И я ответил ему тоже с пафосом:
— Видите ли, Иван Романович, я бесконечно благодарен вашей гимназии! Но благодарность — бы сами это знаете — должна соединяться с хорошей успеваемостью в учебе. В классе я забился в угол, чтобы никто не мешал мне. Так как я глубоко чувствую ответственность перед своими покровителями, мне нужно учиться и учиться.
Должно быть, моя длинная тирада утомила директора, а может быть, он понял, что я достойный воспитанник его гимназии и уже научился выкручиваться. Величественным жестом отпустил он меня, сказав, чтобы я поговорил со своим классным наставником Исаем Исаевичем.
Мне снова пришлось извиваться. Наконец Хорек, желая соблазнить меня, сказал:
— Знаете, друг мой, я целиком согласен с вашими доводами — вам действительно надо много учиться. Но все же при желании вы, без лишнего напряжения, уловите такие явления... такие нежелательные явления среди своих товарищей, которые должны быть вырваны с корнем... И тогда мы с вами будем беседовать время от времени... наедине... Гарантирую вам полное сохранение нашей маленькой тайны...
Я покраснел, как вареный рак. Ах так, я должен стать доносчиком? Нет, никогда! Никогда! С большим трудом я овладел собой и не сказал грубости, за которую мне был бы обеспечен кондуит. Я вежливо ответил свое-. му классному наставнику:
— Исай Исаевич, я очень люблю ваши уроки... особенно литератору. Мы еше так мало прошли... но я уже прочел большую часть хрестоматии. Мне кажется, Исай Исаевич, ни один писатель не поощряет тех, кто рассказывает что-нибудь о своих товарищах...
Я бросил взгляд на левую ногу Исая Исаевича Остро-ухова; мы подметили: если нога не дергалась, значит, наш наставник способен поступить по-человечески.
К счастью, нога не дергалась. Учитель кивнул мне головой — это означало, что могу идти.
Глава X
«Форточка, как у интеллигентов». — Трехглазый Горный Орел и Отец Зеленой Лягушки — Автомобиль, бандит и помещичий сын.
Домой я тащился, словно побитый. Длинная прогулка меня утомила чем дальше шел и думал, тем больше волновался и пылал возмущением. Нет и не было на свете справедливости! Но, когда пришел домой, мне уже некогда было негодовать и терзаться: нужно было скорей садиться за книги, пока не вернулись Мироновы — отец и сын, работающие на кожевенном заводе на набережной Двины. С их приходом за тонкой перегородкой начинался громкий разговор, поднимался смех и шум.
Я старался поскорее приготовить уроки, чтобы потом приняться за чтение взятых из библиотеки книг. Читал все, что попадало под руку: Гоголя, Пушкина, Некрасова, Майн Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера... Читал— вернее, глотал книги, как голодный, добравшийся до толстого ломтя хлеба.
У меня в комнате была форточка. Когда мы с дядей Дависом торговались из-за платы, хозяйка гордо сказала. «Я бы уступила копеек двадцать, но взгляните на это стекло, склеенное посредине замазкой — ведь это форточка, как у всех интеллигентных людей». Возражать не приходилось, но беда в том, что напротив форточки находились мусорные ящики, курятники и голубятни, куча битого стекла, старых консервных банок и всякого другого хлама. Поэтому воздух, проникавший со
двора, никак нельзя было назвать приятным. Все же время от времени я открывал форточку, особенно когда накрапывал дождик.Вечером я сидел у открытой форточки, а мои мысли витали далеко отсюда — в обширных южноамериканских прериях, там, где буйволы, индейцы и ревущие потоки. Вдруг — трах! Горошина больно ударила меня по лбу.
Я вскочил на ноги. На крыше одного из сарайчиков сидел маленький круглолицый гимназист и снова целился в меня из рогатки. Я тотчас бросился во двор и, издав воинственный клич дикаря, схватил камень, чтобы метнуть его во врага: вот переломаю ноги этому всаднику на курятнике! Как он осмелился тревожить меня в моей собственной крепости!
Но круглолицый нисколько не расстроился, он радостно смеялся, созерцая мой лоб:
— Смотри, вот здорово выучился стрелять! Прямо в цель.
— Ты, никак, спятил? Чуть не вышиб мне глаз!
— Пустяки, Отец Зеленой Лягушки!—ответил он важно. — Я теперь сумею на расстоянии тридцати шагов сбить воробья!
Это был воспитанник Александровской казенной гимназии, сын мелкого домовладельца, Егорушка. Вскоре мы уже вместе лазили по крышам сарайчиков.
Егорушка был неплохой парень, но единственно полезными он признавал книги об индейцах, мексиканцах, бледнолицых охотниках и следопытах. Он упорно называл меня Отцом Зеленой Лягушки, сердился и не хотел разговаривать со мной, когда я забывал назвать его Трехглазым Горным Орлом.
