Кому, как не нам, просвещенным, умеющим читать пути звезд на небе, предугадывать и провидеть грядущее?!
— А я предлагаю,—молвил несмело Шестой Юнак,— множить славу Отчизны, книги пишучи...
Теперь настала очередь Седьмого Юнака. Он сказал:
— Я не уверен, братья мои, что мы придем когда-нибудь к согласию, ибо каждый предлагает свое, важное дело меря на свой аршин. Согласен: все, что предложено вами,— достойно внимания. Однако если б на оболони сошлось нас не семеро, не двенадцать и даже не сто человек, если бы каждый принес сюда вдесятеро мудрейшие жертвы на алтарь Отчизны, огонь сей все равно оказался бы жалким костром, что дымится и тлеет, в сравнении с огнем, который зажгли бы тысячи. Представляете ли огонь, зажженный тысячами тысяч? Жаль только, что тысячи, о которых молвлю я, грехом объяты, заражены им, мыслями о высоком не богаты,— пресмыкаются, будто черви, а могли бы летать, словно соколы. Потому призываю вас, братья мои, посвятим свою жизнь покаянию и молитвам за чужие грехи — и тысячи омытых, чистых, будто ангелы, освобожденных от забот и страха за содеянные грехи станут множить умом своим и трудом возвышенным славу милой Отчизны нашей. Имена же наши, яко имена страстотерпцев великих, не погаснут во веки веков...
Страстно и красиво молвил Седьмой Юнак, и всем показалось, что он ближе всех оказался к истине, потому и согласились все с его словами. Вблизи от этого луга на многолюдном шляху поставили они рогатку, которая отныне стала называться Покутною Рогаткой, покаянною, вырыли у подножья горы пещеры, которые с того дня стали их жилищем.
И наступили для них подвижнические, как чаши полные покаяния дни и ночи, утра и вечера. Каждого странника — старого или молодого, пешего или конного — останавливали они у Рогатки и просили исповедаться в грехах своих; грехи случались разные: кто убил, кто украл, кто возжелал, а кто и взял жену ближнего своего, кто друга предал, кто не уважил старость отца своего — несть числа грехам людским. Странствующие слагали их с плеч и из сердец своих, как полные сумы, перед юношами и просветленными, чистыми — и оттого сильными — прощались с Покутной Рогаткою и торопились к великим делам, которые теперь были способны свершать во имя любимой Отчизны. А юноши, уверенные, что творят добро, налагали на себя покаяние за чужие грехи: иссушали себя голодом и жаждой, изнуряли молитвами и тяжким трудом... Труд их был таков: долбили скалу и камнем мостили дорогу.
Что правда — то правда, слух про юношей, будто звон, достиг множества ушей; их, юношей дивных,
ставили в пример молодому поколению. Постепенно они поверили в себя, внимали мелодии этой молвы и стали думать о себе как о плотине, у которой река жизни оставляет грязь и сор, чтобы течь дальше чистой, живящей и целящей, способной напоить мельчайший корешок, из которого когда-то прорастет могучее дерево; вместе с рекою текла и их жизнь, юноши не заметили, как превратились в зрелых мужей. Когда же возмужали они, в один прекрасный день захотели узнать: не пропала ли жизнь их напрасно, в самом ли деле люди, которых освободили они от грехов, приносят Отчизце пользу.
И отправился с Рогатки в мир Первый Муж. А так как он не вернулся назад ни через месяц, ни через год — будто канул в прорубь,— пошел за ним Второй Муж. Пошел и пропал тоже. Вслед за ним покинули свои пещеры обжитые Третий, Четвертый, Пятый и Шестой. Остался на Рогатке лишь Седьмой Муж, тот самый, что когда-то был как будто ближе всех к истине. ...Никто теперь не узнал бы в нем красивого юношу, который приближался к истине: он сгорбился, высох в щепку, руки его покрылись струпьями от острых камней, лишь глаза по-прежнему горели упорством и верою в справедливость дела, которому служил он всю жизнь.
Седьмой Муж никак не мог понять, куда девались его побратимы и почему они не вернулись на Покутную Рогатку. В душу закралось подозрение, что все они изменили великому делу, а если так, то, пока не поздно, надо привести их в чувство, вернуть на прежний путь истинный.
И он вырубил себе посох...
Долгой ли, короткою была его дорога, довольно того, что в один прекрасный день встретил он Первого Мужа и стал укорять его:
— Брат мой, разве не сообща мы решили искупать чужие грехи, чтобы люди, освобожденные от них, посвятили себя служению Отчизне?
И ответил ему Муж Первый:
— Да, брат мой, мы порешили так... но переоценили мы свои знания, когда считали, что людям, прежде чем они возьмутся за какое-то большое и достойное похвалы дело, надо сперва приклеивать ангельские крылья. А между тем люди должны оставаться людьми. С человеческими своими порывами, с людскими своими греха
ми и раскаяньями. Я осознал это здесь, скитаясь среди людей, а не на Рогатке Покутной стоя. Оттого и плачу, брат мой, о напрасно потраченных годах.
