— Я ее... Я разгрызу ее зубами, я выскребу ее ногтями! Неужто можно быть мужчиной только тогда, когда есть топоры и пилы? — Заметив, что Фокин собирается что-то сказать, Попов стукнул пяткой здоровой ноги так, что дрогнул весь их «дом», и громовым голосом выкрикнул одно только слово: — Молчи!
Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!
— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич.— Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?
— Пойду подогрею.— Тогойкин подхватил бак и вышел.
Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.
Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал— лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!
Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!
Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью-.
Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами...
Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза,— видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.
Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.
Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.
— Что это?— спросил он, ткнув пальцем в бочонок.
— Да, так, немного масла,—прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись.— Масла немного,— повторил он.— В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.
Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.
— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном.—Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.
Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от к его, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.
— Если надо, можно и расстелить,— криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.
И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.
А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.
— Товарищ капитан!
— Слушаю.
— Как вы. себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать!
— Да-а... Четвертый день на исходе....Какие интересно, дела на войне? Когда же откроется; наконец, второй фронт?
— Союзнички появятся, когда надо будет: делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов.—Вот он, ихний самолет...—Попов невнятно выругался.
— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с: улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко...
— Почему именно до Белоруссии?
— Ваши ведь, там?
— Да, там, но...— Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался:
«Да, до Белоруссии еще далеко...» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел. И никто не знал, как плачет этот сильный человек бессонными ночами. Дорогие ему лица возникали тогда в его памяти, иногда все вместе, иногда каждое в отдельности, и он разговаривал с ними, успокаивал их. И ему казалось, что его ласковый шепот придает им душевные силы, вселяет в них надежду на спасение.
А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них; Даже» в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек: мой; Света... Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе ж сердцем, и мыслью...»
И тут на тебе: «До Белоруссии еще далеко...» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын—-уж раз-то в неделю, но не-
пременно видится с ней. Можно подумать, что Иванов когда-нибудь жаловался ему на горькую долю своих близких и ждал от него сочувствия. Похоже, он считает, что Иванов ждет только освобождения Белоруссии, потому что именно там его семья...
Так вот, молча, досадовал Иванов. И все-таки с Фокиным надо было обязательно поговорить. У человека дурной характер. Это, естественно, чувствуют все, кроме него самого. А дурной характер как хроническая болезнь, незаметно подтачивающая организм. И в результате больше всего страдает от своего характера он сам. Столько людей окружает Фокина, а он мучается от одиночества, не зная толком, чего хочет.
Иванов откашлялся и, чтобы узнать, расположен ли его сосед к разговору, сказал:
— Что же это ребята не идут?
— Не иначе как лыжи свои мастерят! — тотчас отозвался Фокин.
— Хорошо, если так.
— Кому хорошо?
— Всем нам.
— Можно подумать, что эти самые лыжи наши поломанные руки и ноги заменят! Вы не обижайтесь, товарищ капитан, но я поражаюсь вашей наивности. Вы чрезмерно доверяете этому парню.
— А почему вы ему не доверяете?
— А потому, наверно, что он якут? — с недоброй улыбкой заявил Коловоротов.— Четверть века живу я с ними. И ничего плохого не видел.
— Коловоротов, ты человек штатский, но поскольку возраст у тебя почтенный...— Фокин замялся.
Старик подождал, надеясь, что Фокин добавит еще что-нибудь, и недоуменно спросил: — При чем тут мой возраст?
— Это дает тебе право вмешиваться в чужой разговор.
— Штатский... Чужой разговор... Когда-то и я был военным.
— Когда?
— В гражданскую войну.
— А где?
— И здесь, а до этого...
— Ах, здесь! Просто смешно!
— А ты не смейся! Не смейся ты! Я тебе не советую смеяться.— Старик начал тяжело приподыматься.— И здесь погибали люди за советскую власть.
— Кто, например? Какие исторические личности?
— Например, Нестор Александрович Каландара-швили! Например, товарищ Лебедев-Полянский. Якутский парень Миша Слепцов, например.
— Право же смешно.
— Что? — старик угрожающе поднял кулак. Но Иванов уже примиряюще протянул ладони:
— Семен Ильич!
Тут к Коловоротову подскочили девушки и стали успокаивать его.
Держась за больное колено, старик весь устремился к лежавшему Фокину. Тяжело дыша, он громко выкрикивал:
— Как ты смеешь издеваться над героями, погибшими за наш народ! Ты еще тогда ходил без штанов! Не трогай моего сердца, слышишь! Они все здесь у меня в сердце... Твое счастье, что ты лежишь... А то бы я тебе...
— А я бы не посчитался с тем, что он лежит,— пробасил Попов.
Сердито глянув на него, Иванов тихо заговорил:
— Успокойся, Семен Ильич, товарищ Фокин уже понял, что нехорошо сказал. Понял свою ошибку.
— Понял, понял! Прошу прощения, только не бейте! — всполошился Фокин, но в голосе его слышалась издевка.— Опять разом накинулись на меня.
Старик, покачиваясь, добрался до выхода, но тут же попятился назад. Вошел Тогойкин, держа на вытянутых руках пышущий горячим паром бак.
