Посмотрел на кривую полоску облаков на небе, на комаров, лениво колышущихся при дуновении утреннего ветерка и, глубоко вдыхая знакомые запахи, вдруг сказал:
— Странный случай приключился со мной в Богушевске — в карман шинели кто-то засунул мне прокламацию...
— Вот как? Почему ты думаешь, что в Богушевске?
— Перед тем, как вылезать, я проверил свой мешок... и карманы. Ни одной лишней бумажки не было...
— Так...
— Мне могли ее засунуть только в Богушевске. Это же хорошо, очень хорошо!
— Чем?
— Ты, сынок, с малых лет прилип к книгам. Что они тебе дали, что дали другим? А в этом маленьком листочке так много мудрости, так много правды! В нем прямо сказано: кончайте войну! Если уже в Богушевске появились такие листки, значит, быть грозе.
Я хотел что-то сказать, но отец опередил меня:
— Вот бы встретиться с людьми, которые пишут этакие листки! Кстати, сынок, мама тебе ничего не говорила?
— О чем?
— Да о том, какая суматоха поднялась тогда в Богушевске.
Я все уже знал, но промолчал — хотелось еще раз услышать, что наделали Сонины листовки.
— Когда мама, — продолжал отец, — садилась в телегу к Андреасу, подбежал жандарм и заорал: «Выворачивайте карманы!» Мама сначала подумала: «Кражей, что ли, тут пахнет...» Потом смекнула: «А, листовки ищут». Только отъехали, Андреас рассмеялся: «Жандарм совсем голову потерял, мечется по Богушевску как ошпаренный».
Хотя отец никогда не был мне так близок, как в этот свой приезд, мне и в голову не пришло признаться. Конспирация остается конспирацией. Я только спросил:
— На фронте тоже появляются листовки?
— Заносит иногда ветром... да там с этим не шутят: военно-полевой суд — и пуля в лоб.
— Ты мне покажешь ту листовку?
— Конечно,
— Может быть, оставишь?
— Нет, она мне еще пригодится. Опираясь на палку, возвратилась бабушка.
— Ну, бабушка, кого видела?
— Болвана.
— Из-за болвана ночь не спала?
— Тень на плетень наводят! — Старушка вдруг вспылила. — На борону напоролся!.. Небось сам Швендер ухо ему проткнул...
— Чем там кончилось?
— Ничем. Парень в жару, точно из печи вынули..,! На одно ухо оглох, да, может, глухота поумнеть поможет. ..
После завтрака я чуть не выдал себя. Листовку я знал наизусть и необдуманно скоро вернул ее отцу. Он удивился:
— Когда это ты успел?
Пришлось скрыть смущение за шуткой:
— От гимназии хоть одна польза — выучился быстро читать.
Услышав слово «гимназия», отец вздохнул:
— И сейчас еще не пойму, как ты удержался в ней так долго! У тебя же вечно ни гроша не было.
— Ну нет! Иногда даже рубли перепадали.
— Но-но, не хвались! Может, какой целковый и закатился в карман за то, что тупых панычей натаскивал... А что, парень, тебе иной раз не казалось, что отец твой скупец, скряга?
— Как это?
— А вот так: не мог своему сыну лишний рубль накопить да прислать?
— Что ты, отец! Ведь я же понимал... Знал нашу проклятую бедность, знал, как ты из сил выбивался. Если у тебя и не было лишнего рубля, так не твоя в том вина.
Глава XXIV
Спор Инты с отцом. — Лагшни уезжают в город.
Отец уехал в свою часть... Мы снова с тревогой ждали писем. А дни бежали... Настала пора сенокоса.Дедушка, дедушка, не вовремя ушел ты от нас!
Безропотно косил бы я один, но твой совет так нужен во всем. Прокосы у внука неровные — то там то сям поднимают голову пучки несрезанных трав. Старания у него хватает, да вот умение не так быстро наживается.
В последний раз взмахнул я косой у Лисьего овражка. Вытер пот со лба и оглянулся: как ловко орудует Инта граблями! Поневоле вздохнешь. Есть же люди — и собой хороши, и работают так, что всегда позавидуешь!
