Деревянным сохом землю пахали. Пройдут сколько-то там, перегонят на другой шнур - и опять. Ну темный народ-то. Ох, гусёк! Смеется.
Заиграла музыка - флейта, скрипка. Потом загремели отдаленные выстрелы. Все смолкло.
Клава вбегает. Евреев убили. А девчушку живую задерновали. Они ее дернуют, а девчушка кричит: "Не надо, дяденьки. Я вам станцую..." Они смеются, не спешат, земельку кидают. Спрашивают: "Кушать хочешь, девочка? Ессен?.." Меня всю вывернуло, как глядела. Ой, не могу, не могу. Убегает.
Федосей Авдеенок. Иисус говорил: все воскреснут. Вся жизнь человеков слезами поливана.
Еремей Лысов. Хорошо играли, душевно. Дали бы им до утра дожить, хоть еще чуток.
Семен Ребятников. Кто разбойник - он и есть разбойник. И с вечера и по белой заре.
Иван Авдеенок. А что, братцы, трудно ли человека убить?
Михаил Суков. А ты убей.
Иван Авдеенок. Коль правда, Марк Кляус грехи наши на себя взял, я бы убил.
Еремей Лысов. Это зачем же?
Иван Авдеенок. А так - попытать.
Еремей Лысов. Вот ты какой...
Иван Авдеенок. А какой - греха нет. А Кляусу - один, другой - на земле грехов много. Так что человек, что комар.
Еремей Лысов. Смотри, Иван! Язык - вор, утянет.
Иван Авдеенок. Ха. Человека прижмешь, а он на тебя - так жалостливо. Глаза большие выкатит - хоть воду черпай. Глядит и молит. А слов-то уж нет, только глядит. А я его за скобу - во!
Еремей Лысов. А кто глядит-то?
Иван Авдеенок. А убиенный.
Михаил Суков. Верно Марк Кляус сказал: огонь - все у человеков прикроет, каждую щелочку.
Григорий Шевайтийский. А за меня Кляус не ответчик, не его, моя спина ответчица. Верите ли, братцы, как начали меня стебать, а у меня ножичек в кармане. Сам с собой соображаю: полосну себя ли, другого - далеко ли до греха. А они секут, как рожь молотят. И без отдыха. Ну нет мочи. Я реветь, как боров. А меня по жопе, по плечам, по голове. Конец! - кричу - и нету голосу. А все думал - может, не конец, может, перемогнуся. Вот с Федосеем и в речку бежали.
Семен Ребятников. Я-то вас еще видал.
Григорий Шевайтийский. Мы с Федосеем в речке отсиживались. Сперва спина у меня была черная - чугуном - как стала обживать - желтая. Вот оно как, братцы.
Еремей Лысов. А людей, как муравьев.
Иван Авдеенок. Муравей безгрешен, а ему свою печку жалко, домой бежит.
Григорий Шевайтийский. Мне б документа достараться - что битый, битый, и как, когда и чего. Братцы, вы меня-то послушайте, братцы.
Федосей Авдеенок. А и бумажке нынче веры нет.
Еремей Лысов. А надо бы с гербом да с печаткой.
Семен Ребятников. Да как достараешься?
Еремей Лысов. И обезглазишь раньше-то.
Семен Ребятников. В слезах не увидишь. Не увидишь света белого.
Иван Авдеенок. А кто наши слезы считал? Вот уж правда: из земли да в землю, из земли да в землю...
Федосей Авдеенок. Ладно вам злобиться - у всякой птицы свой крик.
Еремей Лысов. А я бы, братцы, шел и шел, шел и шел. Хоть босно - а шел бы.
Семен Ребятников. У меня сколько детей! И годов сколько... Только бы мне хлебом не биться.
Еремей Лысов радостно. Вот и я бы так. А дадут сальца щи зашкварить, и я бы ой! Смеется. Работать охота!
Федосей Авдеенок. Известно. Как работаешь, так и ласка на тебя другая.
Семен Ребятников. Вот уж наработаешься. И рук не слышишь. И ноги не идут. И ноги не идут, а руки-то гребут.
Еремей Лысов. А я-то! Как намаялся. Мне и роса теперь - одеяло жаркое.
