Может быть, они не верили в эти новые порядки. Лично я восхищался людьми, которые, жертвуя своим положением в обществе, посвящали себя делу бедняков. Но молодой хозяин смеялся надо мной.
— Ты думаешь, они общество хотят перестраивать, Бидструпы эти и кулаки из партии Венстре?—говорил он. — Черта с два! Сами-то они сидят у кормушек, для них это просто игра. Нет, ты бы посмотрел на социалистов. Вот те в самом деле хотят все перевернуть вверх дном, да так открыто и говорят. Вот это ребята! Жаль только, что здесь у нас их нет, а то бы ты увидел, как наше кулачье попряталось бы по домам.
Молодой хозяин работал когда-то подмастерьем в Копенгагене и всякого понаслушался в столице.
— Там нельзя было ссылаться на больную ногу — хочешь не хочешь, а иди вместе со всеми на сходку к Шлезвигскому камню или на общественный луг. Ну и ораторы там были, просто все нутро переворачивалось! Вот они-то жару давали, откуда только смелость бралась; прямо руки у всех чесались. И в мастерских и на квартирах оружие припасали: ведь события могли начаться в любой день. Вот были дела! А наши здешние вояки только в бирюльки играют, уж сидели бы лучше дома. Вот увидишь, социалисты все перевернут в два счета, с ними шутить не приходится, уж они-то не в бирюльки играют. И пусть переворачивают, все равно, разве у нас тут жизнь! Может, социалисты и с чахоткой сумеют справиться. Ведь говорят же, что эта болезнь от бедности. — Хозяин достал из-под стола бутылку и посмотрел на свет: на донышке еще оставалось немного пива.
Георг не раз писал мне: «Ты только приезжай, я тебе помогу». Но я почти не видел его, да и помощи от него никакой не было. Еще задолго до моего приезда в город он познакомился с молодым хозяином в погребке Хансена, где обычно играл на бильярде. Теперь молодой хозяин уже не выходил из дому, и Георг иногда забегал в мастерскую — скорей ради него, чем ради меня, но я и тому был счастлив: я восхищался братом. Он выглядел настоящим франтом и гулял с молоденькими девушками из хороших семей; зарабатывал он немного, но зато ловко умел находить кредит.
Георг служил подручным у бондаря, делал бочонки под сливочное масло; работал он в подвале возле пристани, и я нарочно делал большой крюк, чтобы хоть изредка заглянуть к нему. Работа у него всегда спорилась, и все говорили, что он не уступит любому опытному подмастерью. Его хозяин немало наживал на нем и был очень доволен; правда, жалованья Георгу он не прибавлял, но ручался за него у портного и в галантерейной лавке. «Оно и выйдет одно на одно, — говорил Георг, - так или иначе я отсюда удеру, не такой я дурак, чтобы работать задаром».
Я кредитом не пользовался, ручаться за меня никто бы не стал, и мало-помалу мой костюм вконец истрепался, так что я уже не мог выходить по воскресеньям и просиживал все праздничные дни дома. Было у меня два приятеля — Карл Глиструп, мой школьный товарищ из Нексе, теперь он служил в учениках у кондитера, и долговязый Кнуд Юнкер — мальчик на посылках. До этого времени мы всегда ходили втроем. Когда шел дождь, они оставались у нас в мастерской, и мы играли в вист с болваном. Но в хорошую погоду они все-таки удирали, предоставляя мне в одиночестве размышлять над проблемой воскресного костюма.
— Сходи-ка домой, — посоветовал Георг, — пусть отец увидит тебя в таких лохмотьях, может, это на него подействует.
Я в этом далеко не был уверен, но все же как-то в субботу вечером, после работы, решил попытать счастья. Петер Дрейер, очень славный парень, помог мне прибрать мастерскую, и в девять часов я уже пустился в дальний путь — до родительского дома было четыре мили. Я очень устал после долгого рабочего дня и почти всю дорогу спал на ходу, да так крепко, что даже ухитрился прозевать телегу, которая нагнала меня в миле от Нексе, и спохватился, только когда она почти скрылась из виду. В два часа ночи я постучал в окно нашего дома, и мать впустила меня. Отец, как обычно, спал в каморке на чердаке.
Наутро мне здорово досталось от отца за изношенный костюм; я понял, что больше от него ждать нечего. Выход, как всегда, нашла мать. Она повела меня к одному ютландцу, который недавно поселился в нашем городе и торговал дешевым платьем; мы выбрали довольно приличный костюм за двадцать пять крон. Мать обязалась выплатить деньги в течение года, по пятьдесят эре в неделю. Наличными он стоил бы двадцать крон.