Выслушав рассказ о моих злоключениях, Трехглазый Горный Орел пожал мне руку:
— Мой друг Отец Зеленой Лягушки, ты правильно поступил! Никогда нельзя выдавать товарищей! Пусть героизм живет в твоей крови до конца жизни! Шпионам и предателям петлю на шею — и на сучок! Если бы тебе грозил даже волчий паспорт — гуляй по белу свету с высоко поднятой головой, как старый вождь Всадник Белой Лошади!
— Что это за волчий паспорт? —не утерпел я.
— Ай-яй, Отец Зеленой Лягушки! Слишком мало ты
еще выпил воды из наших родников, слишком мало ты пожил под яркими звездами Витебска! Гимназист задумчив, когда у него за поведение три. В печаль одевается его душа, когда кондуит полон замечаний и его исключают из школы. Но есть еще высшая ступень — это волчий билет. О таких сообщается во все учебные заведения, и они уже не могут поступить ни в одну гимназию и остаются навсегда словно прокаженные. Да, братец, волчий паспорт не шутка!.. — Затем он с завистью заговорил: — Что ты горюешь, Отец Зеленой Лягушки! Поучился бы у нас в казенной гимназии — тебе бы всегда снился наш инспектор Сегодский. Что ваша гимназия —в ней даже инспектора нет! А ваш директор, этот Неруш, — он и ругаться не умеет. Я уже давно прошусь у отца к вам. Да нет — слишком дорого: на целых двадцать рублей дороже. А в старших классах и того больше...
Стало темнеть, нам обоим пора было слезать. Тут — тррр! Мне в бедро вонзился сучок.
Отец Зеленой Лягушки долго мучился, зашивая •в моих брюках дырку. Когда все было закончено и иголка с ниткой водворена в деревянный туесок, мне припомнились слова отца:
«Роб, тебе нужно подрабатывать...»
Да, не худо бы где-нибудь подработать. У меня, правда, и сейчас весь день занят: то делаю уроки, то читаю. Ну что ж, пока не раздобуду несколько рублей, придется временно отложить книги.
Но где бы подработать? С завистью смотрел я, как мальчики моих лет ташат тележки с грузом, подметают улицы и выполняют другую работу. А я гимназист и не смею никому предложить свои услуги: «Уважаемая госпожа, разрешите отнести ваши покупки. ..»
Посоветовался с Егорушкой, с Трехглазым Горным Орлом, но тот заявил коротко:
— Гимназистам в форменной одежде не разрешается выполнять грубую работу. А без формы нельзя показываться в городе. Что это за гимназист, если он подметает улицу?
Когда я спросил у него, каким же образом гимназист может зарабатывать, Трехглазый Горный Орел с укоризной ответил:
- Говорю же: бежим в Америку! Там есть золотые россыпи.
С таким, как Егорушка, не стоило пускаться в разговор о серьезных вещах. Со временем я узнал, что некоторые ученики дают уроки. Но кто доверит обучение своих детей третьекласснику?
Я задумчиво бродил по улицам и внимательно рассматривал тротуары. Существовали ведь купцы и другие денежные тузы, которые таскались по питейным заведениям. Разве какой-нибудь толстосум не может потерять кошелек с деньгами, которые он все равно растранжирит
и пропьет? Однако кошелек не попадался. Помощь явилась совсем с другой стороны.
Однажды хозяйка спросила меня, не одолжу ли я ей полтинник для одной спешной покупки. Я минуту подумал, затем печально ответил: «Нет, у меня в кармане пусто. Не только не могу одолжить, но даже не знаю, как заплачу за квартиру».
Миронова поморщилась: в таком случае, что же я думаю делать без денег? Неужели надеюсь, что она будет меня держать даром, к тому же еще в комнатке, где есть форточка?
Нет, на это я не надеялся, но... Я не раз слыхал, что моя квартирная хозяйка рассказывала своим соседкам: ей попался не квартирант, а настоящее золото. Такой честный и тихий гимназист, просто удовольствие. Я подумал: а вдруг она поможет такому «золоту»? Ведь она всех тут знает — быть может, подыщет мне какую-нибудь работу капусту шинковать, кирпичи складывать, пилить или колоть дрова...
Хозяйка в самом деле помогла мне. Вскоре познакомила с одним стариком — татарином Меламедовым, который занимался пилкой дров. Это был своеобразный старик: магометанское вероисповедание запрещало ему пить водку и курить. Поэтому он не пил водку, а макал в нее хлеб, как в соус, и напивался допьяна. Табак он тоже не курил, а нюхал и засовывал за щеку, и в этом повинуясь своему богу и его слугам.
Миронова одолжила мне старую одежду своего сына. Я снял гимназическую форму и появился на улице одетым, как настоящий бродяга. За это меня могла запи-
сать в кондуит и выгнать из гимназии. Но что было делать? Если в следующий раз отец не привезет денег, так мне все равно крышка. К тому же риск невелик: меня тут никто не знал, гимназическому начальству нечего делать на окраине, а из наших гимназистов тоже никто не жил поблизости.