Григорий Шевайтийский. Братцы, про меня не забудьте, я ведь как пшено пареное.
Михаил Суков. Вон - огонь разгорается, через пустыню перекинулся, да холоднее чужой стороны.
Луна вырывается из-за туч.
Семен Ребятников. Поля наши будут вспаханы да перепаханы да без нас... Ой! Проложи дорожку, холодный огонь.
Еремей Лысов. Спустимся мы по дорожке да глянем вам в глаза - не братцы ли вы родные?
Семен Ребятников. От ветра в чистом луге трава поднимается, от ветра и ложится. Не мы ли лугами пробежали? Ох!
А луна все выше да ярче светит на мужиков.
Федосей Авдеенок. Мы живем в дому без окон. А кто нас спокинул? Кто оставил нас?
Еремей Лысов. А мы выбегем в чисто поле!
Иван Авдеенок. А напустится туча, пойдет частый дождичек - о-о!
Михаил Суков. Не лей! Не лей, частый дождичек! Твои дети замерзши.
Семен Ребятников. Мы сидим по кустам и кусточкам. Хлебушко держим в рукаве.
Семен Ребятников. Холодно! Нам бы здоровья и жизнь...
Еремей Лысов. Нам бы - эх!
Федосей Авдеенок. А ветерок-то - о-о! Сразу к легче.
Семен Ребятников. К погоде - ветер.
Еремей Лысов. Холодно.
Семен Ребятников. Будет погода.
Еремей Лысов. Глядите, братцы, дом-то у Васты старый - только дырки светятся.
Семен Ребятников. Детей у ей отобрали, и лошадь, и корову отобрали, остались только углы. А теперь и стенку - фукнули.
Иван Авдеенок. Неталанная.
Федосей Авдеенок. Правда, братеня, - неталанная, и с Марком-то Кляусом всё ей в разрушение.
Семен Ребятников. Такая у ей кровь, зараженная.
Григорий Шевайтийский. А моей-то крови сколько натекло, братцы.
Появляется Нюра Шевайтийская, останавливается. И сразу в крик.
Нюра Шевайтийская. Ты чего ж домой нейдешь? Ведь теленок пал, слышь!
Григорий Шевайтийский. Ну?
Нюра Шевайтийская. Глядите на него! Глядите на старика этого. И бранчливый и квохтучий. Только и знал, что работал, как бурый волк. А как дали ему, как постебали - вот ён и стал самолюбец. Нет в ем жалости, нет в ем прелести.
Григорий Шевайтийский. Чего ты?
Нюра Шевайтийская. А! Не пройди, не зацепи. Другая с ума б сошла с такой жизни.
Григорий Шевайтийский. Ну, разгорелась баба, за крику твоего слова не осталось, и ночь вся пропала.
Нюра Шевайтийская. Самолюбец! Постебли его - так он жопой в глаза людям.
Григорий Шевайтийский. Ведь здоровье выбили. Ведь совсем здоровье отобрали.
Нюра Шевайтийская. О детях бы думал, самолюбец!
Тихо проходит Васта Трубкина. Нюра Шевайтийская первая заметила, кинулась.
Нюра Шевайтийская. Ты чего, горюша?!
Васта Трубкина. ОН-то уж поплыл на черных корабликах, а я-то думаю домой мне надо. Как ты думаешь, Нюра, с детями когда я встренусь?
Нюра Шевайтийская. Не знаю, горюша. А чегой-то у тебя?
Васта Трубкина. Головешка.
Нюра Шевайтийская. Зачем тебе головешка горелая?
Васта Трубкина. Сожгли моего милого. А я думала: обниму его, хоть один разок прижмусь. Бросает на пол головешку.
Михаил Суков. Знал ОН судьбу свою. Слово знал - огонь.
Васта Трубкина обращается к Григорию Шевайтийскому. Нету брата твоего.
Михаил Суков. И злодеям кара назначена: гореть в аду вечным огнем.
Иван Авдеенок. А какое второе слово?
Васта Трубкина. То слово с весной прилетает, Божией птицей поет. И надругались над ним, а ОН терпел. Молитесь за него, молитесь и за меня, осиротелую... Только, видать, время вышло. Идут и сюда поджигатели. Бегите...
