– Нас оттуда уже выставили.
– Он нас проведёт.

Так и получилось. Доктор поговорил с кем-то невидимым в глубине фактории, после чего их впустили в самый большой двор, какой они видели в Лейпциге: узкий, длинный, со сводчатыми аркадами по двум сторонам. Десятки кранов разом поднимали вверх товары, которые, по мнению Хакльгеберов, должны были подрасти в цене, и спускали те, которые пришло время продавать. Всю стену, обращенную к улице, занимало трёхэтажное строение, нависающее над двором, как если бы три яруса балконов слепили в сплошную башню. Все они были закрыты, за исключением верхнего, под золочёной крышей, откуда две непристойно длинношеие горгульи изготовились поливать дождевой водой (буде пойдёт дождь) торговцев внизу. «Напоминает кормовую надстройку галеона», – заметила Элиза. Только через несколько минут до Джека дошло, что она вспоминает свою давнюю историю и, таким образом, окольным женским путем даёт понять, что ей здесь не нравится. И это несмотря на то, что у них над головами навис, словно пускаясь в полёт, золочёный Меркурий в рост человека, с золотой палочкой, оплетённой змеями и снабжённой двумя крылышками. «Нет, это храм Меркурия, – сказал Джек, стараясь отвлечь её от галеона. – Храмы Христа в плане имеют крест. Этот – как палочка в его руке, длинный и узкий, арки по сторонам – извивы змей. Крылья фактории расходятся там, где расположена епископская кафедра, а мы – верующие, собравшиеся внизу на Messe».
Элиза продала шёлк; как предполагал Джек – удачно. Наблюдая, как тюки и бочки спускаются и поднимаются на тросах, он приметил одну странность: из многих окон, выходящих во двор, торчали короткие стержни. К ним на шарнирах крепились зеркала, примерно по квадратному футу, наклонённые под разными углами. Сперва Джек подумал, что это способ направить дополнительный свет в плохо освещенные конторы, потом заметил, что зеркала часто поворачиваются, оставаясь в целом обращенными вниз, во двор. Их было несколько десятков. Наблюдателей, затаившихся в тёмных комнатах, он так и не разглядел.
Позже Джек поднял взгляд к одному из верхних балконов и увидел, что там появилась новая горгулья, на этот раз из плоти и крови: плотный мужчина, не потрудившийся прикрыть отчасти седую, отчасти лысую голову. На каком-то этапе жизни он выдержал борьбу с оспой, утратив в процессе всякое подобие внешности. За долгие десятилетия сытой жизни лицо раздалось вширь, рябая кожа повисла брылами и подбородками, грузными, как сетки, в которых товары поднимают на корабль. Смотрел он на Элизу, и взгляд его Джеку не понравился. Лишь через несколько минут Джек заметил на балконе другого человека, куда более приглядного: доктор изливал слова с неустанным красноречием просителя и жестикулировал так, что кружевные манжеты порхали, точно пара голубков.
Словно двое крестьян под сводами собора Парижской Богоматери, Элиза и Джек исполнили свою роль в мессе и отбыли, не оставив следа, за исключением еле заметной ряби на мощном потоке ртути.