Пили чай в напряженном молчании, похрустывая сухарями, которые по горсточке каждому выдал Тогойкин. И только девушки то вставали, то садились и все время о чем-то шептались. Люди так привыкли к их шепоту, что и не замечали его, словно тиканье часов.
В эти дни Тогойкин и Губин настолько сблизились, что стоило одному о чем-нибудь подумать, как в тот же миг об этом заговаривал другой, будто угадывая его мысли. Поэтому не удивителвно, что оба они, войдя, сразу же поняли, что в их отсутствие здесь произошло что-то неприятное.
Причиной этого, очевидно, был Фокин. Недаром он лежит отвернувшись и шумно сопит. А Семен Ильич, обычно спокойный и даже вроде бы хладнокровный, сейчас чем-то сильно взволнован. Сидит, сурово насупившись, и глядит в одну точку. Иванов, весьма сдержанно относившийся к внезапным вспышкам гнева Фокина, тоже явно чем-то озабочен. У девушек вид испуганный. Попов шумно и глубоко вздыхает, как бык после ожесточенной схватки, и угрюмо' молчит. Только Калмыков, как всегда, тихо стонет.
Тогойкина начало угнетать это напряженное молчание. Неужели они потеряли надежду на спасение? Неужели они поддались нытью Фокина? Тогда и правда плохо, хуже некуда. Это страшнее любой случайной ссоры! Нет, едва ли Иван Васильевич так легко сдался.
— А, масло! —воскликнул Тогойкин и сам удивился неожиданности своего возгласа. Ведь он тоже сидел угрюмо и молча, а тут вскочил и принялся вертеть бочонок.
Кто-то воскликнул: «Ах, да!» Кто-то произнес: «И правда!» А Вася Губин с восторгом выкрикнул: «Давай, давай!» И даже Фокин удивленно повертел головой, как бы говоря: «О чем это они?»
На одной стороне бочонка было очень четко и красиво выведено химическим карандашом: «Верх», хотя и без того было видно, где верх. Набив бочонок маслом, кто-то аккуратно приладил сверху белый кружок, вырезанный из новой фанеры.
Тогойкин сначала схватил крышку пальцами, пытаясь отодрать ее, затем несколько раз ударил кулаком, чтобы проломить.
— Как открыть? — Тогойкин остановился в нерешительности.
— Подскажите, товарищ капитан,— сказал Иванов, подождав некоторое время.
Фокин, щурясь, молча глядел на бочонок, словно вспоминал, как он открывается.
— Обруч снять с него,— послышался протяжный голос Коловоротова.
Тогойкин крепко зажал бочонок между ногами и сорвал обруч. Потом отогнул клепки, снял фанерку и, орудуя перочинным ножичком, стал раздавать людям по кусочку масла.
— Спасибо, Коля! — охотно взял свою порцию Иванов.
— Дорсобо! — поблагодарил на ломаном якутском языке Коловоротов.
— Ну, давай, давай, чего там!—Это, конечно, была Даша.
— Спасибо, брат! — пробубнил Попов.
— Благодарю вас! — Катя, осветилась широкой улыбкой.
Фокин взял свой кусочек осторожно, оглядел его, будто сомневаясь в том, что это масло.
— Привет! — крикнул Вася, еще не успев получить свою долю.
Фокин с досадой думал о том, что все тут радуются, приветствуют друг друга, а о нем, чье масло едят с таким восторгом, чуть совсем не забыли. И бочонок-то открыли сами, не подождав, когда он им скажет. Все благодарят Тогойкина. Никто даже не подумал, с каким трудом он, Фокин, доставал это масло. И дали-то ему чуть ли не последнему, только перед.этим шалым парнем, который вместо благодарности кричит: «Привет!»
— Коля! Подойди-ка,— тихо попросил Попов, когда кончили пить чай. Но поскольку Тогойкин не вскочил тотчас же, голос Попова приобрел повелительный тон: — Тебе я говорю, товарищ Тогойкин!
Тогойкин поднялся, а Сенькина уже успела недовольно проворчать:
— Не слышишь, что ли, тебя зовут!
Когда Тогойкин подошел к Попову, тот.похлопал ладонью по полу, приглашая его сесть.
— Ты это...—Он подергал повязку на голове. — Ты сдери это... и натяни кожу...
— Что ты? Как же я... — Тогойкин испуганно отодвинулся.
И непонятно было, почему Попов звал Тогойкина к себе, словно хотел с ним посекретничать, а сам высказал свою просьбу во всеуслышание, да еще так категорически: «Сдери это... натяни кожу». Как все это у него просто получается! Жутко!
— Я выдержу, непременно выдержу!—Попов ухватил Тогойкина за руку и все крепче сжимал ее своей могучей ладонью. Пальцами другой руки он слегка постучал себя по темени.
— Щекочет, словно сотни проклятых мух бегают, да еще больно тянет. Будь мужчиной, не бойся!
Тогойкин вопросительно посмотрел на Катю Соловьеву: мол, как быть? Катя растерянно пожала плечами и метнула косой взгляд на Иванова. Тогойкин взглянул на Дашу Сенькину. Та плотно закрыла глаза и так энергично замотала головой, что у нее даже растрепались волосы. Конечно же это означало: «Не берись!»
Попов следил за всем происходящим своим открытым глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41