— Ну, это пустяки, — бодро сказала мать, — мы люди благородные и берем только в кредит. Впрочем, мы не из самых благородных, так что можете не беспокоиться за свои деньги.
— Еще бы! — ответил ютландец. — Ваше слово, мадам Андерсен, надежнее всяких денег.
Мать просияла.
— Да, все знают, что значит иметь дело с мадам Андерсен, — говорила она на обратном пути.— Вот и со скобяником я расплатилась, хотя и нелегко мне пришлось, можешь поверить!
Еще когда Георг был в ученье здесь, в Нексе, и жил дома, он подарил матери утюг и ножницы, о которых она давно мечтала. Так он делал всякий раз, когда мать жаловалась, что ей чего-нибудь не хватает. Утюг и ножницы он взял в долг у скобяника, а мы-то думали, что он купил их на деньги, полученные за сверхурочную работу. Как только он уехал, матери принесли счет, и ей пришлось выплачивать всю сумму в рассрочку.
— Зато для хозяйства польза, — сказала мать, улыбаясь так, как только она одна умела улыбаться. — Сама бы я никогда не решилась купить. Георг—славный мальчик, он сделал это, конечно, от чистого сердца. Он бы рад для нас последнюю рубашку снять. — И мать смахнула слезу.
Сразу после обеда мне надо было отправляться в обратный путь. Мать заботливо завернула мой новый костюм в бумагу, чтобы он не пострадал от долгой дороги. Сестры проводили меня до самой церкви. Пройдя еще немного, я зашел в лесок и там переоделся. Я знал, конечно, что мать права, но ведь как-никак было воскресенье, а я уже так давно не ходил в хорошем костюме. Через несколько минут меня нагнала коляска дорожного инспектора. Толстяк инспектор помнил меня еще с тех времен, когда я носил за ним нивелир по улицам Нексе. Он предложил подвезти меня, п я гордо въехал в Рэнне, развалясь на сиденье коляски, да еще в костюме с иголочки; вот уж, можно сказать, повезло!
Первым делом я побежал к Георгу на квартиру, чтобы показаться ему. Он еще не вставал с постели, хотя уже смеркалось.
— Ишь ты, какой щеголь, — одобрительно сказал он. — Никто и не скажет, что по дешевке куплено. Молодчина у нас мамаша, ей-богу!
— А теперь ты будешь со мной гулять?,
— Видишь ли, у тебя свои знакомые, у меня свои. Но зато я буду здороваться с тобой, если мы встретимся на улице.
— Даже если будешь с девушкой?
— Да! Только ты не вздумай сразу подходить и совать свою лапу.
Увы, именно этого-то мне и хотелось. Георг всегда гулял с красивыми девушками.
— Ведь тебе бы тоже не по вкусу пришлось, сунься я к тебе, когда ты гуляешь с барышней, — добавил он и лукаво посмотрел на меня.
Я — с барышней? Да он смеется надо мной! Удивительно, что самое обыденное и банальное становится возвышенным и даже священным, чуть только коснется тебя самого. Я всегда с презрением относился ко всякого рода любовным делам и считал, что это занятие недостойно настоящего мужчины. Ученики постарше каждый вечер уходили на гулянье; как только кончат работать, сразу в дверь — и бегом. Случалось, что в спешке они даже забывали смыть ваксу с лица и рук. Смешно было смотреть, как они, словно щенята мчались по улицам.
У нас подобралась компания мальчишек, которым доставляло величайшее удовольствие изводить гуляющие парочки; мы прятались в их излюбленных уголках, за деревьями или среди низкого кустарника на прибрежных дюнах, и в самые неподходящие моменты выскакивали из засады с дикими воплями.
И вдруг я сам отрекся от нашей шайки и стал мишенью для ее насмешек. Тоненькая белокурая девочка каждое утро, как и я, приходила в молочную Пера. Она служила нянькой где-то в нашем квартале; было ей лет пятнадцать — шестнадцать, но мне она казалась совсем ребенком, и я радовался, встречая ее в просторной кухне молочника: девчушка напоминала мне сестренок. Я тосковал по дому, и маленькая нянька словно приносила привет оттуда.
