И он сообразил без перевода, что надо не задерживать, выпить и передать следующему.
Пароходик уже не так сильно качало, поскольку мы взяли правильный курс. Кажется, все уже проснулись, кроме Лешки. А нам его очень не хватало, особенно мне... Я сделал уйму набросков Лешкиного портрета, потом загрунтовал несколько холстов - мне нужен был простор: я хотел вложить (или, так сказать, передать через портрет) наше лицо странников, неумелых губителей своей молодости на дырявом ковчеге, вырвавшемся из наших пра... пра... пра... детских игр, из травы, из какой-то березовой чепухи, из этих прыгающих солнечных бликов на Таруске, но ведь не Лешка, а Нил нас позвал, он был нашим капитаном, хотя все мы понимали, что душой всего был Лешка, и я раньше задумал писать его портрет, как бы проступающий сквозь сиреневую дымку... А теперь-то мне казалось: это совсем не то - какая сиреневая дымка? откуда, зачем?
- Привет.
- Привет.
Ну как описать Лешку? Да так - худощавый парень, на нем свободно болтаетcя белый пушистый свитер, узкобедрый, в голубых, вытертых на коленях джинсах, жиденькая бородка на скуластом лице, светлые усики, глаза с чуть-чуть монгольским разрезом. Он взял у меня стакан, улыбнулся, скользяще, виновато. И вдруг я понял: он ведь виноват, то есть так себя ощущает, а может, и правда, если он наши души затянул, и для нас захлопнулись железные зубья капкана. Какие железные зубья? Зачем на него напраслину? А внутри меня настырный голос: виноват, виноват... Но я этому голосу: "Все мы тут виноватые. Ощущение вины за других, а прежде всего за себя, и выбросило нас из жизни. Мы об этом между собой не говорим. Нам просто стало скучно называть белое черным, а черное - зеленым... Наша судьба - дорога".
Красивая Оля положила Лешке руку на плечо, обвила тонким хмелем. Лешка передал ей стакан, она - Зине... Шапка по кругу. Нил, который уже сидел на диване, приказал Годику:
- Скажи там, в трубу, в машинное отделение, чтоб подбросили в топку угля, чтоб раскочегарили, - и усмехнулся, - только не надо ничего библейского.
- Эй, в машине! - крикнул Годик. - Добавьте жару. Не жалейте, ребята, угля. Не жалейте себя, не жалейте нас...
- Погоди, - остановил Нил. - Я сам скомандую. Средний вперед! Полный вперед...
Уже через несколько минут наш пароходик задрожал от напряжения, загрохотали шатуны, застукали гребные колеса, и наш пароходик рванулся вперед, как раненый зверь, он был истощен в борьбе за жизнь, лесной зверь, продравшийся сквозь колючий можжевельник, по пенным розовым волнам Иван-чая, среди папоротников и желтого зверобоя, через канавы и густо посаженные молодые елочки, буквально ползком, ползком к живительной воде Таруски, обшивка, конечно, облезла, переборки прогнили, сломались, днище все в пробоинах, ребра-шпангоуты от тяжелого запаленного дыхания раздулись, готовые лопнуть, но форштевень еще грозно разрезал воздух - потому что дикий зверь и есть наша надежда, наша несокрушимая мечта и гордость, да и верхняя палуба еще пока держалась... Нет, ничего, жизнь нам представлялась вполне возможной, даже роскошной, потому что никто и ничто не могли нам ничего указать, и наши сердца, чувствуя полное освобождение, открылись ровному грохоту коленчатого вала, и мы давно уже перестали обращать внимание на качку. Миша профессионально открывал очередную бутылку, а я, укрепив мольберт, попробовал опять заняться Лешкиным портретом...
- Скоро, ребята, Бриндизи, огни Бриндизи, - пробормотал Нил. Все устремились к иллюминаторам, и я тоже не выдержал, оставил мольберт... нет, несправедливо обвинять нас, что мы циферблат без стрелки. Впрочем, может, это и так. Но мы ищем эти стрелки - и прилипли жаркими от выпитого вина лицами к стеклам иллюминаторов. Глаза застилал пот...