Саксония
конец апреля 1684

Отъезд из города с доктором не был событием одномоментным: это чинное мероприятие заняло целый день. Даже после того, как Джек, Элиза и конь Турок отыскали караван доктора, им пришлось ещё несколько часов таскаться по городу. Сперва загадочный визит в факторию фон Хакльгебера, потом – в церковь Святого Николая, чтобы доктор мог помолиться и причаститься, затем в университет (как всё в Лейпциге, маленький и серьёзный, словно карманный пистоль), где доктор просто просидел в карете полчаса, болтая с Элизой на французском – любимом для возвышенных бесед языке. Джек, нетерпеливо ходивший вокруг кареты, как-то приложил ухо к окну и услышал, что они говорят о знатной даме по имени София, потом о нарядах, и ещё через минуту – о разнице католических и лютеранских взглядов на пресуществление. Наконец он распахнул дверцу.
– Простите, что прерываю, но я подумываю отправиться с паломниками в Иерусалим – туда и обратно на карачках – и хотел убедиться, что не задержу отъезд…
– Тс-с! Доктор пытается принять очень трудное решение, – сказала Элиза.
– Я всегда говорю: надо решаться, и всё, от думанья легче не станет, – посоветовал Джек.
У доктора на коленях лежала рукопись; он занёс над ней перо, на кончике которого уже собрались чернила, готовые сорваться кляксой. Доктор поводил головой из стороны в сторону (или это парик так подчеркивал движения), вновь и вновь вполголоса перечитывая один и тот же отрывок. Всякий раз выражения его лица сменялись в новой последовательности, словно у актёра, который разбирает двусмысленный стишок. Должен ли он читать как пресыщенный педант? Как унылый школьный учитель? Как скептик-иезуит? Судя по тому, что доктор сам написал эти слова, причина была в другом: он пытался понять, как воспримут их разного сорта читатели.
– Может, прочтёте вслух?
– Это на латыни, – сказала Элиза.
Снова ожидание. Потом:
– Так что надо решить?
– Опускать или не опускать рукопись в окошко на вон той двери. – Элиза указывала на одно из зданий.
– А что написано на двери?
– «Acta Eruditorum» – «Ученые записки». Журнал, который доктор основал два года назад.
– Я не знаю, что такое журнал.
– Газета для учёных.
– А, так он хочет это дело опубликовать?
– Да.
– Если журнал его, то чего он мается?
– О! Все учёные Европы прочтут слова на этих страницах – они должны быть безукоризненны.
– Так пусть бы взял их с собой и довёл до совершенства. Здесь явно не место.
– Они закончены годы назад, – проговорил доктор необычно скорбным голосом. – Надо решить: печатать ли их вообще?
– А что, занятный рассказец?
– Это не история, а математическая метода, столь новая, что лишь два человека в мире её понимают, – сказал доктор. – Будучи опубликована, она в корне изменит не только математику, но и все виды инженерного дела и натуральной философии. С её помощью будут строить машины, которые полетят по воздуху, как птицы, и достигнут других планет. Самая её мощь сметёт старые, обветшалые системы мышления в мусорное ведро.
– И вы её придумали, доктор? – спросила Элиза, поскольку Джек был занят: крутил пальцем у виска.
– Да – семь или восемь лет назад.
– И до сих пор о ней никто не знает, кроме…
– Меня и того, другого.
– Почему же вы не поведали о ней миру?
– Потому что, сдаётся, тот другой придумал её десятью годами раньше меня – и хранит молчание.
– Ой.
– Я ждал, пока он что-нибудь скажет. Однако он придумал эту методу почти двадцать лет назад и не выказывает ни малейшего намерения поделиться ею с человечеством.
– Вы ждали восемь лет… почему сегодня? Уже сильно за полдень, – заметил Джек. – Забирайте бумаги с собой – подумайте-ка над ними ещё года два-три.
– Почему сегодня? Я не верю, что Господь отправил меня на землю и дал мне лучший или почти лучший разум в сегодняшнем мире, чтобы я тратил жизнь, клянча деньги у таких, как Лотарфон Хакльгебер на очень большую дыру в земле, – сказал доктор. – Не хочу, чтобы моей эпитафией стало: «Он снизил стоимость добычи серебра на одну десятую процента».
– Верно. По мне, это и есть решение. – Джек сунул руку в карету, взял рукопись, донёс её до искомой двери и опустил в окошко. – А теперь в горы!
– Ещё одно небольшое дельце в книготорговом квартале, – сказал доктор, – раз уж я начал нарываться на неприятности.

Книготорговый квартал выглядел и жил так же, как весь остальной Лейпциг, только здешним товаром были книги: они вываливались из ящиков, громоздились шаткими кипами, укладывались в стопки, которые рабочие заворачивали, обвязывали и складывали одну на другую. Согбенные грузчики таскали их в заплечных корзинах. Доктор, всё делавший неторопливо, несколько минут выстраивал свой караван перед самым большим и чистым входом на книжную ярмарку. В частности, он учтиво попросил Джека сесть на Турка и занять позицию, между каретой и книгопродавцами. Джек добродушно согласился, поскольку всё равно потерял надежду выехать из города засветло.
Доктор расправил плечи, разгладил различные подсистемы одежды (сегодня на нём был камзол, расшитый такими же, как на карете, цветами) и вошёл на книжную ярмарку. Дальше Джек его не видел, но слышал: не голос доктора, а то, как его появление подействовало на ярмарочные шумы. Эффект был такой, как будто в готовую закипеть воду бросили щепоть соли: сперва шипение, затем низкий, нарастающий гул.
Доктор выбежал – вполне резво для человека на высоких каблуках. За ним гнались книгопродавцы из Это, разумеется, лишь догадка.