Мужики кидаются к пролому, но уже со всех сторон захватило огнем избу.
Васта Трубкина. Вот и мне пришел светлый праздничек. И все мы тут, все.
Горит изба, занимается потолок. Откашлявшись, заговорило радио.
Радио. Внимание! Внимание!... села Забелин... Помолчало и опять. Внимание! Внимание!.. Треснула балка, рухнула одна стена, из развалин и огня рычало и кашляло Радио. Слышен был и рев машин за пожаром, крики людей. Да что говорят - не разберешь. Рухнула и крыша. Все смолкло.
Еще тлеют черные бревна, дымят, и уж с востока разгорается заря. И встречу грянули птицы, а за освободившейся Вастовой избой открылись поле, лес неоглядный.
Запели птицы, потом опять послышались голоса.
Голос Михаила Сукова. Эй, кто живы!
И сверху и снизу - отовсюду: "Живы! Живы! Живы! Живы! "
Голос Михаила Сукова. Денек-то тёпел буде!
Голос Федосея Авдеенка. Слышите, братцы, скворушка-шпак заливается.
Голос Семена Ребятникова. А похоже - зяблик.
Голос Федосея Авдеенка, смеется. Шпак всех птиц перехватит, и по-соловьиному засвищет. Вы послушайте, братцы, послушайте.
Голос Семена Ребятникова. Ветерок погуливает, траву шевелит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Появляются двое пастухов.
Первый пастух смотрит на поднимающееся солнце. Солнышко, отец родной, согрей своих сыновей!
Голоса. Согрей своих сыновей!
Второй пастух. Сыновья твои сидят по кустам да кусточкам.
Голоса. По кустам да кусточкам.
Первый пастух. Сыновья твои держат хлебушко в рукаве.
Голоса. В рукаве!
Второй пастух. Эх, братцы, разрежем хлебушко.
Голоса. Разрежем хлебушко.
Первый пастух. Всех по ломтю одарим.
Голоса. Одарим по ломтю.
* * *
На месте тех домов - пустоты. Голоса шпаков соединились с небом. И никогда уже не пропадут.
1962-1997 гг.
ОЗЕРЕЦКАЯ ПРОЗА
ДЕВЯТАЯ ПЯТНИЦА
Сапоги пьяные потоптались около магазина и, не отрезвев, а еще больше набравшись, пошли скользить по грязи к самой речке. Магазин был на этой стороне реки, а деревня Озерки - на той. А сапоги были и на той, и на этой. И скользили.
Стальная крученая проволока все скрипела над рекой, гоняя перевоз от берега к берегу. И перевозчик - дедушка Митрий Григорьевич, одноногий старик с необструганной деревяшкой, - сил своих не жалел. А была у нас сессия сельского Совета. Сельский Совет собрали, чтоб кладбище огородить, а еще было разное.
- Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать? Председатель сельского Совета Сергей Иванович забрался на трибуну. У нас все, как у людей, как положено... Перед праздником - собрался сельский Совет - красная трибуна и стол под сукном, и графин, и регламент, и обсуждение, и совещание, и рукой голосуем.
Сергей Иваныч мужик хороший, семейный, детишек семь человек, целый день с топором да по дому хлопочет, да еще на поле когда сходит.
- Кто имеет слово выступать? Товарищи депутаты, не молчите вы, - просит их добром Сергей Иваныч. И опять берет свое слово. И рассказывает депутатам про заготовки кормов.
Постучался в дверь дед Митрий Григорьевич. Вошел тихонько. Сел на краешек скамейки.
- Чего тебе? - спрашивает Сергей Иваныч.
- Я у вас посижу. На улице ветрено.
- Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать?
И мы перешли ко второму вопросу - к огорожению кладбища. И тут вскочил Митрий Григорьевич и своим тенором закричал нам:
- Восьмой год кладбище собираемся огородить. Это же надо подумать - али лесу у нас нету!
- Правильно дедушка Митрий Григорьевич говорит, - сказал Сергей Иваныч. - Восьмой год собираемся воскресник организовать. Сельский Совет, товарищи депутаты, этот вопрос должен решить быстро и оперативно. С дороги кладбище видно, а начальство мимо ездит.