На взгорке разноцветными пятнами красовались модные зады женщин, которые окучивали картошку, оттяпывали огурцы, помидоры или еще что-то необходимое... Я не видел их темных, испачканных землей натруженных рук. Никто из женщин не разогнулся, не посмотрел в нашу сторону, а для меня это было тоже необходимой частью будущего портрета, и те сосны за огородами, на самом верху, и непогасшее солнце, которое узорилось в зеленой хвое, запутало свои лучи, а над ними стремительные росчерки ласточек - все в дело, из всего сварю суп на холсте, и сквозь проступит лицо с бородкой, с виноватым взглядом...
Капитан крикнул невидимому рулевому:
- Лево 30, вправо не ходить, одерживай. - И повернулся к Леше:
- Пора, Алексей Петрович, бери гитару.
Но Леха показал на уши - мол, грохочет машина. И я-то понимал: даже не в том дело, а звуки еще не соединились в земной поклон, не проросли травой и цветами.
Из-под стола вылез Шурик со своей огромной, по-женски пышной, но очень неряшливой копной волос. Он сложился там, как перочинный ножик, с ночи или с утра, а теперь возник:
- Значит, я предлагаю всем купить дом на берегу, где-нибудь в Карелии или в Вологде. Собственно, в Карелии я уже присмотрел в заброшенной деревне, а рядом - непроходимые леса. Рублей за 100-150 можно сторговать. Предлагаю пустить шапку по кругу, срубим баню, каменку, а?.. Ну, подрядимся чего-нибудь делать: копать, возводить, а?..
- Как же Бриндизи? - Это Зина, она самая практичная из нас.
Шурик огляделся и, увидев англичанина, спросил с надеждой:
- Закурить не осталось?
Англичанин улыбнулся приветливо.
Нил продолжал вести корабль:
- Полкорпуса вправо, ну-ка, подверни еще немного, так держать.
- Нил, - сказал Годик. - А на кой ляд нам Бриндизи? Насколько я понимаю, это какой-то итальянский порт, и там нас встретит приличная гавань, приличная набережная, и, как саранча, на нас накинутся местные девочки, дыша нам в лицо ароматами, и на варварском языке будут зазывать: "Хелло, мальчики!", и, конечно же, там небо красное от тысячи тысяч светильников. Но разве это все для нас? Разве это тот тайный, наш душевный "paradiso"? Капитан, поверни в Вифлеем, в древний Вифлеем, туда стремится мое сердце.
Так Игорь-Годик проложил наш новый курс. И мы сразу приняли его слова, поверили:
- Вифлеем! Вифлеем!
Но в крике нашем было больше от лихости, чем от души.
- А я давно знал, - сказал гном Жорик, - предчувствовал, - и он потянулся к англичанину, который, казалось, внимательно слушал. - Тринкен быстрей. И давай стакан. Понимаешь, друг, мы плывем в Вифлеем.
- Лево 70, право 60, так держать, - уже командовал невидимому рулевому наш капитан. И в машину:
- Полный. Самый полный...
Раздался треск...
- Стоп! - крикнул Нил.
Машина заглохла, но кругом рушились переборки, железо...
- Впоролись, - завопил гном Жорик. - Спасайте женщин, детей и англичанина!
Зина кинулась к телефону, подняла трубку, произнесла тихо:
- Молчит. Как же там Витька? - И она посмотрела на нас жалостливо.
- Ребята, - заторопил Жорик. Он особенно стал суетлив, почувствовал, что может, наконец, капитанствовать, - соединимся в едином порыве, чтоб ничего не пропало в результате катастрофы. Ваше здоровье!
- Не поднимай волны, - приказал Нил.
- А я-то что? - обиделся гном. - Но вот как англичанин, как международная конвенция по сохранению вида...