Меламедов был хороший старик — он не обманул меня ни на копейку. Он знал всех окрестных жителей, и мы вечерами во дворах пилили дрова, кололи и складывали их в сарайчики. Иногда он ворчал, что у меня мало силенок. Однако мне кажется, что Меламедов ворчал по привычке: он также не отличался ни силой, ни ловкостью, я был для него подходящим напарником. Вдруг все чуть не кончилось крахом. Мы пилили дрова вблизи Могилевского рынка — плохо, что я решился отойти так далеко от дома. Это меня Меламедов уговорил: о, он знает там богатого еврея, скупщика льна, тот хорошо заплатит. Только мы собирались приняться за колку дров, как на улице поднялся странный шум. Послышались крики: «Автомобиль, автомобиль!» В те времена это звучало так же, как если бы из Двины вылез кит. Мы оба, запыхавшись, подбежали к калитке и увидели чудовище, которое по камням мостовой двигалось само, без рельсов и без лошади.
Тут я сразу представил себе, как хорошо мчаться на этой машине. Можно побывать во всех концах света —
разумеется, прежде всего в американских прериях и пампасах... Внезапно у самого уха раздался возглас:
— Роберт Залан, ты?
Я отскочил, словно у меня под ногами оказалось раскаленное железо. Тьфу! Это же Доморацкий — гимназист четвертого класса, кичливый сынок фаньковского помещика. Мои родители каждую осень возили его отцу камни, и он в конце концов обманул их, недодав нескольких рублей. Я вспомнил Тихона Боброва, его рассказы о фаньковском папе и панычах. Мной овладела безумная злоба. Что этот мальчишка смотрит на меня, будто увидел морское чудовище о семи головах?
— Ну я!
— Вот как! Значит, в кашей гимназии учится настоящий бандит. Или ты из породы помельче — обыкновенный карманный воришка?
Это уж было слишком. Схватив палку, я запустил ее в Доморацкого. Тот отчаянно заорал и бросился наутек, а следом за ним с криком побежала толпа мальчишек: в этом квартале не питали особенного уважения к гимназистам.
У меня дрожали руки, и я не был в состоянии колоть дрова. Меламедов укоризненно проговорил:
— С сильным не борись, с богатым не судись!
На следующий день я ожидал вызова к Исаю Исаевичу Остроухову.Но, должно быть, Доморацкий понял, что ничего не докажет без свидетелей. Кроме того, в гимназии существовал неписаный закон: что бы товарищ ни сделал — молчок. Хотя я был существом низшей породы, все же нельзя предугадать, не появятся ли у меня защитники, и тогда ябеду наверняка поколотят. Трехглазый Горный Орел рассказывал мне об одном таком случае в казенной гимназии: гам в гардеробной набросили на голову доносчика его собственную шинель и втемную, кулаками и коньками, обработали так, что он целый месяц пролежал дома. Еще беспощаднее колотили таких типов в коммерческом училище: там даже пускали в ход камни.
Одним словом, барчонок все виденное и пережитое (я имею в виду удар по ногам) проглотил дома вместе с котлетами и пирожным. Но все же он мне отомстил.Через несколько дней меня пригласил к себе Исай Исаевич: у кого я живу, что это за люди? По простоте душевной я рассказал все как есть: это честные люди, они работают на кожевенном заводе, расположенном на берегу Двины; у меня хорошая комнатка — во всяком случае, за эти деньги я не могу желать лучшей.
Хорек выслушал мои объяснения и покачал головой. В такой квартире я могу потерять способность мыслить как патриот отечества. А кто будет тогда отвечать за меня, кто скажет: «Я виновен в гибели этого мальчика»? Да, кто, если не гимназическое начальство? Мои родители со спокойным сердцем передали меня под высокое попечение гимназии, глубоко убежденные в ее благотворном влиянии на молодое поколение. Кроме того, общество тоже предъявляет свои требования. Я в известном смысле уже образованный человек. И если по-
паду в плохие руки, то могу стать особенно опасным для порядочных людей. Я должен снять квартиру в благопристойном семействе. Ему известен один пансион, хозяйка которого, достойная вдова, сама закупает про-, дукты и строго следит за тем, как кухарка готовит. Двадцать два рубля в месяц, а если он порекомендует, то будет на несколько рублей дешевле...
Я терпеливо молчал, но, когда речь зашла о достойной вдове и двадцати двух рублях, не сдержался и возразил, что не смогу поселиться в пансионе, даже если это будет стоить вдвое дешевле... Исай Исаевич смолк; я покосился на его левую ногу. Увидев, что она не дергается, продолжал: неужели мне действительно придется менять квартиру? Нельзя ли все-таки остаться там?
— Нет-нет! — Остроухое вздернул верхнюю губу с усиками.
Было время (как я позже понял, это было в 1905 году), когда рабочие кожевенного завода показали себя с самой дурной стороны. Возможно, семья Мироновых в известном смысле исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56