Бабушка завозилась у последней копны. Она громко заговорила с Зентой, а Инта подошла ко мне. Мы присели на кочках под седыми елями. Девушка сердито выпалила:
— И все-таки, Роберт, отец сидит в Рогайне из-за меня! Он боится, как бы доченька не двинулась по его старым следам.
Я раскрыл было рот, но дочь кузнеца накинулась на меня:
— Не возражайте, не спорьте! О, если бы отец мог, он запер бы меня в золотой клетке до кониа войны! Но... — Брови ее сошлись у переносицы, а глаза, миндалевидные ее глаза, потемнели. — Поглядим, посмотрим, чья возьмет!
Высоко поднимая ноги, подошел к бабушке кузнец. Он только что побывал у соседей и вернулся со свертком. За елями нас он не заметил.
— Ну, работнички, вот настрелял лепешек! Идите сюда, закусим.
— Что ты, Лапинь! — замахала руками бабушка.— Мы сегодня уже огурчиков отведали.
— Без разговоров, да поскорее! Иначе я все ваши копны размечу!
Утирая пот, Зента и старуха уселись на краю высохшей канавы.
— А Инта что, не может вам помочь? —как бы ненароком спросил кузнец.—Берите ее всегда с собой... меньше будет о городе грезить...
Инта многозначительно подмигнула мне, схватила грабли, приподнялась, словно желая удрать сторонкой, но снова прижалась к ели.
— Да наш косец не такой уж богатырь. Сами справимся,—уклончиво ответила бабушка. — Ну, кузнец, спасибо за лепешки... Вставай, Зенточка, нам совсем мало осталось, да и солнце уже низко.
Лапинь ушел. Мы с Инюй еще замешкались в тени. Я прикидывал в уме, куда пойти до вечера помахать косой. А бабушка тщательно подбирала граблями каждый клочок сена и так громко говорила сестренке, что каждое слово долетало до нас:
— Этой осенью обязательно отпразднуем конец жатвы. Рыжая овца у нас славно отъелась. Зарежем ее. Роб обойдет всех соседей. Пусть рогайнцы погуляют у Заланов — и в военное время не проживешь без песен и смеха...
Бабушка не впервые мечтала о маленьком пиршестве. Мне же было жаль рыжую овцу, которая паслась рядом в перелеске.
— Бабушка, — прервала ее Зента, — посмотри, какой большой серый пес вертится вон там возле пня! Наверное, с дядюшкой Лапинем прибежал, лепешки учуял...
Бабушка повернула голову и закричала:
— Волк, волк! Ату! Ату! — Ока бросилась вместе с Зентой вперед.
Мы с Инюй помчались следом за ними. Но... опоздали. В несколько прыжков волк оказался возле овцы, схватил ее, ловко забросил на спину и скрылся в лесу.
Зента бежала, бежала, пока не споткнулась о корень дерева и не растянулась во весь рост. Поднявшись, она расплакалась:
— Рыжую овцу, рыжую овцу...
— Тихо, доченька! Успокойся!
— Да, рыжую овцу... Она была такая умная, такая бойкая — папа недавно купил ее...
— Среди бела дня, среди бела дня, когда люди работают! — Бабушка всплеснула руками. — Хоть ночью бы вломился в хлев — не было бы так обидно.
Наконец она успокоилась, а может, просто хотела успокоить внуков:
— Ну, ничего... Хорошо еще, что только овцу. Ведь он мог перегрызть горло и Толэ. Это было бы похуже...
Вечером, повесив косу на крючок, я услышал в клети непривычно громкие, даже сердитые голоса. Вот удивительно: кузнец с дочерью о чем-то спорят...
Маленькую семью Лапиней я считал примерной. Видел разные семьи и досадовал, что люди из-за пустяков отравляют один другому жизнь. А Лапини понимали друг друга без слов. Иногда, бывало, отец только пошевелит плечами, моргнет глазом или махнет рукой — и Инта сразу догадывается, чего он хочет. Вообще Иита была тише и молчаливее кузнеца, который любил порой поворчать.
