Мать пекла пирожки с капустой, вареньем, творогом. Сама из-под Иркутска, лепила по-сибирски пельмени, жарила шанежки с картошкой. Горячие, розовые. Если уезжали, то оставляли записку: "Внизу в холодильнике суп, на второй полке мясо. Вверху сыр и колбаса, в морозильнике масло. А шоколад - где всегда".
Валера приходил с работы, съедал, что было оставлено, и потом, по заведенной традиции съедал, отламывал несколько плиток шоколада. Его единственная слабость. Всегда и на работу брал шоколад. Ел сам, никому не предлагал.
Дома Валера играл на компьютере до глубокой ночи. Одновременно врубал телевизор или видео.
Это случилось в его отпуск. Слепой от солнца. Чтобы солнце не мешало, Валера задернул шторы. На этот раз включил только компьютер, начал игру. Незаметно игра втянула его внутрь.
Он оказался на плоской поверхности - квадраты и ромбы, красные и синие. Он шел. "Где центр? - думал Валера. - Где-то должен быть центр". Вспомнил Зину и Шуру. Подумал: "Тогда центр был совсем рядом".
Где центр?
Его испугала мысль, что он может состариться, пока найдет центр.
Где центр?
Квадраты и ромбы. Красные и синие. Шагал и шагал.
Вдруг запах гниющих водорослей. Легкий шум. Дыхание. Его или кого-то другого? Под ногами заскрипели камни.
Это не мое дыхание, догадался Валера. Это прибой.
Все в нем сжалось от предчувствия. Пустынный берег моря, но у самой кромки воды - женщина в легком летнем платье, лицо закрывала соломенная шляпа. Она оглянулась. Валера услышал:
- Ничего не говори.
Женщина кинула шляпу на камни, сбросила одежду.
Июль. Слепой от солнца.
Валера узнал ее не глазами, а всей своей одинокостью.
- Эльвира! Ты прекрасней, чем жизнь.
Она засмеялась:
- Я же сказала, не надо ничего говорить. Поплыли?
Он увидел, что Эльвира уже далеко. Тогда, не раздеваясь, кинулся в море. Плыл брассом, зарываясь головой в волны. И чувствовал соль на губах.
Задыхаясь, наконец нагнал Эльвиру. Ее тело было прозрачном в белом легком тумане.
- Хочешь шоколаду? - спросил Валера, сунул руку в карман. В руке был только мокрый липкий комок.
Эльвира засмеялась. И тогда и он засмеялся. Открыто, как никогда в жизни. Засмеялся в той единственной точке, где скопилась его энергия счастья.
- Плывем дальше? - выдохнул Валера.
- Чтобы не было берега, - крикнула Эльвира.
- Play, - ответил Валера.
Мать первая увидела, что на столе еда совсем не тронута. Она открыла холодильник, чтобы убедиться.
- Смотри, - сказал отец. - Ваза нашлась. Помнишь?
На комоде стояла хрустальная ваза с розами.
Вдруг мать упала на пол. Она билась головой.
- Что с тобой?
Слезы катились по ее лицу. Отец испуганно схватил ее голову.
Она бормотала сквозь сухой жар слез:
- Две... две...
- Что? Что ты говоришь?
- Две... две...
- Что две?
Отец посмотрел. В хрустальной вазе стояли две розы. Он еще не понимал. Открыл шторы. Выключил компьютер.
Мать и отец неподвижно стояли около комода. Они глядели. Перед их слепыми глазами: две красные розы.
ОХ, КАКИЕ ПТИЧКИ!
КАМЕНЬ И ЖАЖДА
Боря Ветрюхин-Головня слабо пропечатался в жизни. С детства - камушек на дороге. Каждый мог его ногой пхнуть. Пхнуть - и даже не заметить. Так и катился год за годом, год за годом. К сорока отяжелел. Округлился. Валун доисторический из ледникового периода.
Посередке ему уже не светило. Откатился на край дороги. Оброс мхом.
По весне из глубин мха поднимались на тонких ножках маленькие коробочки. Походили на башмачки гномов.