Рушились - но вне нас, вокруг, - обшивка, переборки в днище, деревянные и железные настилы, обнажились шпангоуты, крепящие бимсы, а в пустоты врывались трава, мелкие белые цветы дудника, облепленного мухами, запахло полынью и особо ароматным, пряным ирным корнем, которым, как я помнил по детству, на троицу вместе с березовыми ветками украшали стены комнаты, и, конечно же, одуванчики, кусты малины, орешника, а вместе с ними предельная тишина... жизненная, бесконечно спокойная. Я уже не видел, а слышал, как скрипел в огородах коростель, а в соснах на угоре раздавался тонкий писк летучих мышей...
Стало быстро темнеть. И я зажег керосиновую лампу. Но тот момент, когда Лешка взял гитару, упустил.
Над небом голубым
Есть город золотой
С высокими воротами
С прозрачною стеной...
Звуки падали в тишину, растворяясь в ней, хрипловатый голос Лешки сорвал печать - и наши души легко вошли в библейский сад. Все там было так, как и должно было быть извечно: огнегривый лев и вол, исполненный очей, и золотой орел небесный...
И Лешка шепнул: кто светел, тот и свят.
Мы молчали, мы еще долго молчали. Я подумал, что, может быть, мы уже приплыли в Вифлеем, и мне надо скорее писать, взять кисть и писать: другого времени уже не будет.
- Смотрите, песик! - крикнула Наташка. Мы увидели, как сквозь кусты к нам продралась белая в желтых пятнах длинноволосая собачонка с закрученным пушистым хвостиком.
- Табачка! Табачка! - зашепелявила Наташка, протягивая к ней руку.
- Пошли, - сказал Нил. - Здесь все, пошли.
Наши сборы заняли какую-нибудь минуту - взять стакан, Мишкину сумку с еще полными пузырями. Я задержался немного, укладывая этюдник, погасил лампу.
Когда мы пролезали сквозь пролом, я шел за Лешкой, которого обнимала Оля. Он оглянулся, сказал мне, а не Оле:
- Никакого ада нет. Адского неугасимого огня, мучений - Господь не позволит.
Вот кому я поверил.
Мы выбрались наружу. Было темновато, но все же на воле светлее, в небе нагустилась круглая, еще белая луна, похожая на кусочек оторвавшегося облачка.
Нет, мы не ушли далеко. Зина сказала - она хочет купаться, причем голой.
Вписываясь в ритмику дальнего берега, неба, прекрасно гляделась стройная высокая фигура Зинки. Она умело нырнула в воду - и вот уже в середине неширокой, по-деревенски гостеприимной Таруски послышался ее смех.
Оля не выдержала, разделась и медленно пошла в воду. У нее русалочьи волосы, и в моей затуманенной голове они переплелись с прибрежной осокой...
Я посмотрел на Лешку, казалось, он ничего не заметил - отложив гитару, он пересыпал в руках песок... Я подумал, что сейчас мне никто не помешает, и во мне еще звучали его слова: "кто светел, тот и свят..." Да, нет адского пламени, а есть извечный внутренний свет, проходящий сквозь человека в бесконечность...
Тихо, чтоб ему не помешать, я открыл этюдник. И твердо уже знал, что мой звучащий внутренней силой мазок наполнится дымкой - sfumato1, как у Леонардо да Винчи, - подумал я.
- Леша, - окликнул я его.
Он повернул голову. Я увидел на глазах у него два дубовых листка. Откуда? И дуба здесь нет... Но тут же мой взор притянули останки нашего корабля. Он уже совершенно зарос кустарником, но на месте флагштока победно поднимался молоденький дубок...
Из воды вылезли Зина и Оля... Обтираясь одеждой. Зина близко подошла к Нилу.
- Хочу от тебя ребенка. У меня уже есть Витька, будет еще. Может быть, девочка. Ну что ты нашел в этой корове? - она показала на Наташку.
Из травы возник гном Жорик:
- Ребята, мы теряем драгоценное время. Надо согреться. Доберем, а Михайло сходит в деревню за самогонкой.