— Разве нельзя ничем наверстать упущенное?
— Я стремлюсь... В этом селе, где ведем мы с тобою беседу, я выкопал криницу.
— Простую? — удивился Седьмой Муж.
— Самую обыкновенную. В ней, правда, сладкая и студеная вода, но вода эта не целящая, не живящая. Единственная моя радость — люди пьют из нее и хвалят того, кто ее выкопал. Оттого и жалею, что не накопал криниц в каждом селе для странствующих. Тогда они не знали бы жажды.
Разве назовешь изменником того, кто поит жаждущих?
Седьмой также не посмел назвать изменником Второго Мужа, который в местечке, встретившемся на пути, учил детей читать и писать.
— Я не вернулся, брат мой, на Покутную нашу Рогатку,— сказал ему Второй Муж.— Ибо не штука нам, просвещенным, отбывать чужие грехи — штука научить человека читать книгу. Понимаешь: всего одного человека научить читать... И довольно!.. Сколько бы книжек было прочитано за эти годы, сколько людей прозрело бы, пока я искупал чужие грехи, камнем мостя дорогу.
— И не вернешься туда? — еще надеялся на что-то Седьмой.
— Нет, брат мой.
Третий Муж учил пахарей мастерить цепы: он гладко тесал держала, варил в крутом кипятке дубовые била и солил в рапе кожаные ремни.
И спросил его Седьмой Муж:
— Не сдается ль тебе, брат мой, что исполняешь мелкую и недостойную твоего просвещенного ума работу — тешешь и вяжешь сыромятьем какие-то цепы? Разве это тебе по плечу?
— Как сказать... Может, высшим моим предназначеньем на этом свете как раз и было учить хлеборобов мастерить цепы? Может, в этом мелком и есть великое, о котором мечтали мы, будучи молодыми? Доныне в здешних краях молотили хлеба древнейшим способом: устилали ток снопами и водили по ним волов. Представь себе, сколько оставалось в соломе не выбитых копытами зернышек, а в каждом зерне — капля
людского пота. Ведь разлилось понапрасну море пота людского... А ты говоришь: мелким живу.
— Уверен ты еси, что хотя бы под старость нашел истинное призвание?
— Думаю, брат мой, что творю крайне полезное людям дело.
Четвертый Муж сажал вдоль пустынного шляха яблони и груши. Он, издали приметив побратима, двинулся навстречу ему с раскрытыми объятьями.
— Я рад,— сказал он,— что ты осознал тщетность нашей Покутной Рогатки. Люди грешат и каются... люди теряют и находят... люди верят и сомневаются, люди постоянно пребывают в борьбе с самими собой, богатеют помыслами. Мы отняли у них право на бой с самими собой... А это, возможно, для человека самое главное.
— Постой, не радуйся моей измене Покутной Рогатке,— остановил его Муж Седьмой. — Я еще ничего не решил.
Он отправился дальше и встретил Мужа Пятого.
— Ты тоже изменил нашему братству,— бросил в него укором, как камнем.— Почему забыл дорогу назад, к Покутной Рогатке?
— Это правда, я не вернулся,— защищался обвиняемый,— и относительно Рогатки мое отсутствие, очевидно, есть измена. Однако чем дальше уходил я от нее, тем больше она мельчала в моих глазах и становилась никчемнее. А разве можно изменить жалкому и никчемному? Изменяют великому...
— И ты, верно, обвиняешь меня в том, что когда-то я возмутил всех нас мыслью о служении Отчизне, искупая чужие грехи?
— Если и надо кого-то винить, то, во-первых, нашу наивную молодость, а во-вторых, наших любимых учителей, что показывали нам журавля в небе... А в такого журавлика никаким самопалом под облаками не попадешь и не накормишь убитым голодного. Мы ведь ходим по земле, на земле сей из-под наших ног с кудахтаньем выпархивают тучи кур... так что кур надо иметь в виду, если хочешь накормить голодных, а не журавлей. Помнишь, я убеждал на лугу, что нам самим для славы Отчизны непременно надо засесть писать книги, оказалось же, что не тянет меня к писаньям, люблю я мастерить колыбельки для младенцев... Хожу, как сон у окон, и где увижу младенца — вытёсываю
и покрываю узором колыбельку. Люди работой моей не натешатся, детям в колыбельках снятся золотые сны.
— А Отчизна?
— Разве люди — не Отчизна? Разве дети в колыбельках — не Отчизна?
Что мог ответить на это Седьмой Муж...
Через многие-многие годы в придорожной корчме увидал он за стойкой последнего их тех, кто не вернулся на Покутную Рогатку.
— Ты пал так низко? — ужаснулся Седьмой.— Грехи чужие искупал — теперь же сам грехи множишь.
— Что, в самом деле, ты знаешь о грехах, брат мой... о высоких взлетах и низких паденьях, ты, простоявший на нашей Покутной Рогатке всю жизнь? Я покинул Рогатку на десять весен раньше тебя, а все же потерял безмерно много.
