты хочешь заявить… жалобу?
– А-а-а! Нет.
– Попомни мои слова, Джек, – когда серьёзным толковым людям надо что-то сделать в реальном мире, всякие соображения этикета и традиций летят в помойку.
Последовала долгая, загадочная процедура – скучная и в то же время нет.
– Чего ты там шаришь? – слабым голосом пробормотал Джек. – Желчный пузырь левее.
– Пытаюсь найти некую чакру… она должна быть где-то примерно здесь…
– Что такое чакра?
– Найду – узнаешь.
Чуть позже она нашла, и процедура стала напряжённой, если не сказать больше. Вися между руками Элизы, как рыночные весы, Джек чувствовал, что стрелка весов отклоняется по мере того, как большое количество жидкости перекачивается между внутренними резервуарами в подготовке к некоему Событию. И вот наконец оно. Джек забил ногами в горячей воде, словно пытаясь взлететь, однако тело его было насажено на кол. Пузырь непостижимого света, как будто солнце решило по ошибке взойти у него в голове. Некий индуистский апокалипсис. Он умер, попал в ад, взошёл на небо, воплотился в различных ржущих, визжащих и рычащих животных и повторил этот цикл несколько раз. Под конец он кое-как перевоплотился в человека. Несколько ошалевшего.
– Получил, что хотел? – спросила Элиза очень близко.
Джек некоторое время беззвучно смеялся или рыдал.
– В некоторых готических немецких городках, – сказал он наконец, – есть часы, большие, как дома Большую часть времени они закрыты, а раз в час из маленькой дверцы выглядывает кукушка и кукует. Но раз в день они делают что-то особливое, раз в неделю – что-то ещё особливее, и как я слышал, при смене года, десятилетия и века со скрипом открываются целые ряды дверец, покрытых застарелой пылью, и весь доселе невидимый внутренний механизм приходит в движение под действием древних гирь на ржавых цепях. Флаги колышутся, механические птицы поют, голубиное дерьмо и паутина сыплются на головы зрителей. Смерть выходит и танцует фанданго, ангелы дуют в трубы, Христос корчится на кресте, потом испускает дух, морские сражения разыгрываются под канонаду, и не будешь ли ты так любезна вынуть руку из моей задницы?
– Я давно вынула – ты чуть её не сломал! – стаскивая завязанную баранью кишку, как элегантная дама – шёлковую перчатку.
– Так это навсегда?
– Кончай ныть. Несколько мгновений назад, Джек, если зрение меня не обманывает, я видела, как на удивление большое количество жёлтой желчи вышло из твоего тела и уплыло по течению.
– О чём ты? Я не блевал.
– Подумай ещё раз.
– А, ты об этом. Я не назвал бы её жёлтой, скорее беловато-жемчужной. Впрочем, я не видел её много лет. Может быть, от времени она пожелтела, как сыр.
– А ты знаешь, Джек, какой страсти соответствует жёлтая желчь?
– Я что, врач?
– Это гумор гнева и дурного характера. Ты много носил её в себе.
– Правда? Хорошо, что она не повлияла на мой нрав.
– Вообще-то я надеялась, что ты переменил своё мнение касательно иголки и нитки.
– А, это? Я никогда не возражал. Считай, что они куплены.

Лейпциг
апрель 1684

Судя по всему, что я слышала, Лейбниц должен быть очень умён и, следовательно, приятен в общении. Так трудно найти мужчин, которые чисты, не воняют и наделены чувством юмора.
Лизелотта в письме Софии 30 июля 1705

– Жак, покажи господину вон тот отрез жёлтого муарового шёлка… Жак? Жак! – Элиза плавно перешла к жестокой шутке о том, как трудно сейчас найти надежного и работящего слугу. Она говорила на бойком французском, которого Джек не понимал. Упомянутый господин – очевидно, парижский торговец тканями, – оторвал взгляд от Элизиного декольте, чтобы взглянуть ей в лицо и нервно подхихикнуть: он понял, что прозвучало bon mot Острота (фр.).

