Нет, не мог пропустить этот миг молодой Розлуч; одной секунды хватило на то, чтоб выбить из рук карабин и одновременно ударом ноги свалить Иосипа навзничь на тропу, а уже во второй миг молодой Розлуч стоял с карабином, точнее, с коротким обрезом над побежденным врагом.
Так уж и над врагом?
Пока Яков лежал на каменной тропе, чувствуя на зубах привкус крови и пылая от злости, он воочию выламывал и отбирал у врага этот обрез австрийского карабина и после без колебаний разряжал в него все четыре патрона, а вот сейчас воображаемое стало реальным, а палец почему-то не ищет курка, злость прошла, как летний ливень. Если б это был настоящий враг... а так ведь это Иосип Паранькин Муж лежит и покорно ждет заслуженной кары.
— Как же это случилось, что именно вы в меня стреляли? — чуть не кричал Яков. Терпко было у него на душе и горько. Казалось, что его предал кто-то близкий и дорогой.
Иосип Паранькин Муж не отвечал, он лежал лицом вниз, руками прикрыв голову. Ждал ли выстрела в затылок или не хотел слышать Розлучевых слов?
— Я вас спрашиваю, как это случилось? Почему вы... почему не кто-нибудь десятый или сотый?!
Яков разжигал в себе гнев на этого тихого, покорного отцовского работника, на этого бессловесного подпевалу у собственной жены, на этого человека, вообще- то доброго и работящего. Правду говоря, в свое время Яков немного презирал Иосипа за то, что был у него слишком гибкий хребет и никогда не позволял себе хотя бы криво взглянуть на газду, а чтоб словом защититься — об этом и речи быть не могло. Лишь один раз, после смерти Клима Розлуча, Иосип Паранькин Муж попытался хихикнуть ядовито, однако недоверчивое и презрительное его хихиканье враз оборвалось, когда Яков сказал, что дарует ему молочную корову. Вместо векового бедняцкого презрения и лютой ненависти к племени Королей в нем проявилось иное: он внезапно
схватил руку Якова, и чмокал ее, и слюнил ее, и обливал горячими, будто воск, слезами.
Ох, как он тогда, не поверив до конца в Розлучеву щедрость, испугался, что напортил себе дурным своим смехом и теперь Яков не даст обещанной коровы!
И вот смирный этот человечек послал в него пулю. Что руководило им... какая нечистая сила нашептала ему: «Убей?» Вековечный гнев бедняка? Должно ли это было быть местью за тяжкую работу в усадьбе Королей? Оскорбила его эта... молочная корова? Яков нанизывал один вопрос на другой, однако ни один из ответов не в состоянии был объяснить: кто сунул в руки Иосипу обрез и приказал: «Убей!»
Должна же существовать какая-то темная сила, которая его вела... сила эта существовала если не в Иосипе, так помимо него. В селе было известно, что в окрестностях нет стрелка превыше Иосипа Паранькиного Мужа. Зимой, бывало, когда к пану отставному уланскому подполковнику Тадеушу Курмановскому в его замок-виллу над Белым потоком съезжалось на охоту панство из Варшавы и Кракова, подполковник обязательно посылал за Иосипом. Передавал: «Нуждаемся в вашей помощи, мастеж». И Розлучев работник отпрашивался у газды на панскую охоту, там становился «мастжем», мастером выстрела. А как же: панам забава, а человеку какой-нибудь злотый-другой перепадет и мясо дичи насолит — помощь семье немалая.
Орлиное око было у Иосипа Паранькиного Мужа.
«Продавал он свою зоркость графу Курмановскому, мог продаться и другим,— мелькнуло в голове. Вместо желанной злости сердце наполнялось отвращением.— Наемный убийца... Я знал, что люди низко падают... Но чтобы так упасть?! Аж так, свет мой, низко?» Яков Розлуч каменел на каменной тропке с обрезом в руке, внизу во тьме буйствовал Белый поток; Яков Розлуч стоял с карабином перед черным, низменным, бурлящим миром и впервые с тех пор, как умер его батько, усомнился: можно ли добротою преобразовать мир. «В этот жестокий мир, как волку в пасть разве что, можно и нужно стрелять».