Сердитые голоса, звучавшие в клети, поразили меня. Я тихонько ушел...
Бабушка позвала ужинать;
— Волк нас всех напугал. У меня душа до сих пор не на месте. Похлебаем путры и ляжем пораньше спать.
Выскользнув во двор, я задумался, где переночевать. Идти в клеть неудобно. Там еще не успокоились, даже об ужине позабыли. «Где сегодня переночевать?» — об этом я часто раздумывал в детстве. Домашние никогда не пугали; «Вот отдам тебя буке, трубочисту, дядьке с мешком». Когда подрос и прочел сказки о привидениях и чертях, мне страшно захотелось их увидеть. Где я только не проводил ночь: в риге, в бане, в погребе, в санях и в телеге... Но привидения и черти не показывались. Как-то раз даже на кладбище ночевал.
Не всегда бывал я бесстрашен, иногда был и пуглив до смешного. Когда Зента, поймав жука или стрекозу, грозила засунуть мне насекомое за шиворот, я обращался в позорное бегство. Если замечал при косьбе лягушку в траве, долго не мог успокоиться.
Куда же пойти? Пока я гадал, из клети показался кузнец.
— Роберт, я вас давно ожидаю... Где бабушка? Еще не легла спать?
Случалось, что в сумерки все сходились поболтать у клети. Один устроится на пороге, другой — на камне... Но сегодня кузнец зажег свечу и прикрепил ее на краю сусека. Инта сидела на опрокинутом сундуке. При свете свечи все в клети казалось незнакомым.
— Мышонок, расскажи, с чего это тебе мука стала казаться горькой? — обратился кузнец к дочери.
— И у мышонка от однообразной пищи желудок портится,— тихо откликнулась Инта.
— Так, так... Матушка Залан, мы вам надоели?
— Лапинь, что ты дуришь? — Бабушка села на мешок с мукой и сердито оперлась на пустой ларь.
— Инта, где тебе лучше всего жилось после того, как мы покинули Курземе? — выпытывал Лапинь, точно судебный следователь.
— У Заланов! — коротко ответила девушка. Бабушка беспокойно заерзала. Платок упал в ларь.
Я тоже чувствовал себя неудобно.
— У нас с дочкой разногласия. Я и пригласил вас как наших лучших друзей.
— Ну-ну! — запротестовала бабушка. — У тебя друзья в каждом доме... а мы люди простые.
— Девчонка закапризничала: хочет ехать в город. Надоели, дескать, ей деревенские с их лаптями и постолами.
— Отец, зачем ты так говоришь?
— Хочет ехать в Оршу или в Смоленск. Видите ли, по сравнению с другими мы мало пережили. Моя девочка ничего не знает о страшной жизни беженцев. Ей не пришлось ночевать на грязных станционных перронах и на заплеванном полу. Ей не пришлось кормить вшей, стоять с пустой миской у дверей комитета беженцев, просить милостыню. Она не знает, что такое дизентерия. Где-то льются реки крови, а Инта видела только куриную кровь. И вот ей надоела спокойная жизнь. В город... Скажи мне, для чего?
Девушка ответила спокойно:
— Отец, ты знаешь это. Я хочу научиться чему-нибудь полезному. Хотя бы швейному, прядильному, ткацкому делу... А здесь была я неучем, неучем и останусь. Что я буду делать потом? Читать? Довольно уж. Новых книг нет. А город остается городом. Может быть, поступлю на какие-нибудь курсы...
— Чего тебе недостает в эти трудные времена? — не отставал кузнец.—И масло, и сметана, и яйца... И еще заработаю...
— Отец, сколько мне еще жить у тебя под крылышком? Война все продолжается... Может, и тебя призовут. .. Что я буду делать, как буду помогать тебе?
— Не призовут, мне уже пятьдесят четвертый пошел. А ремеслу успеешь, выучишься. Кончится война, уедем обратно в Латвию. Снова задымят трубы рижских заводов... Поверь: послушаешься отца — все будет хорошо.