Теперь Борю не толкали. Кто просто обходил, а кто и присядет. Отдохнуть. Ненадолго, боясь застудить зад. Встанут - и дальше.
Боря терпел. Превозмогал серую душевную тяжесть. И утешал себя: жизнь миг, а за поворотом - бесконечность. И там, где-то там, надо будет оглядеться. Он теперь на это ученый: не станет спешить перевоплощаться. Если уж выходить на свет, так чтоб с победностью. А так зачем?
Привычный ход его неторопливости прервал какой-то толстый зад. Опасаясь получить ишиас, тот, кто наметил присесть, достал газету. Хотел подстелить. Глянул. И сквозь зелено-голубоватый мох узнал:
- Боря! Ты?
Ветрюхин-Головня затаился в молчании.
- Харькин я, Витька. Забыл? В седьмом и восьмом классе на одной парте. Я хотел газетку подстелить, наклонился, гляжу - Боря. Во, прямо на краю дороги встретились. Узнал?
Ветрюхин-Головня вздохнул:
- Примелькались все.
- Какая у меня память, а? Тебя непросто разглядеть, а я-то сразу Борька, - и Харькин еще больше воодушевился - Занимаюсь малым бизнесом перепродаю установки для уничтожения пищевых отходов. Перспективное дело. Я - директор.
Ветрюхин-Головня не перебивал. Ему было трудно слушать. Отвык от внимания.
- Может, кого из наших ребят встречал?
- Не знаю, - с трудом сквозь мох отвечал Ветрюхин-Головня. И, подумав, без юмора добавил. - Я только одни задницы вижу.
- Да, - не унимался Харькин, - сколько лет-зим, как говорится, время. Лицом ты сильно закустился. Лесовик, борода... Ты что? По лесной части? Не хочешь - не рассказывай. Ах, Борька, Борька, в отличники, конечно, ты не лез, а Серегина Марина о тебе спрашивала. Недавно ее видел. У нее теперь кафе "Жажда". Совместное немецко-русское предприятие "Durst".
От волнения ножки гномов закачались.
- Марина... Серегина... обо мне... - бормотал Боря.
- Не веришь? Помнишь, перед нами, на третьей парте во втором ряду?
- Как это обо мне? Прошло-то сколько. - Ветрюхин-Головня понял - вот сейчас он треснет. Треснет - и на кусочки.
Харькину это передалось:
- Борька, едем в "Durst"!
- Когда?
- Да хоть сейчас. Возьмем левака - и в "Durst". Представляешь, как Маринка ахнет... Ты ведь ей нравился. Ей бо...
Ветрюхин-Головня тяжело дышал.
А Витька тряс толстым животом, предвкушая:
- У меня жажда, Боря, а у тебя?
- Durst, дурость, - бормотал Ветрюхин-Головня. - Не может этого...
- Как не может? Как не может?!
- Чтоб столько лет, - и вспомнил: Харькина в школе звали Хорек, был он носат, вертлявый и худой.
И каменно заключил: смеется Хорек. Durst, дурость, детство. Закружились обрывки немецкого. Es ist ... Ich habe... А я - Stein, камень ... Она Durst, жажда... Stein und Durst... Und so weiter... И так далее, так далее, до поворота.
Ветрюхин-Головня не заметил, как толстый живот Харькина исчез. Расплылся в шуме неуспокоившегося сердца.
Маленькие башмачки гномиков еще долго раскачивались. Лучи солнца не били прямо. Близился вечер.
ГОЛУБЫЕ ИХ ОДЕЖДЫ
- "Скорую" вызывали?
- Да.
- А вы кто?.
- Зять.
Врач и сестра в голубых одеждах вошли в большую комнату, где старуха молча лежала в кровати.
- На что, бабуля, жалуетесь?
Старуха смотрела на вошедших фиолетовыми глазами. Пошевелила толстыми губами: "Устала".
- Проверим, бабуля, ваше давление.
Врач достала тонометр, и старуха поняла, выпростала из-под одеяла переднюю ногу, стараясь копытом не задеть врача.
- Да, потрудились вы, бабуля, - бабки сбиты. - И врач приказала: Приподнимитесь, - и к сестре. - Погляди, Вера, как холка протерлась от хомута. Крестец надсадила.