— Неужто ничему не научила тебя наша Рогатка?
— Почему же... Рогатка тоже своеобразная школа. Помнишь: мы всею братией семь дней и семь ночей постились, сохли в молитвах за грех Разбойника, убившего ближнего своего?
— Помню,— кивнул седой бородою Седьмой Муж.— И что же?
— Я встретил его после, того Разбойника. Он убивал еще не один раз. И похвалялся, что, собравши в кучу грехи свои, придет к нам снова. Ему по душе пришлись искупления наши за сотворенные им грехи. Вот так.
— Не есть ли сие исключенье? — усомнился Седьмой.
— Исключенье? Я видел распутниц, которые после покаяний наших свивали в городах гнезда блуда... И, бог свидетель, удивляюсь господу, который не спалил те города, как Содом и Гоморру; и видел я воров, которые бесстыдно брали чужое, имея надежду на нашу Покутную Рогатку; и еще встретил я лыхваря, который после Рогатки стал брать роста втрое больше за данные взаймы деньги.
— Довольно! — устало поднял руку Седьмой Муж.— Неужто ты, брат мой, не встречал человека, который после Рогатки стал бы лучше?
— Отчего же, встречал, да и не одного. Им наша Рогатка пришлась по душе. Они поверили после наших искуплений в свою святость и, дабы случайно не утратить той святости, не надщербить, не загрязнить, ибо на
жизненных дорогах всякое случается, сошли с дороги и, заточившись в пущах, стали заботиться лишь о своих душах. Об Отчизне, как мы надеялись, у них и мысли не было.
— Из-за этого ты и стал шинкарем?
— Не знаю, брат мой, на земле труда, который лишал бы человека чести. Я даю странствующим крышу над головой, постель, глоточек горячего вина или меду вареного.
— Ты счастлив? — перебил корчмаря Седьмой Муж.
— Да.
— Как выглядит счастье, брат мой? Какое оно?
— Сейчас увидишь.
Хозяин взял светильник и повел побратима длинными сенями, потом осторожно, чтобы не скрипнули в петлях, отворил двери и посветил.
— Взгляни-ка,— шепнул.
Седьмой увидел на белых простынях молодую женщину, обнаженную, с прекрасными бедрами.
Под боком у нее, крепко ухватившись ручонкой за грудь матери, посапывало дитя. Картина была волнующей, нежной и покойной.
— Великое ли это, брат мой, счастье иметь жену и дитя? — смущенно спросил Седьмой.
— Это — обыкновенное человеческое счастье,— ответил корчмарь.
— Ну, возможно... Однако при чем же тут высокие наши стремления в юные годы к служенью Отчизне — и женщина с ребенком? Какая существует связь между первым и вторым?
— Откуда же возьмутся, брат мой, сыны Отчизны родной, если не будет женщин, если матери в любви сынов тех не будут зачинать?
Так беседовал Седьмой Муж с побратимами; каждая встреча — наука немалая для него, почерпнутая не из пергаментов старых, а выцеженная, будто из камня роса, из пережитого и передуманного побратимами. Оттого и казалось, что Седьмой Муж выпьет до дна горькую росу из мудрого камня и заплачет из-за того, что столько лет им напрасно растрачено, жизнь утекла, как вода, пущена по ветру, как осенний калиновый лист, на голом стволе почки не зазеленеют вновь, теперь он не сможет даже догнать побратимов.
Может, и пил он горький напиток, может, и принес ему боль листок, утопленный в море-океане, может... А все же Седьмой Муж вернулся на свою Рогатку; он вновь возложил на свои плечи искупление за чужие грехи: не ест, не пьет, сон гонит прочь, а труд тяжкий любит — долбит скалу и камнем мостит дорогу.
Предостерегал меня Нанашко Яков: — Не спеши, Юрашку-братчику, осуждать Седьмого Мужа, которого не убедила житейская мудрость шестерых его побратимов. Никто, братчик мой солоденький, не ведает: благодаря кому появилась на свет эта притча? Благодаря житейской мудрости шестерых или возвышенному стремлению седьмого?
5
Удивительными, невообразимыми, а оттого и невероятными таинствами-веревочками связано и переплетено Каменное Поле с топором — сокирою. Казалось бы, скорее лесам сокира должна считаться если не сестрой родною, так противницей, ибо их, сокиру и лес, с древнейших времен объединяет взаимная ненависть. А что сближает сокиру с Каменным Полем? Вполне возможно, что старые люди помнили — и никому не рассказали — притчу удивительного этого родства, знали ее, наверное, мои тато с мамою, однако я не успел их расспросить, и тайна переселилась на тот свет вместе с ними.
А между тем в моем селе не было рабочего инструмента более чтимого, чем сокира. Она стояла выше плуга, кузнечного молота и клещей, ножа и косы, гончарного круга и вил, лопаты и граблей; я никогда не видел сокиру утерянной, оставленной без присмотра или забытой посреди двора, под хатою, на бревне под дровяником или просто в углу сеней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42