Кенигсберга, Базеля, Копенгагена, Антверпена, Севильи, Парижа и Данцига; почти сразу за первым эшелоном следовал второй. Доктор юркнул мимо Джека, заметно опередив преследователей. При виде верхового с языческой саблей торговцы затормозили и удовольствовались тем, что принялись швырять в него книгами: любыми книгами, которые попались под руку. Они перехватывали грузчиков, разрушали выставочные экспозиции, переворачивали ящики, чтобы добыть свежие метательные снаряды. Воздух вокруг Джека потемнел от книг, как если бы над головой пролетала птичья стая. Книги падали на мостовую, из них высыпались гравюры: портреты великих мужей, изображения осады Вены, чертежи горных машин, карта какого-то итальянского города, внутренности в разрезе, таблицы чисел, воинские учения, геометрические построения, человеческие скелеты в вызывающих позах, зодиакальные созвездия, рангоут и такелаж иноземной баркентины, схемы алхимических печей, яростные готтентоты с костями в носу, тридцать разновидностей барочных оконных рам. Вся сцена происходила почти без крика, как будто изгнание доктора для книгопродавцев – дело самое заурядное. Когда кучер щелкнул бичом, они напоследок бросили по книжке-другой и вернулись к тем разговорам, которые прервал доктор. Джек со своей стороны занял позицию почётного арьергарда за телегой с багажом доктора (к которому теперь прибавилось несколько случайно залетевших книг). Звонкое цоканье копыт и скрип колёс по булыжной мостовой райской музыкой ласкали его бродяжий слух.

Разъяснения Джек получил лишь несколько часов спустя, когда они, порядком отъехав от северных ворот Лейпцига, остановились в гостинице по дороге в Галле. К этому времени Элиза совершенно прониклась докторовым взглядом на события, равно как и его мрачной обидой. Она остановилась в комнате для дам, Джек – в комнате для мужчин; встретились в общей гостиной.
– Он родился в Лейпциге, здесь учился самоучкой, здесь ходил в школу.
– Так он самоучкой учился или в школе?
– И так, и так. Его отец, университетский профессор, умер, когда он был совсем маленький. Он выучился латыни в том возрасте, в каком ты висел на ногах у висельников.
– Забавно. Знаешь, я ведь пытался выучиться латыни, но сперва Чума, потом Пожар, всё такое…
– За неимением отца он читал отцовские книги, а потом пошёл в школу. А ты сам видел, как с ним обошлись.
– Может, у них есть серьёзные основания. – Джек скучал, а дразнить Элизу было развлечение не хуже любого другого.
– У тебя нет никаких причин кусать доктора за пятки, – сказала Элиза. – Он из тех мужчин, которые способны завязать глубокую дружбу с особами прекрасного пола.
– Видел я эту дружбу, когда он указывал на твои прелестные груди Лотару фон Хакльгеберу.
– На то, вероятно, была причина – доктор плетёт ковёр из множества нитей.
– И что за нить привела его на книжную ярмарку?
– Несколько лет они с Софией убеждают императора в Вене учредить большую библиотеку и академию для всей империи.
– Кто такая София?
– Ещё одна из подруг доктора.
– И на какой же ярмарке он её подцепил?
Элиза отвечала шёпотом, едким, как царская водка:
– Не говори о ней так. София ни много ни мало – дочь Зимней королевы. Герцогиня Ганноверская!
– Мама родная! И как доктор очутился в такой компании?
– София унаследовала его от деверя.
– Как это? Он раб?
– Он библиотекарь. После смерти деверя София получила библиотеку и доктора в придачу.
– Но ему этого мало – он метит выше, хочет быть библиотекарем императора?
– Сейчас лейпцигский учёный может и не узнать о книге, вышедшей в Майнце, и потому научный мир разобщён – не то что в Англии, где все учёные друг друга знают и принадлежат к одному Обществу.
– Что?! Доктор хочет завести здесь английский обычай?
– Доктор предложил императору издать новый закон, по которому все книгопродавцы на лейпцигской и франкфуртской ярмарках должны будут составлять описание каждой изданной ими книги и отправлять его вместе с одним экземпляром…
– Дай-ка попробую угадать. Доктору?
– Да. И тогда он создаст из них нечто огромное, труднообъяснимое – тут он перешел на латынь, которую я вообще-то не знаю, – частью библиотеку, частью академию, частью машину.
– Машину? – Джеку представилось мельничное колесо, составленное из книг.
Их прервал безудержный гогот из угла гостиной, где доктор сидел на табуретке и читал (как они увидели, встав и подойдя ближе) одну из книг, ненароком залетевших в телегу с багажом. Как всегда, их – точнее, Элизино, – движение по комнате приковало взгляды торговцев, чьи глаза практически высунулись из орбит на длинных отростках. Прежде Джека удивляло, теперь просто злило, что другие мужчины тоже видят Элизину красоту: ему чудились в этом некие низкие побуждения, совершенно отличные от его собственных.
– Обожаю романы! – воскликнул доктор. – Их можно понимать, почти не думая.
– А я-то полагала, вы – философ, – заметила Элиза. Очевидно, отношения между ними были уже настолько близкими, что допускали поддразнивание.
– Философствуя, мозг следует природным наклонностям, извлекая разом и удовольствие, и пользу. Следить за чужими философскими построениями – всё равно что идти по горной выработке, пробитой другими людьми: тяжкий труд в холодном и тёмном месте, мучительный, когда хочешь свернуть в одну сторону, а тебя вынуждают идти в другую. А вот это… – поднимая книгу, – можно читать без остановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40