Действительное же проникновение в ее влагалище играет для него самую незначительную роль – только как символ ее окончательной капитуляции. Он может просто глазеть на нее и воображать про себя: «Я ее поимел». Но действительно обладает ею в полной мере только тогда, когда проведет ночь в ее комнате, увидит, как она снимает с себя одежды, почувствует, как его руки нежно прикасаются к самым интимным частям ее тела, ощутит ее руки на своем теле, понаблюдает, как она одевается, причесывает волосы, накладывает на лицо косметику, узнает, какую зубную пасту она предпочитает. Сильное желание мужчиной-самцом женщины – это на самом деле жажда познать ее женственность… незнакомую, непознанную женственность, ее женскую сущность… все то, что ее окружает.Меня всегда восхищал рассказ Клейста о маркизе фон О…, где повествуется о том, как русские солдаты захватили город и завладели юной графиней, пытаясь ее изнасиловать. Ее спас русский офицер. От перенесенного потрясения она потеряла сознание. Несколько месяцев спустя, к своему несказанному удивлению, она обнаружила, что забеременела, но была так уверена в своей невинности, что поместила в газетах объявление о поисках отца будущего ребенка. В конце концов, настоящий отец дал о себе знать. Им оказался тот самый молодой офицер – ее спаситель. У Клейста хватило мудрости завершить рассказ счастливым концом, большинство романтиков заставило бы ее совершить самоубийство из-за свалившегося на ее голову позора, а офицера – постричься в монахи из-за угрызений совести. Гете безоговорочно вынес суровый приговор рассказу Клейста, заявив, что он слишком абсурден, чтобы быть правдивым. Это безусловно свидетельствует о том, что Клейст гораздо глубже понимал человеческую природу, чем Гете – по крайней мере, что касается секса. Нельзя бездоказательно клеймить молодого офицера негодяем и распутником. Он спас героиню в духе благороднейших традиций рыцарей «Круглого стола». Когда она упала в обморок, он осторожно уложил ее на диван. Она лежала неподвижная и спокойная, будто спала. Его охватило любопытство, как же выглядит нижняя часть ее тела без одежды. Тем более, он знал, что сделать это очень просто: достаточно только задрать ей юбку до пояса, и она предстанет перед ним совершенно обнаженной – в те времена еще не знали трусиков. Он сделал это осторожно, боясь, как бы она не пришла в себя, скользнул рукой между бедрами и раздвинул ей ноги. Затем ему уже было все равно – проснется она или нет. Внезапно для него стало самым важным поскорее стянуть с себя тугие рейтузы и слить воедино их обнаженные тела. Он так и поступил и с удивлением обнаружил, что легко, без труда, сразу же проник в нее, мгновенно испытав оргазм. Пристыженный, он отпрянул от нее, ожидая, что прекрасная графиня зашевелится, но та продолжала лежать спокойно и неподвижно. Он быстренько привел в порядок ее одежду, затем поступил так же со своей (именно в такой последовательности), затем вышел и принес воды. Когда он вернулся, графиня уже сидела на диване и принялась горячо благодарить своего спасителя. Весь вопрос в том, подозревала ли она, что незнакомец лишил ее девственности, или нет. Но она была так потрясена случившимся, что ничего не заметила… Да, Клейст прекрасно понимал, что доведенное до крайности, возбужденное мужское любопытство, в неудержимом стремлении познать женщину, – как сухая почва, жаждущая влаги. Гете также кое-что понимал в этом. Что же еще, как не распаленное мужское любопытство, заставило Фауста соблазнить Маргариту? Она ведь была всего лишь простая крестьянская девушка, к тому же, не обладающая слишком броской красотой. И если бы он был для нее всего лишь доктором, то испытывал бы к ней исключительно отцовские чувства. Но она отличалась от него, он даже толком не представлял, что обычно носят крестьянские девушки под воскресными нарядами, а ему очень хотелось узнать это.То же произошло и со мной, поэтому на следующее утро я чувствовал относительное безразличие к Хельге. Она после той ночи уже полностью раскрыла себя, у нее уже не было тайн, возбуждающих мое мужское любопытство: я увидел ее поражение, ее лень, ее жажду внимания и утешения. И я вновь обрел былую уверенность в себе. До этого одна лишь вещь зацепила мое любопытство: носила ли она чулки или колготки. Когда я вошел в нее первый раз – это был естественный секс, такого рода секс хорошо знаком животным во время совокупления. После этого наше сознание освободилось от сексуального влечения…После той встречи она написала мне дважды: в первый раз она сообщила о своей новой связи с пожилым директором какой-то компании, а во второй раз рассказала о том, что обручилась с молоденьким студентом в штате Сан-Франциско. Она умерла, и я не успел ответить на второе письмо.