- Много приходилось тяжелого возить?
- Еще как тащила, - шипяще ответила старуха. Переднего зуба у нее не было. На фиолетовые глаза спокойно, без рыдания, накатилась слеза. - Дочка не в себе была, так повесилась в сортире. Холодную сняли. Зять остался. Спасибо ему, не покинул.
- Будем включать кардиограф, - сказала сестра. - Шерсть не густая. Привяжу как-нибудь. Показывайте, бабуля, другие ноги.
- Да, девоньки, и силос, и кирпич, все приходилось. Как бы я вас копытом не повредила.
- Не думайте про это, бабуля, на "скорой" мы и не таких видели.
Старуха опрокинулась на спину, вытянула худые, с мослами, ноги. И широкие ее губы прошамкали: "Похоже, у цыгана меня купили. А когда молодая, дак хода хорошая у меня была. А теперь чего? Лежу, гляжу в угол - смертный глаз там горит. Мне бы, ангелы, только дотащиться до дня святого Флора и Лавра".
Врач взяла ленты кардиограммы.
- Конечно, сердце переутомлено. У вас для сравнения других кардиограмм нет?
За старуху ответил зять: "Нет. Первый раз "скорую" вызывали".
- Вера, сделай ей укол папаверина с ношпой.
- Ну чего, на живодерню меня? - прошамкала старуха.
- Да нет, бабуля, еще зять вас весной на луг выведет. Увидите небо, солнце. Будете травку щипать.
Старуха радостно фыркнула, и ее толстые губы шепнули: "Ангелы, спаси вас Господь".
Когда за "скорой" закрылась дверь, старуха еще неподвижно лежала. Зять ушел в другую комнату.
Старуха сама поднялась. Ни копыт, ничего лошадиного в ней уже не было. Опустилась на колени у иконы Николая Угодника.
Стала молиться. В фиолетовом свете тихо, едва видно, горела лампада.
СУДЬБА
Коля Кирюхин по всяким там узорам, морщинкам на своем довольно молодом лице угадал себя деревом в будущей жизни. Конечно, природу уничтожают, вымарывают пестицидами и всякой дрянью, и невольно приходит на ум: выскочишь лет через триста, пятьсот зеленым, полным сил ростком, а кругом - пустыня. Особенно обидно Коле, что в этой теперешней жизни его тоже пустынно оценили. Притесняли прирожденной незеленостью, неуспешностью.
В подмосковном лесу Коля потрогал шершавый ствол сосны. Ствол светился в заходящих лучах солнца. И он как бы прошел через сердце Коли. Ведь есть же такие, что и в этой жизни им везет.
Вот его единственный друг по школе, Витька Хургин, не на равных дружил, тот сразу в стебель пошел, а Коля как-то все туда-сюда, не успевал, и даже потом, перевалив кое-как институт, не укрепился должным образом, будто был он непрочно заклепанный, и заклепки отскакивали в самую неподходящую минуту, так что и подбирать их было постыдно.
Денег у него, конечно, было в самый обрез, что мешало сблизиться с Соней Миллиграмм. И когда она все-таки начала к нему приближаться, родители ее рванули в Израиль.
Между прочим, она его звала, пару писем написала, но какой из него еврей, ведь что ни говори, а здесь, на родной почве, где и говна и песочка полно, здесь ему легче расти. И вообще о чем говорить, она довольно быстро прислонилась к местному фельдшеру. Была правда тут у него еще нормальная Зойка Порышева, да какой-то голос у нее тонкий, тело тяжелое, и ногу тянула...
А мысль Коли все больше рвалась к будущей жизни. "Жизнь после смерти", такую книжку прочитал. Но главный вопрос: надо ведь сперва умереть, без этого никак не получится. И не просто, а гордо, по-лесному. Может, даже на дуэли. Он стал и книги выбирать такие. Особо ничего не открыл. Но не во сне, а даже днем вдруг останавливался и слышал: "Господа, сходитесь... Как условлено, на десять шагов... Никаких извинений..." Шесть раз Коля прочитал "Героя нашего времени" и люто возненавидел этого баловня судьбы. И чем уж так плох Грушницкий в своей шинели? Чем виноват?