Как будто и не он заклинал ныне со сцены словами Христа: «Любите друг друга!»
— Встаньте! — внезапно крикнул Яков на Иосипа Паранькиного Мужа.— Встаньте! И ведите, холера бы вас взяла, к тому, кто купил у вас мою смерть.
Иосип не тронулся с места. Просил:
— Убей меня, Якове, тут... в магазине еще четыре патрона, всеми четырьмя в меня стрель. Я тебя одним не убил, хоть глаз у меня будто у беркута, а в темноте вот не попал, на твое счастье. Я не привык обрезом без мушки стрелять. А тебе и без мушки можно, ты в упор... чтоб я не мучился. Ты ж, Яковчику, добрый...
«Я есмь любовь»,— говорил Христос на сцене. А тут... обрез.
Яков схватил газду за ворот, поставил на ноги и ткнул обрезанным стволом в спину.
— Ну, хватит! Ведите-ка к купцу, что смерть покупает.
Это, возможно, было излишне, он и без того догадался, кто был тем купцом, так что очной ставки не требовалось, а все же они перешли поток и медленно, выйдя на тропу, двинулись в горы.
Шли долго... шли через всю ночь.
Ночь постепенно светлела. В лесу на крутой тропе Иосип Паранькин Муж мог убежать, стоило лишь прыгнуть в сторону — и уже деревья, кусты, скалы укрыли бы его от пули, да притом кто знает, стал бы Яков стрелять ему вслед; Иосип о бегстве и не думал, лишь время от времени останавливался, поворачиваясь к Якову лицом; теперь, когда вокруг посветлело, на этом маленьком, как кулачок, личике, посеченном морщинами, Яков видел черноту пережитого, а в глазах — тупую безысходность.
— Убей меня тут, Якове, да и дело с концом. Пусть никто этого вовек не узнает, что сталось между нами... и пусть мои дети отцовский позор не унесут с собой в миры. Убей, га?
Яков Розлуч молча брал Иосипа за плечо и толкал вперед. Якова, возможно, интересовала причина этого серого потопа, этого рабского примиренья с судьбой. Ведь когда Иосипу ткнули в руки обрез с пятью патронами и когда он лег в засаду над Белым потоком, наверное, было у него другое настроение. Знал, на что шел и за что ему платят. А что же теперь? Потрясла его йеудача? Мучится, что изменила ему рука, предал глаз... что предала его ночь? Или напало на него раскаяние? Ибо как же это так... гей, как же так: стрелять за плату в человека, который не причинил тебе зла... Как же выстрелить без ненависти? Если бы со зла, из чувства ненависти, тогда можно кое-как объяснить этот вы
стрел... можно объяснить было бы, если б сводил давние счеты между родами. А просто так... за плату?
Утро застало их на вершинах возле владений Лукина Розлуча. Внутри усадьбы, как в улье, уже кипела жизнь, хотя ворот пока что не открывали. Яков кованым прикладом карабина трижды ударил по калитке и метнулся за ствол ели, росшей у забора. Иосипа оставил одного. Из кованых ударов, как из колдовского заклинания, явился Лукин Розлуч. Он будто ночевал под калиткой и ждал этих кованых ударов, как благовеста. Был уже умытым, выбритым, волосы смазаны маслом.
Метнулся радостно к Иосипу Паранькиному Мужу:
— Ну так что, конец? — И похлопал его по плечу: — Ха-ха, сделал, что надлежало?