Наши случайные девочки-попутчицы куда-то испарились, остались только свои, исконные...
Годик помахал нам рукой, позвал. На ладони у него лежал гладко обкатанный черный с белыми прожилками камушек. Зина отжимала волосы, трясла головой, прыгала на одной ноге: в ее ухо попала вода. Англичанин взял камушек с ладони Годика и стал внимательно его рассматривать, даже очки снял, близко поднес к лицу.
- Ну, пора, - сказал Нил. - Поехали, ребята.
Мы сидели на берегу реки. Пахло сыростью, картофельной ботвой с огородов, летали голубые стрекозы, трещали кузнечики.
Мы молча передавали друг другу стакан. Слышно было, как в Таруске играет рыба. И я вдруг ясно понял, что это наш последний вечер. Мы давно пьем, очень давно. Беда гудит в нашей крови. Мы неустрашимо пьем, чтобы забыться и чтоб увидеть, что же прячется за той чертой, за той заветной, где тонко плачет струна. О, Боже! Вдруг я ощутил упругость воздуха, мощное дыхание простора, и можно было вольно взлететь. Я еще не успел осмыслить, а уже услышал:
Ой, улица моя, да ты широкая!
Ой, мурава моя, да ты зеленая!
Там ходил, гулял
Добрый молодец,
Добрый молодец
Холост не женат,
Холост не женат,
Белый кудреват.
У него ль кудри,
Кудри русые
По плечам лежат,
Полюбить велят.
А ему люди дивовалися,
Дивовалися, торговалися.
- Добрый молодец!
Ты продай кудри,
Кудри русые.
- Ах, вы глупые, неразумные!
Самому младцу кудри надобны.
И Лешка сказал, отложив гитару, извиняясь, что ли:
- Это мой дед певал. Правда, не от него, от отца слышал. У нас все пели - и бабка, и дед, и отец, и мать, и сестра...
Оля глядела на Лешку такими влюбленными глазами, что свет от них перепадал и нам... А без любви мы кто? камни - тогда каждый может нас пнуть ногой.
- Не пущу тебя, - прошептала Оля. - Дай мне твою руку, буду держать.
И он, улыбаясь, протянул ей руку.
И что ты уставился на нас, очкастый англичанин? Да, мы пьем тяжело. Понимаешь, душа наша устала. Правда, душу-то мы не собираемся ни на что менять. Хотя давно уже вьются над нами мелкие бесы. Они лезут в стакан, пробуют что-то шептать, даже изловчившись, кричат в уши: куда вы идете? Ноги ваши ослабли, вам не дойти до Вифлеема. А может, вы его уже миновали. И вообще все произошло задолго до вас, живущих...
Шурик попросил:
- Лешка, возьми опять гитару. Уже пора, возьми. - И он пытался напеть: - Мальчик в свитере белом...
Но гитару взяла Оля, она подкрутила волосы, тихо запела, словно кругом никого не было:
Мальчик в свитере белом,
В глазах беспокойный свет,
Мальчик в свитере белом,
Печаль на лице загорелом,
Ну что ты глядишь мне вслед.
Ах нет, не моря и не горы,
Нас разделяют годы...
Не допела, положила гитару и протянула руку к стакану.
- Ребята, - сказал с воодушевлением Годик. - Пусть мы циферблат без стрелки. Но мы тикаем по-своему, тикаем, как умеем. И гордимся, и в нас смирение... Но есть среди нас душа такой высоты...
- Замолчи! - крикнул вдруг Нил. - Не надо все вслух, не все на продажу...
- Понял, Миша, друг, посмотри, еще остался пузырь?
Какая бездонная Мишкина сумка. Мы продолжаем пить: стакан по кругу.
- Значит, так, - сказал Годик, - земля треснула. И когда мы заглянули в пролом, то увидели, что там тоже люди. И мы смотрели друг другу в глаза, - и они верили, что мы счастливее их... - Он отмахнулся рукой от слишком нахального мелкого беса, который пытался отпить из его стакана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27