А меня одолевали болотные испарения и дым корчевья; они грозили выкурить из моей памяти исторические даты, правила правописания, формулы... И только потому, что благодаря хорошему урожаю мои домашние отважились начать борьбу с бесплодным Заячьим болотом, с его вонючими трясинами и цепкими корнями пней и кустарников.
Дедушка никогда не подгонял меня в работе; наоборот, всегда предупреждал, чтобы я не порубил себе ноги вместо хвороста. Его слова напоминали мне те грустные времена, когда я был для всех Букашкой. Теперь уже меня так не называли, но какая от этого радость? Букашка по крайней мере учился в школе, а Роб... Роб вот уже целый год разлучен с милыми книгами и тетрадями. И кто скажет, наступят ли лучшие времена?
Однажды около пышных лип, что возле хутора Шуманов, я заметил Альфонса. Того Альфонса, который не окончил бы даже и трех отделений анмчковской земской школы, не будь у его родителей горшочков с медом и фунтиков масла. Мне кажется, ударь и в эту минуту топором по своим заскорузлым рукам —из них не брызнуло бы ни капли крови: вся она внезапно прилила к голове.
Альфонс учится, а я —нет. Этого неуча, эту глупую пробку учителя за хорошую плату все-таки чему-то выучили и обтесали настолько, что он попал в гимназию. Высокомерно сдвинув на затылок свою голубоватую фуражку с белыми кантами, он вертелся у лип, как попугай.
Давно ли, только прошлой весной на экзаменах, читал я бойко и звонко, чеканя слова; я единственный написал диктовку без единой ошибки. Оба инспектора (экзамены сдавали ученики шестнадцати школ) кивнули в мою сторону и сказали: «О, молодец мальчик!»
Но какой толк от инспекторских кивков, какой толк от похвалы нашего учителя Митрофана Елисеевича Воробьева, назвавшего меня самой яркой звездой аничков-ской школы? В это обильное и благодатное лето из моей памяти постепенно выветрятся знания, с таким трудом полученные в земской школе и за целый год занятий дома. А этот маменькин сынок шатается по полям и сбивает хлыстом головки цветов. Правда, не у одного меня такая судьба. Не учится и Андрюша Добролюбов. Весною Алеша Зайцев передал от него записку: «Тетя увозит меня в Могилев. Буду работать у столяра...» А Соня Платонова? Как хорошо она сдала экзамены — совсем недавно... И что же? Пошла в няньки к каким-то господам. Алеша Зайцев —этот так и не кончил школы: пасет стадо у Шуманов. А куда девался забияка Тихон Бобров? Видно, батрачит вместе с отцом в каком-нибудь имении...
На следующий день Альфонс притащился к нашей меже, напротив Заячьего болотца. В руках у него был все тот же хлыст: он, должно быть, воображал, что выглядит весьма молодцевато, а его выкрутасы очень уж красивы и люди долго будут о нем говорить. Я не удержался и сказал дедушке: «Ишь, надутый индюк!» Дедушка сделал мне знак глазами, предупреждая: «Тсс, уймись!»
Так и есть: он подбирается все ближе и ближе, словно желая услышать наши смиренные приветствия. Я отвернулся, залез в чащу кустов и засвистел, как дрозд,— пусть этот барчонок попробует так посвистеть! Но дедушке пришлось с ним поздороваться.
— Доброе утро, молодой человек! Куда это так рано? Как говорится, едва пробудился, сразу покатился; ни лица не умыл, ни носа не утер.
Хотя дедушка подсмеивался, поскольку время приближалось к обеду, мое сердце стеснилось ненавистью: Альфонс сам сюда притащился — почему же он первый не поздоровается?
А бедный дедушка не мог поступить иначе: я знал, наши опять в долгу у Шуманов — хочешь не хочешь, а кланяйся.