Старик не замечал, что Иосип гнулся перед ним в три погибели и готов был провалиться по колено в землю. А Яков тем временем выглянул из-за дерева и крикнул:
— Где там, дядько, не сделал он, что вы просили. Ночка ныне выпала темная, ваша пуля из вашего обреза минула меня... свистнула возле уха и полетела себе дальше. Или, может, возразите, отобьетесь, что не ваша то пуля, га?
Яков держал обрез на изготовку, обрезанное дуло целилось старику прямо в глаза, и Король побледнел от страха; теперь Яков в этот страх не верил и не поверил бы, наверное, в Лукинову смерть. Короли что упыри: продырявь им одно сердце, у них есть другое, запасное, еще более жестокое. Ибо, вероятно, в то же самое воскресенье памятное, когда Яков напугал старика насильственной смертью от копыта белого коня... в тот же самый вечер Король дома перед святыми образами на Евангелии покропил иорданской водою пять патронов:
«Во имя отца, и сына, и святаго духа... Ему, племянничку моему Яковчику, и одной пули хватит, но запас карман не трет и есть не просит».
Лукин Розлуч долго не мог опомниться, прийти в себя от неожиданности, искал выхода. Наконец отрубил открыто:
— Чего б это мы, Короли, отбивались да чурались того, что было нами задумано... какими б мы были Королями? Пуля, племянник красный да любимый, вправду тебе была предназначена.— И оскалил мелкие зубы, смеясь прямо в глаза.— Хотел, Яковчику, попробовать, скосит ли она самого господа бога Иисуса Христа со сцены. А не вышло в первый раз, так...
— Так будет второй?
— И второй, и третий, и четвертый. Пока не издохнешь, как пес. Кроме пули существует еще острая бартка, кованый нож, камень, дерево в лесу, волна в Черемоше. Семьдесят семь причин смерти подстерегают человека.
— Разве хожу я по вашей земле?
— Против рода идешь и против закона. Этого хватит, чтоб умереть. Я тебя предупреждал... я тебе все сказал еще в то воскресенье, когда был у тебя. Разве ты не понял... и ныне пришел за объяснением?
Яков кивнул головой. В самом деле, он привел Иосипа Паранькиного Мужа сюда, к дубовой калитке, не только для того, чтоб сказать: «Смотрите, стрий мой дорогой, я поймал вас за руку», хотя и для этого тоже привел сюда Иосипа. А еще для того, чтобы покаяться перед самим собой. Дурень ты, Якове в квадрате: как можно было забыть о том, что кривое дерево в лесу вырубают на дрова? Как можно было надеяться на то, что Короли простят тебе дурной пример? Пусть бы ты батьково достояние пропил до нитки, пусть с дурной головы записал бы имущество на церковь, на читальню тоже можно б... И на читальню также — ибо от читальни Короли тоже выгоду имеют, но упаси тебя боже кому-нибудь дать... раздать, подарить бедняку ниточку, перышко, пуговицу. Разве не о том говорил в памятное воскресенье дядько Лукин? Неужто ты забыл, Якове, пренебрег вековечною мудростью: перышко к перышку — перина, ниточка к ниточке — штука полотна, а все это вместе взятое — сокровище, на сокровищах, на богатстве мир держится. Как мог ты, Якове, забыть об этом, лицедействуя на сценах и зарабатывая похвальное письмо от владыки Григория... и лицедействуя в жизни?
— Вы угадали, дядько,— сказал Яков,— я тут для ясности. И для того также, чтоб сказать вам: ныне тоже в полицию не побегу, но дружков своих предупрежу о вашем приговоре надо мной... А у Королей кровушка тоже красная... И у Королей усадьбы сухие — гореть будут добре.