Известие о ее смерти подействовало на меня, как удар, мгновенно вернувший меня в действительность. Я вдруг осознал, что усталость от лекционного турне – обманчивая. Она – результат той самой непрочности контакта с реальной действительностью. Этот отрыв от действительности и послужил причиной ее самоубийства. Наша последняя встреча – в тот же день ночным рейсом я вылетал в Сан-Франциско – произошла на квартире Джима Смита. Она поставила на проигрыватель пластинку. Но мы не услышали музыки – повисла напряженная тишина. Джим проверил громкоговорители, приложив к ним поочередно ухо, затем внимательно изучил иглу – проверил, не запылилась ли она. Ничего не обнаружил. Тогда я высказал предположение, что звукосниматель завис над пластинкой из-за неисправности устройства, охраняющего поверхность пластинки от царапин. Джим встал на четвереньки, внимательно все осмотрел и заявил, что все в порядке: игла доходит до поверхности пластинки. Тем не менее, на всякий случай, потрогал пневматическое устройство руками… и сразу же вся комната заполнилась музыкой. Он опустил иглу на какие-то ничтожные доли дюйма – зазор между пластинкой и иглой был таким мизерным, что его невозможно было заметить невооруженным глазом. Но сколь же заметными были его последствия!Больше всего меня поражает разрыв между разумом и действительностью. Чрезмерная скука расширяет его, точно так же воздействует и усталость. Этот разрыв может быть и совсем незначительным, но, несмотря на все наши целеустремленные усилия, мы не можем достигнуть контакта с реальностью. И вдруг неожиданное потрясение наполняет все наше существо музыкой, и мы начинаем сознавать, что этого контакта раньше не было. Мы обманывались. Мы; находились в собственном вакууме, медленно душившем нас до смерти. Позже. Во время перелета в Нью-Йорк Я должен быть благодарен Хельге: ее смерть вывела меня внезапно из состояния безволия, в которое я позволил себе погрузиться, отдавшись течению обстоятельств. Человеческие существа подобны автомобильным шинам: чтобы достигнуть наилучшего результата, нужно постоянно сохранять их накачанными. Если шина спустила, а вы едете со скоростью несколько миль в час, то вы ее окончательно погубите. То же самое происходит и с вами, если ваша воля ослаблена. За последнюю неделю я допустил, чтобы моя воля ослабла, и еще удивляюсь, почему я так измотан.Де Сад утверждал, что все люди – садисты, ибо даже самые добродетельные и милосердные испытывают какое-то странное удовлетворение, размышляя над бедами и несчастьями ближних. Он прав, но все это не имеет ничего общего с садизмом: по какой-то необъяснимой причине скука принуждает нас терять всякое чувство реальности. На первый взгляд, вполне можно допустить, что человек, спасенный из палатки на Южном Полюсе, на всю оставшуюся жизнь застрахован от скуки, так как в любой момент жизни он воспринимает все, что с ним происходит, как должное – ему достаточно вспомнить, как близок он был к смерти, и любые обстоятельства покажутся ему просто замечательными, независимо от того, насколько они безрадостны и унылы. На самом же деле, – такой человек способен испытывать точно такую же скуку, как и тот, кто всю жизнь проработал на одной и той же ферме, – если даже не большую. Несчастья других иногда пробуждают нас от наших снов и фантазий.Меня поражает способность человеческой натуры допускать существование скуки. Преодолейте ее – и вы станете суперменом. Суббота. 12 апреля. Грейт-Нек, Лонг-Айленд Утомительная работа мешает исполнению добрых намерений. Я прибыл в аэропорт Кеннеди вчера поздно вечером. Меня встретил Говард Флейшер – американизированный итальянец, невысокий, переполненный жизненной энергией и энтузиазмом – и доставил на своей машине к себе домой – в великолепный особняк на вершине утеса, купленный по случаю (как он сам рассказал) у вдовы известного мафиози, которого застрелили специалисты по заказным убийствам из фирмы «Мердер инкорпорейтид». Флейшер обладал такими обходительными манерами, что невозможно было его не полюбить; ведь у нас оказалось так много общих интересов… Я все ждал, что он вот-вот обнимет меня за плечи и станет обращаться ко мне просто «парень». Вероятно, он занимался более существенными делами, связанными с теневой экономикой: издательство «Линден Пресс», по-моему, – не основной его бизнес, а существует только для «отмывания» больших денег, добытых в обход законов. По дороге он на полном серьезе торжественно заявил, что, по его глубокому убеждению, мой «Сексуальный дневник» – совсем не порнография, а я талантливый и искренний писатель со своими оригинальными идеями… Я слегка поморщился.