Трудно сказать, сколько я просидел в кустах. Меня одолевали злые мысли. Корчевать пни и копать канавы— тоже не позорная работа, но каждый, кто меня знает поближе, несомненно скажет: «Роберт Залан должен еще и учиться». Нет на свете справедливости!
Когда Альфонс Шуман убрался, дедушка, улыбаясь, спросил меня, почему я не подошел поздороваться и поговорить с бывшим школьным товарищем. В ответ я выкрикнул с яростью:
— Я этому франту переломаю ноги, если он еще будет шататься здесь и мешать работать!
— Ой, ой! — покачал головой дедушка. — Да ты настоящий волчонок!
Немного погодя он пустился в рассуждения: правда, от людей, вроде Альфонса, вряд ли есть польза. Хоть учи их, хоть не учи. Ведь вот бывают врачи, которые до тех пор мажут и ковыряют нарывающий палец, пока не отрежут больному всю руку. Есть и инженеры, которые еле успеют построить дом, а он уж разваливается. Так на свете устроено, и тут ничего не поделаешь.
Я понимал— дедушка хочет облегчить мою боль. Но напрасно! Она еще усилилась, хотя я и сам себе пытался внушить: «Тут ничего не поделаешь...»
Глава II
Тихий субботний вечер.— Можем ли мы учиться в гимназиях,— Снова дядя Давис.
Два дня у меня болели голова и грудь. Я еле притрагивался к еде, хлеб не лез в горло. И, когда дедушка звал меня послушать, как звонко поют жаворонки,- я ворчал:
— Это не наши жаворонки. Они из рощи Шуманов...
Но в субботний вечер, когда я собирался в баню, мое
сердце оттаяло, и на душе стало светлей Хотя я уже работал на корчевке пней, дедушка все еще не доверял мне носить ведра с кипятком. Поэтому я медленно шел за ним, помахивая пахучими вениками. Чудесен был этот субботний вечер, опустившийся на прогоны и тропы Белоруссии! На полях, как бы лаская друг друга, тихо шелестели зреющие колосья. На темно-зеленых лугах чуть слышно звенели колокольчики; может быть, это звенели кузнечики, а может быть, это был отзвук биения моего сердца — не хотелось думать об этом. Вдали, словно желая смягчить горести и обиды минувшей недели, успокоительно скрипели колодезные журавли.
Дедушка не спеша опустил на землю свою горячую ношу. Затем, откашлявшись, потер ногой об ногу, задумчиво посмотрел вокруг:
— Вот это урожай! Прямо жаль запихивать его в животы. Слушай, Роб, поговори с отцом... Не растет ли на этом льняном поле для тебя пальтишко? Не шелестят ли там во ржи страницы книг? А что ты думаешь о лугах? Глянь, даже полевица полна соку...
У меня в глазах потемнело. Дедушка продолжал рассуждать:
— Наконец-то можно будет вырваться из шумановской кабалы...
Отец все еще был для меня человеком, с которым не хотелось заговаривать первым. Но, казалось, вместе с хорошим урожаем и на его лице расцвела запоздалая улыбка. Поэтому, улучив момент, когда отец, обтесывая на дворе бревно, стал насвистывать «Шесть маленьких барабанщиков», я сказал одеревенелым языком: так и так, нельзя ли в этом году... как говорится... ну, например, подумать о какой-нибудь школе?
Отец бросил топор, помолчал, затем спросил:
— Да, но в какую школу ты мог бы попасть?
Это был сложный вопрос. Я в самом деле не знал, в какой школе мог бы учиться. Был бы в Рогайне дядя Давис... Через минуту я робко заметил:
— А если в той же гимназии, где учится Альфонс Шуман?
Отец засмеялся и, покачав головой, сказал:
— Ты считаешь, нам хватит урожая для такой школы-то: если не в этом году, то когда же? Дождемся ли мы еще такого урожая, как теперь, когда Зиедаля дает молока полный подойник, так что пена падает на землю?