Лукин Розлуч стоял, расставив ноги широко, глотал сухую слюну, как каменья, и не верил:
— Ая, бреши больше. Есть у тебя, слышь, дружки- цымборики, как у свиньи роги... такие, как этот,—
показал на Иосипа Паранькиного Мужа.— Я пообещал ему за тебя морг леса на Буковой горе. Ты ему корову молочную дал для детей задурно, с доброго чуда, из добродеяния, из человеколюбия, и он, верно, руки тебе слюнявил из благодарности. А я ему за тебя морг букового леса пообещал — и дам, бог свидетель, дам, даром что он не попал. Он у меня тот морг заслужил. Я его нарочно выбрал, чтоб стрелял в тебя... и не только потому, что у него глаз как у беркута, а для того, чтоб ты еще раз убедился: мир и люди в нем продажны, как девки в быстричанских борделях, так что нет, слышь, для Королей большого греха в том, что будто бы в горах не по правде пануют. Вот так, Яковчику.
Яков уже не слушал; Яков убегал от дядька Лукина—и было то настоящее бегство, ибо, честно говоря, Иосип все же убил Якова Розлуча если не пулей, то предательством... И мир для него почернел; в том мире Иосип догонял Якова... догонял Иосип и молил на все горы:
— Клянусь богом, не возьму ни морга бучины, ни полморга, ни бревнышка, пусть все пропадает. Верь мне, Якове!
Яков бросился в ущелье, упал среди скал, а вопли Иосиповы, как колесо, покатились дальше.
После судил себя:
— Есть у меня таки, бог свидетель, есть оправдание перед самим собой и перед всем белым светом, что лежал я тогда раздавленный колесом... колесом, или мольбою, или пулей Иосиповой; есть у меня еще одно оправдание: письмо епископа, как глумление, пало на мою голову...
Я могу защищаться от самого себя своими болями и сомнениями: я со всех сторон защищен, огорожен, окружен, обложен, а на самом деле стою перед самим собою голым и обезоруженным; я стою, а они бьют Смеречука.
Меня не спасает то, что не был тогда в читальне, где «серебряные газды» с Петром Качуриком во главе собрали с дозволения старостата «вечерку», которая называлась «Как крестьянину добиться лучшей жизни?»; «серебряные газды» привезли из Косовача какого-то панка из общества «Сельский господарь», приехали также фиакрами панки из «Народной торговли»
и «Маслосоюза», и все как один поучали хозяев и хозяек, как на свете жить, чтоб беды не знать.
Один то советовал, другой — се, третий что-то другое плел. Мудрагелы были.
Люди из Садовой Поляны слушали их, кивали головами (говорите себе, паны-паночки, вам за это гроши платят) и думали о завтрашнем понедельнике, и, возможно, так эта мудрая «вечерка» и закончилась бы, если б Василь Великий Смеречук не поднялся с лавки да не сказал, что, мол, паны-паночки тут в вышитых рубашках, чтоб они здоровы были, нам советы давали, как разбогатеть... А как тут, люди добрые, разбогатеешь, когда сидишь на земле, где камень на камне и лишь изредка среди камней — стебелек да колосок?!. А по-над Каменным Полем, и над колоском, и над тобю друг за дружкой Короли с Верхов, Йоська Срулишин из корчмы, экзекуторы податные из Косовача, отец священник с нашими похоронами и крестинами. Так как же, спрашиваю вас, уважаемые газды, и вас, паны дорогие, нам жить, если человеку гнут шею до земли да гнут? Надо, слышите ли, выпрямиться, как за Збручем...
Василь Великий знал, на что шел и на что нарывался. Видать, допекла его болтовня — и человек сказал то, что не мог не сказать. А тут кто-то дунул на лампу, а кто-то из «серебряных газд», из молодчиков — завсегдатаев читальни, в темноте крикнул:
«А бей продажную тварь, что нас в коммунию заворачивает!»
«Бей!»
В моей читальне били гончара Василя Смеречука; били люто, топтали его постолами, считали ребра и зубы.
«Бей!»
Били за то, что был коммунистом.
Я сперва, когда услышал про драку, не поверил, не может такого быть, чтоб мордовали человека, слышите, в моей читальне, которую я пожертвовал селу как будто бы для посвещения, для книги и добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42