но не услышал слов.
– Ба, он ошалел, что к твоим грудям еще и голова прилагается, – заметил Джек.
– Заткнись… когда-нибудь мы напоремся на человека, который понимает английский, – отвечала Элиза и кивнула на шелк. – Может, проснёшься?
– Я уже проснулся – в том-то и беда. – Джек наклонился отмотать шёлка. Не помешал бы луч света. Однако единственным лучезарным небесным телом тут была Элиза в одном из платьев, над которыми трудилась несколько месяцев. Джек видел, как наряды возникают из груды тряпья, поэтому на него они действовали не так сильно. Зато когда Элиза шла по рынку, платья привлекали такие взгляды, что Джеку практически пришлось привязать правую руку к боку, чтобы не выхватить дамасскую саблю и не научить лейпцигских купцов учтивым манерам.
Она вступила в долгий спор с парижанином. В конце концов тот вручил ей засаленный клочок бумаги, на котором что-то было много раз написано разными почерками, забрал у Джека шёлк и ушёл. Джек снова еле сдержал желание схватиться за саблю.
– Это меня убивает.
– Да. Ты всякий раз так говоришь.
– Ты уверена, будто эти клочки чего-то стоят?
– Да! Вот здесь написано, – сказала Элиза. – Прочесть тебе?
Подошёл карлик, торгующий шоколадом.
– Ничего не поможет, кроме серебра у меня в кармане.
– Боишься, как бы я тебя не обманула, пользуясь тем, что ты не можешь прочесть цифры на векселях?
– Боюсь, как бы с ними что-нибудь не случилось, прежде чем мы обратим их в настоящие деньги.
– Что такое «настоящие» деньги, Джек? Ответь мне.
– Ну, пиастры или, как там их ещё называют, доллары…
– «Т». Начинается с буквы вроде «т» – вот такой. Талеры.
– Д-д-доллары.
– Какое глупое название для денег, Джек. Никто не станет принимать тебя всерьёз, если будешь говорить так.
– Ну, «иоахимсталер» уже сократили до «талер», почему бы не изменить слово ещё малость?

Примерно через месяц зимовки на горячих ключах ими начало овладевать растущее безумие. Джек думал, что медленный запал сифилиса добрался-таки до важных частей мозга, пока Элиза не указала, что они несколько месяцев живут на хлебе, воде и редких ломтиках вяленого карпа. Солдатское жалованье довольно скудно, но вместе с тем то, что Джек награбил в доме Страсбургского богача, обеспечило бы их не только овсом для Турка, но и капустой, картошкой, турнепсом, солониной и яйцами – если бы Джек не боялся потратиться. В качестве закупщиков он нанял двух рудокопов, Ганса и Ганса. Они были не вольные старатели, а работники некоего герра Гейделя из Иоахимсталя, близлежащего городка, где добывали серебро. Герр Гейдель нанимал таких, как Ганс и Ганс, чтобы выкапывать руду и превращать её в слитки, из которых в городе чеканили иоахимсталеры.
Герр Гейдель, прослышав, что странный вооружённый человек поселился в лесах неподалёку от его серных промыслов, поехал с несколькими мушкетёрами выяснить, и чём дело, и застал Элизу одну за шитьём. К тому времени, как несколько часов спустя возвратился Джек, Элиза и герр Гейдель если не сдружились, то, во всяком случае, узнали друг в друге людей одного склада, а следовательно, потенциальных деловых партнёров, хоть и непонятно, в каком деле. Герр Гейдель восхищался Элизой и выражал уверенность, что на лейпцигской ярмарке её ждет успех. Джек понравился ему куда меньше; единственное, что говорило в пользу Джека, это желание Элизы с ним сотрудничать. Джек, со своей стороны, готов был мириться с герром Гейделем из-за его умопомрачительной профессии – тот буквально делал деньги. Первые несколько раз, когда Джеку пытались объяснить, он считал, что Элиза напутала при переводе. Так не бывает.
– И что, это всё? Выкапывают грязь из земли, пропускают через печь, печатают морду и несколько слов?
– Так он вроде говорит, – отвечала Элиза в несвойственном ей недоумении. – В Берберии пользуются испанскими пиастрами – я никогда не видела монетного двора. Хотела сказать, что не отличу монетного двора от скотного, но, судя по всему, разница и правда невелика.
Когда немного потеплело и они смогли добраться до Иоахимсталя, выяснилось, что так примерно и есть. Главным элементом монетного двора был бугай с клещами и молотом. Ему давали серебряные кругляшки – не деньги, – он зажимал их клещами и ударом молота выбивал портрет какой-то важной карги и латинское изречение, после чего кругляшки становились деньгами. Чиновники, инспектора, пробирщики, писари, охрана и прочие паразиты толпились вокруг бугая, но, как вши на быке, не могли скрыть обшей природы происходящего. Простота изготовления денег повергала Джека в прострацию.
– Зачем нам отсюда уезжать? После стольких скитаний я обрёл рай.
– Всё не так просто. Герр Гейдель расстроен – он вынужден добывать серу и другие руды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40