О-о! Легко на помине. Откуда не возьмись, открылась дверь, и вошли гости - впереди в желтых ботинках, а сзади двое в сапогах. Очень нам были интересны эти желтые ботинки. Потому что у нас кругом грязь, непролазная грязь. А ботинки хорошие, желтые.
Товарищу у нас все не понравилось. Да как же понравится? Какая у нас, что ли, красота? Кругом грязь. А он в желтых ботинках. С заготовками мы опаздываем. Особо еще не понравился праздник наш - праздник Девятая Пятница, к которому мы все аккуратно готовились.
- Что за праздник такой выдумали? Девятая Пятница? Почему Девятая Пятница? А кто работать станет? Запраздничаете - и три дня прогуляете.
А у нас, правда, не то что три дня, а которые по неделе не опохмелятся никак.
Вскочил с места наш председатель колхоза Лексей Иваныч и сказал:
- Не одобряют наш праздник. Понятно? И спорить тут нечего, и надо голосовать.
И мы все проголосовали против праздника, чтобы, значит, его совсем отменить и праздновать теперь День молодежи.
Гости поднялись и пошли. А впереди в желтых ботинках. Шли они сначала друг за другом, след в след, но только грязи нашей не обойти, то есть не то что в ботинках, а никак не обойти. Пока не выпьешь хорошенько, не пройдешь, застрянешь. А тот, главный, в ботинках, все оглядывается, и жалко нам было, как он топал по грязи. А ботинки ведь были совсем новые, желтые.
И мы начали тоже помаленьку расходиться. А в дверях стояла Таисья. Ждала председателя.
- Лексей Иваныч! Лексей Иваныч!
- Чего тебе?
Таисья уперла на председателя глаза, облизала языком губы и молчала.
- Чего тебе? Опять? Ты ступай к председателю сельсовета.
- Лексей Иваныч! Не могу я без справки. Христом Богом молю.
- Ну ладно, приходи в контору, - и, повернувшись к выходившему следом уполномоченному пожарной охраны, тоже депутату, человеку образованному, с рожей красной и лобастому, - пояснил. - Какой год справки баба добивается. Хочет из колхоза бежать. Сын ее, Леонид, прошлый год помер. Ладно, помогу.
- Это который Леонид? - спросил пожарник.
- А тот, что от водки угорел.
- И водка впрок, значит, ему не пошла, - засмеялся пожарник.
- Нет. Отчего же? Он тогда в отпуск приехал из Мурманска, хорошо они с дружками погуляли.
- Лексей Иваныч, - сказал пожарник, - надо бы багры отковать. Я проверял - ни одного ведь нет. А по деревням пожары, пожары. Не ровен час... - И они пошли в кино... И по дороге разговаривали про свои нужные дела.
* * *
Показались звезды, помчались звезды по чистому небу. Мужики шли, как у нас всегда ходят мужики на работу. Топоры сзади, за ремнями. И прежде всего старик поглядел на землю, на небо и перекрестился.
- Ну, с Богом, что ли! Вася, дай-ка мне ту ломинку.
Вася, в прошлом тракторист, маленький, мордастый, протянул деду доску.
- Леня, - позвал дед другого парня, высокого, здоровенного, раньше черного лицом до самой зимы, - пособи Васе. Вы вот что, робята, ямки копайте. Столбы становьте. Берите какие покрепче. Председатель Сергей Иваныч об вас, дураках, позаботился. Четвертый год как гниют ломинки да столбы. А что? Тут это просто - сгнить-то.
Ребята взялись за ржавые лопаты, сваленные здесь же, под маленьким навесом.
- О-о-ох, - кряхтел дед. Звали его Ефим Цицерин, по прозвищу Синица. Дедушка Синица отбирал ломинки какие попрочнее, без гнили.
- Трамбовку надо бы! Трамбовку! - весело крикнул Вася и стал прыгать около столба.
- Что, хорошо? - засмеялся Синица. Косточки-то размять. А-а-а! - и сам ответил. - Как не хорошо? Хорошо. Руки по работе соскучились, прямо беда! Ну-ка, давай примерим.
- Здесь бы, дед, обрезать.
- Ножовки-то, робята, нет.
- Ладно, Синица, давай, пришивай.
- Гвоздики-то ржавы, э-э-э, прогнутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27