Отец вздохнул:
— Я уже разузнавал, во что обходятся гимназии. Только одна плата за учение девяносто рублей. А книги?.. А форменное пальто?.. Фуражка?.. Ботинки? .. А еще квартира и все остальное,.. Шуманам их парень стоит до четырехсот рублей в год. Ну, возьмем только плату за учение. Девяносто рублей! Если перевести на масло — по тридцать копеек за фунт — сосчитай-ка: два с половиной пуда! А если перевести на зерно, понадобится четыре воза ржи — четыре больших воза! Ну скажи, можем мы учиться в гимназиях?
......Четыре воза! Услышав это, я съежился, будто всё
четыре воза проехали по моей спине. Так вот сколько стоит гимназия!; Даже если бы на наших полосах росло ржи в семь раз больше и Зиедаля давала бы по три ведра молока, то и тогда двери гимназий были бы для меня, закрыты....
Но разве нет других школ, более дешевых? Мы слыхали краем уха, что в Витебске есть какая-то лютеранская приходская школа. Но что это за школа, не знали. Отцу не хотелось лишь ради этого ехать в Витебск: билет от нашей станции Богу-шевск до Витебска стоил пятьдесят девять копеек; туда и назад—рубль восемнадцать копеек. То есть почти четыре фунта масла. Может быть, когда-нибудь приедет дядя Давис—он разузнает обо всем бесплатно.
А дядя Давис словно во сне увидел, что его ждет Букашка — только он один еще называл меня по-старому, — и через несколько дней весело открыл нашу дверь. На ногах у него были сапоги, и одет он был в черный, хоть и поношенный пиджак. «Совсем горожанин»,— пошутил дедушка. Лицо стало бледней, и этого не скрывала даже его все еще пышная черная борода. Бабушка тщетно пыталась отыскать в ней нити седины.
Дядя приехал в Рогайне за оставшимися вещами и купить подешевле кое-какие продукты. Мать стала его корить: зачем было бежать в город, разве плохо жить в своем доме — не пришлось бы покупать за деньги ни творог, ни мясо, ни луковицу. Кто знает, как детишки чувствуют себя — должно быть, измучились и захирели на городских камнях.
Давис беспечно хлопнул себя по бедрам: поглядите, какие на нем хорошие черные брюки! Глаз радуется. А детишки и раньше не ели досыта. Не все ли равно, где они, голодные, околачиваются —. на песке в деревне или на камнях мостовой в городе?Дядя Давис понравился одной богатой госпоже— Вере Константиновне Чибур-Золотоухиной. Он будет столярничать на ее новой даче, в сосновом бору, за Благами. А где работа, там и хлеб и соль, и лучок.
Долго разговаривали, спорили, и я еле дождался момента, когда мог взять дядю за рукав и отвести в сторону. В моем обществе дядя Давис стал сразу серьезным. Да, действительно он кое-что слыхал о лютеранской школе. Кроме того, существуют еще городские училища. Хорошо, он обо всем подробно разузнает — и тогда письмо на мое имя будет тут как тут! Да, Букашке по что бы то ни стало нужно учиться. Если уж в такой урожайный год ничего не получится, тогда не стоит коптить небо.
Я соглашался со словами дяди Дависа и чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.
Глава III
Пророчество Шолума. — Пустой мешочек. — На нас надвигаются страшные времена
Это было чудесное лето, обильное и тороватое. Повсюду разносилось благоухание прекрасных даров природы. Пчеловодам не хватало горшков для чистого, как янтарь, меда.
А моя бабушка! Удивительный был у нее характер. Я уже давно заметил, что она только изредка славословит господа на небесах и поет ему благодарственные гимны. Печальна и сурова была ее жизнь: бог редко выслушивал бабушкины молитвы, редко исполнял ее самые насущные просьбы. Этим летом бабушка почти, каждое воскресенье распевала: «Тебя, господи, восхваляем!»