Наконец, в половине двенадцатого мы добрались до его дома. Дверь открыла удивительно броская красавица-негритянка, которую он представил своей секретаршей. В комнате нас встретила еще одна молоденькая девушка Беверли, которая показалась мне менее элегантно и модно одетой по сравнению со своей компаньонкой. Она жила здесь вместе с Сарой (так звали негритянку) и училась в частной школе по подготовке секретарш. Девушки подали нам превосходный холодный ужин, где, кроме прочего, имелись такие деликатесы, как крабы и омары. Когда я насытился и выпил пару бокалов пива, я проникся большей симпатией к хозяину, но глаза у меня уже с трудом открывались от смертельной усталости. А Говард (он сам настоял, чтобы мы сразу же перешли на имена), наоборот, еще более разошелся после полуночи, оживленно обсуждая самые разные темы. Он говорил о новой свободе в литературе, о студенческих волнениях в университетских городках, утверждал что необходимо идти навстречу вкусам молодого поколения, которое жаждет новых идей, большей свободы выражения, откровенного разговора без запретных тем. Я пытался разобраться, что же он конкретно имеет в виду под новыми идеями и большей свободой выражения, но насколько я смог понять, он, прежде всего, имел в виду свободу выражения воинственных, агрессивных идей без всяких ограничений, ратовал за откровенную порнографию в искусстве.Он рассказал содержание пьесы, постановку которой намеревался финансировать в одном из внебродвейских театров. Молодая девушка приводит к себе домой пьяного футболиста после матча между студенческими командами, и тот силком затаскивает ее в постель и насилует. Он трахает эту девицу на протяжении всей пьесы, а в это время крупным планом показывается ее лицо, искаженное страстью, на специальном экране, укрепленном на задней стене сцены. В своем воображении она перебирает всех мужчин, которым она отдала бы предпочтение, чтобы они лишили ее девственности, начиная с родного отца. Пьеса представляет собой серию феерических сцен из ее фантазий, и героиня постепенно становится все более одинокой, и ее все бросают, а к концу пьесы от нее уходит последний любовник. По окончании каждой подобной сцены насилия лицо девушки на экране искажается в конвульсиях страсти. Каждый эпизод начинается с появления очередного насильника таким, каким он предстает в реальной жизни – сдержанным, вежливым, предупредительным, а уже потом в своем воображении героиня разворачивает очередную сцену насилия, которая заканчивается в постели. К концу пьесы совершенно изможденный футболист сползает с нее полностью опустошенный и, тяжело дыша, произносит:– Прости, я больше не могу.Она поднимается во весь рост, одергивает пеньюар, обрисовывающий ее соблазнительную фигуру, и презрительно бросает:– Слабак!Две подружки решили, что это просто замечательная пьеса, и я сделал вид, что мне тоже понравилась эта галиматья. Наконец, когда уже было три часа ночи, он проводил меня в отведенную мне, спальню, а когда выходил из комнаты, заговорщически подмигнул, указав на соседнюю дверь:– Беверли там, если она вам понадобится.Я пробормотал что-то невнятное, поблагодарил его и вскоре погрузился в глубокий сон. Уже засыпая, я вспомнил, что забыл позвонить Диане в Нью-Хевен.Около девяти утра меня разбудила Беверли, принесшая мне в постель завтрак. Она поинтересовалась, как мне спалось, и мне послышались иронические интонации в ее голосе. А на вид она такая скромница! Я был в подавленном настроении. Послушав вчера ночью в течение трех часов Говарда, я пришел в такое угнетенное состояние, что меня охватило нетерпение как можно скорее покинуть этот гостеприимный дом. Я хотел крикнуть: «Оставьте меня в покое! Меня тошнит от вас, я вас просто ненавижу!» Не думаю, чтобы они особенно оскорбились. Вероятно, он бы сказал: «Успокойтесь. Напрасно вы так говорите. Вы ведь совсем так не думаете», – и продолжал бы заговаривать мне зубы в своей обычной манере – скороговоркой, когда слова налезают друг на друга.Он зашел, когда я все еще ел в постели прекрасный английский завтрак, состоящий из яиц, бекона и мармелада, и передал мне рукопись книги Донелли. В ней было всего шестьдесят страниц. Я поинтересовался, а где же остальная часть книги. И он несколько сбивчиво пробормотал:– Гм… Видите ли… В этом-то вся проблема.После еще одного получаса его многословных объяснений и уверений в том, что он всегда рассчитывает на своих друзей, я начал кое-что понимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52