— Окончится война... —Инта резко повернула голову. — А от кого зависит этот конец? Ты сам говорил... горожане первые...
— Понимаю, доченька, на что ты намекаешь.
— Отец, ты мне так много рассказывал о революции 1905 года. —Инта повысила голос.— Тогда ты был смелым, участвовал в демонстрациях, поджигал помещичьи дома. А сейчас боишься города потому, что буря может снова увлечь Лапиней. Почему ты не боялся тогда?
Кузнец смутился. Заслуженный упрек глубоко задел его. Неужели дочь уже так выросла?
— Ну хорошо, послушаем, что скажут умные люди. Вот наши лучшие друзья — что они скажут, так тому и быть.
— Я согласна... — У Инты задрожали губы.
— Матушка Залан, скажи свое слово! Бабушка встрепенулась. У нее заплетался язык.
— Я... я больше никому советов не даю. Да еще в таком деле! Один раз в молодости дала совет... Маде Улан. Хозяйский сын сватался к ней. Встречает меня Маде у Сусеи — и на шею: «Ильзочка, милая, слышала: Бренчук хочет меня вести под венец. Дай совет!» Я ни туда, ни сюда... А Маде не унимается: «Все родственники на меня насели: «Чего ты еще ждешь, хозяйкой станешь!» Да мать у этого Бренчука — ведьма лютая. Скажи, Ильзочка, свое слово как подруга. Как скажешь, так и сделаю». Боже мой, прости мои прегрешения! Я в ту пору на все чужими глазами глядела. Вздохнула и ответила: «Ах, Маде, у хозяйки ведь все ключи'в кармане. Неужели эта ведьма, свекровь, вечно жить будет!» Через год встречаю Маде возле Биржской церкви. Не узнать ее: худая, словно доска, а на щеках румянец — заболела чахоткой. Не здоровается со мной, не глядит. У меня сердце рвется от жалости; «Маде, Маде, поговорим!» А сна упрекает: «Все вы, словно вороны, каркали: «Иди к Бренчуку, будешь хозяйкой!» Хотя бы один промолвил: «Маде, смотри не прогадай!»
— Ну, бабушка, поговорим о деле. Пусть это не будет советом... — не отставал кузнец.
— Пойдем спать, Роб. — Бабушка поднялась.
— Роберт, подождите! — Инта несмело взяла меня за руку.
— Нет, дорогие, не ему решать... Когда свой хлеб будет есть... Пойдем, Роб! Мы сами не знаем, под каким кустом наше счастье спряталось.
Ворочаясь на сеновале, я долго не мог заснуть. Молодец бабушка! Ясно и от всей души сказала: не знаю. Кузнец этого не ожидал. Видно, надеялся, что бабушка по крайней мере пустится в длинные рассуждения и он сможет кое-что истолковать в свою пользу.
А что бы я посоветовал, повинуясь голосу своей совести?
«Инга, поезжай в город».
Но, засыпая, я пробормотал:
— Без вас здесь будет так одиноко... Через два дня Инта сказала:
— Роберт, книги мы оставим у вас. Пользуйтесь сами и давайте другим! Все-таки едем в Смоленск. — На мой немой вопрос девушка добавила:—Мой отец еще станет таким, каким он был раньше.
Глава XXV
«Только бы дождаться письма»,. — Черный монах. — Бабушка лечит раненого Дударя. — «Пусть сибирские кедры растут без меня». — Красный флаг над могилой героев.
Я обвязал веревкой выкорчеванный пень и тащил его в сторону дома. Этим летом у нас укоренился обычай: каждый, возвращаясь домой, приносит для печи все, что можно подобрать в дороге: ветви, старые колья, жерди, колоды. Бабушка шутила; «Скоро объявим всем: кто хочет зайти к Заланам, пусть тащит гостинец —корягу или охапку щепок».
Вдруг пень зацепился за что-то. Обернулся—-Зента! Подкралась сзади и схватила мою добычу за корень.
— Отстань!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56