Смерть Коли - на краю, в обвал, но главное, чтоб не зимой, а все как там, летом, ранним утром.
Коля выведал, где штаб-квартира зеленых, и записал свои данные. Так. На всякий случай. Читал газеты и все больше склонялся к одному человеку из ближнего окружения важного правительственного лица. Фамилия - Грушкин. Близость с Грушницким придавала особый смысл. Да, это судьба.
Коля копил, копил деньги, пока на рынке не встретил человека с выправкой и восточным лицом. Жизнь и смерть раскачивались у того над губой, под усиками. Подошел. Без колебаний:
- Продаешь? Сколько?
И пистолет перешел в Колин карман. Не торгуясь, отсчитал помененные на рубли баксы. Теперь все как бы стало на место.
"Боюсь ли я смерти", - часто задавал себе этот вопрос Коля. И всегда, с презрением: "Поглядим через пятьсот лет". Ходил тренироваться в подмосковный лес, по Киевской, чтоб спокойнее смотреть в небо.
- Привет! - говорил он деревьям. - Мы еще встретимся.
Как-то Коля увидел Грушкина на фотографии в газете. Он долго рассматривал черты его лица, примеривался.
Около станции, по той же Киевской зашел в пивной бар... И вот судьба. За столиком сидел Грушкин, положив голову на руки. Перед ним стояли шесть кружек пива. Коля подошел.
- Разрешите.
Тот тяжело поднял голову.
- Вы Грушкин, - твердо сказал Коля.
Человек посмотрел из-под темных, пьяных бровей.
- Ну допустим.
- Я хотел вас кой о чем спросить, - начал Коля, еще не зная, чем кончит. - Значит, вы Грушкин? А может, Грушницкий?
- Чего ты хочешь?
- Я пришел отомстить, - и четко, раздельно, - Григорию Александровичу.
- Кто это?
- Неважно... Давайте выйдем.
- Зачем? А за это заплатишь? - и Грушкин мрачно обвел глазами стол с кружками.
- За все, - торжественно звучал голос Коли.
Он выложил деньги. Человек, уже сильно нагруженный, с трудом поднялся.
Коле не терпелось, и они отошли за угол пивной всего метров на десять. Коля достал пистолет, стал совать в руки Грушкину.
- Как и тогда, ваш выстрел первый, но теперь не промахнитесь... У вас снова есть шанс.
Грушкин взял пистолет, осмотрел. И с размаху ударил им Колю. Но рука была не крепка. И он заорал:
- Меня вчера списали, а ты, гнида, хочешь, чтобы я застрелился?
Руки у Грушкина дрожали. Неверным пальцем нажал на курок. Пробегавшая мимо черная кошка с визгом высоко подпрыгнула и ухнула наземь.
Коля посмотрел на только что убитую, дохлую кошку. И, не оглянувшись на Грушкина, пошел прочь.
ЗЕРКАЛО
Сверло с победитовым наконечником вошло в блочную стену. Электродрель раздробила тишину в комнате. И через минуты три-четыре отверстие было готово.
Валера Шепелюк проверил и еще пальцем почистил. Вставил пробку. Ввинтил надежный шуруп. Повесил зеркало, сзади укрепленное проволокой. Проверил, чтоб ровно висело. Поглядел в зеркало. Увидел там мохнатое существо.
- Я жду невесту, - сказал Валера. - Она красивая. - Подумал и добавил. - Ну, не так. Но симпатичная.
- Поглядим, - сказало существо.
- Погляди, - не возражал Валера, - но ничего такого не выражай, если что.
- Если что, не выражу. А когда придет?
Валера затруднился:
- Обещалась. Сегодня, - и спохватился. - Если придет, ты не гляди, что мы с ней будем делать.
- Как это? Я не могу.
- Ладно, гляди, но не очень. Чуть-чуть.
Валера сел к столу, где все уже было готово. Сидел и думал: "Время идет. Я ведь не мальчик. Да, - и мудро добавил, собрав все в одну мысль. Жизнь".
Глядел в окно. На потолок. В зеркало не глядел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27