И вдруг... Однажды в субботу мы с дедушкой снова шагали по тропинке к бане, предвкушая предстоявшее удовольствие. На лугах темнели копны сена, и казалось — когда поднимется ветер, они тесно прижмутся друг к другу и перед нами встанет сплошной вал из сена.
На повороте дороги показалась повозка. В ней ехал Шолум, скупщик старья и мелочной торговец. Они с дедушкой были большими друзьями, любили потолковать. Дед поставил ведра с кипятком и указал на ячмень:
— Что это ты нынче так рано явился? Подожди до осени, тогда я куплю твою повозку до последней спицы в колесах и тебя самого вместе со штанами-.
Но Шолум не засмеялся. Сойдя с повозки, он тяжело
вздохнул:
— Осенью тебе даже иголка покажется слишком дорогой. Кому нужен будет этот ячмень?
Дедушка помрачнел:
— Шутить можно, но всему есть граница.
— Кто шутит? Я не шучу, — Шолум пожал плечами. — У тебя одного все так уродилось? У других тоже урожай. Я тебе говорю, как по библии. Кто у тебя станет покупать хлеб? Может быть, крысы и мыши? А платить тоже они будут?
Это прозвучало страшным пророчеством. Залезая в бане на полок, дедушка сердился:
— Шолум испортил весь субботний вечер! Надо будет сказать отцу; не знаю, как он рассудит...
Отец пошел к Шуманам запять немного муки до нового урожая. Напрасно прождав его в бане, мы отправились домой. Но и дома его не было. Мы с беспокойством переглянулись.Вернулся он только через полчаса, недовольный и угрюмый.
— Где же мука, хозяин? — с живостью спросила бабушка.
Отец молчал, будто воды в рот набрал.
— Разбойники отняли, что ли? — не успокаивалась бабушка. — Э, в такое лето воры пропадут! Все разбогатеют, никому не придется грабить и сдирать с другого шкуру.
— Не говори, мать! — вдруг оживился отец; в его голосе звучало негодование. — Ты еще не знаешь: как бы нам самим не пришлось идти воровать!
Никто из нас не понял его слов, и, хотя они были сказаны ясно, мы не могли их так быстро осмыслить.
— Пришел к Шуманам. «Добрый вечер!» — «Добрый вечер!» — «Отсыпьте мне пудик муки». — «Деньги есть? Рубль шестьдесят копеек за пуд». — «Какие там деньги! Дай на отсыпку. Посмотри, что за урожай на полях! Осенью...» — «Дураки вы—и ты, Залан, и все остальные. Осенью пуд муки пойдет за тридцать, сорок копеек». — «Что ты, сосед, пугаешь людей?» — «Ну, по мне —бери, дам хоть на отсыпку.; Осенью принесешь мне за этот пуд три пуда. Да и то неизвестно, не прогадаю
ли я».— «Побойся бога, сосед!» — «Залан, я не знал, что ты такой глупый. Ага, ты ведь не читал свежих газет...»
На дворе поднялся ветер; через окно и открытые двери он принес в комнату аромат полей и лугов. Отец, шатаясь как пьяный, поднялся и захлопнул все окна и двери, будто его душило свежее дыхание вечера.
Я вышел во двор.На колоде белел в сумерках пустой мешочек. Отец не решался есть хлеб, за который осенью придется платить втройне.
Мы стали читать свежие газеты. В них слышался кладбищенский звон, который мог довести людей до сумасшествия. Обильный урожай обрушился па многие земли и государства. Газеты, правда, писали о других странах — там происходили непостижимые вещи: хлеб уродился, но его уничтожали...
О России пока не писали. Но все мы чувствовали: надвигаются страшные времена.Рушились светлые мечты. Однажды на Заячьем болотце я заметил, как дедушка, всегда жизнерадостный и выносливый, смахнул с бороды несколько крупных слезинок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56