Я знал, что, разговаривая о женщине, люди в первую очередь обсуждают, красива она или нет. У всех на языке были имена самых красивых женщин города, ими восхищались и спорили, кому из них отдать пальму первенства. Эти красавицы и сами отлично знали цену своей внешности; по их лицам видно было, как они гордятся общим вниманием. Я тоже разглядывал их, но не находил в них никакой красоты. Они казались слишком уж напыщенными и холодными. Ну просто никакого сравнения с красавицами на цветных открытках.
А маленькая нянька была хороша, как картинка в альбоме, а то и еще лучше. Глядя на ее нежное полудетское личико, я чуть не плакал от тоски по дому. Мысли о ней согревали мне душу, как мечты о новом воскресном костюме; казалось, весь мир стал светлей и радостней.
Однажды вечером, когда я зачем-то пришел в аптеку, маленькая нянька сидела там на скамейке и дожидалась лекарства.
— Подожди меня,— громко сказала она, — пойдем домой вместе.
Она подвинулась, как школьница за партой, и похлопала рукой по скамейке, чтобы я сел рядом. Я повиновался, хотя от стыда не знал, куда глаза девать. Люди в аптеке захихикали, и от этого я смутился еще пуще.
— Почему они смеются? — удивленно спросила она. — Они, верно, думают, что мы влюбленная парочка.
Слово «парочка» заставило меня втянуть голову в плечи и отодвинуться, но она снова невозмутимо придвинулась ко мне; все вокруг засмеялись. Этого я уже никак не мог вынести. Я выскочил из аптеки и пустился наутек. Добежав до угла, я остановился. Мне стало стыдно, и я повернул обратно. Мы столкнулись возле самой аптеки.
— Ты мог бы подождать здесь, — сказала девочка, взяв меня за руку.
Она не рассердилась, и я был благодарен ей за это. Я уже стыдился своей трусости, но, право же, очень трудно сохранить присутствие духа под снисходительными взглядами взрослых. Здесь, в темноте, все было много проще; мне казалось, что мы уже много раз ходили так, держась за руки, и знаем друг друга давно, всю жизнь.
— Да она прехорошенькая, — заметил Георг, увидев нас как-то вечером, когда мы стояли, укрывшись за колоннами. — Не грех бы тебе познакомить меня с ней. Ты не бойся, отбивать не стану. — Но особого доверия я к нему не питал и всячески старался не попадаться ему на глаза.
Вечера принадлежали нам. Белые ночи уже котились, но темнота перестала пугать меня и даже казалось уютной. Анна была из очень бедной семьи, она ходила даже без пальто, в одном тоненьком платьишке. Под платьем тоже, видно, не много было надето, — я чувствовал теплоту ее тела, когда она касалась меня плечом. Впрочем, Анна не жаловалась на холод, всегда была весела и довольна; ясный взгляд ее покоился на мне с выражением тихого счастья. Она восхищалась мной, в ее глазах я был чем-то вроде сказочного принца, и это очень нравилось мне.
— Я не хочу вечно гулять с тобой в потемках,— говорила она. — Я хочу, чтобы нас видели вместе. Пусть мои малыши тоже посмотрят на тебя.
Анна была старшая дочь и говорила о младших братьях и сестрах, как мать. О родителях она рассказывала очень неохотно. В семье у нее, наверно, было неладно, и я видел, что только со мной ей по-настоящему хорошо.
Была ли то просто детская дружба, или за ней скрывалось другое чувство, этого мы и сами еще не знали. Но нам было хорошо вдвоем, и даже когда я не видел ее, одна мысль о ней поднимала меня в собственных глазах. Я стал смелее, чувство собственного достоинства заставило меня уделять больше внимания своей наружности. Получив деньги за сверхурочную работу, я приобрел гуттаперчевый воротничок и манжеты, которые сам мог стирать, и цветной шейный платок, — его можно было выворачивать на четыре стороны, к тому же он заменял манишку. Когда я впервые предстал перед Анной во всем этом великолепии, она внимательно осмотрела меня при свете фонаря и восхищенно захлопала в ладоши.
— Ну, теперь уж ты должен пройтись со мной в воскресенье, — заявила она, — чтобы все нас видели.
Хочешь не хочешь, пришлось выставить свою любовь напоказ. В то лето среди молодых людей была мода разгуливать с цветными зонтиками — синими, желтыми, красными; стоили они от семидесяти пяти эре до полутора кроны, и ни один уважающий себя ученик или подмастерье не рискнул бы показаться днем в обществе девицы без такого зонтика. В ближайшее воскресенье
мы с Анной встретились на северной окраине города н узкой тропинке, которая вела к мельнице. Мы шли не под руку — так ходили только женихи с невестами — но Анна гордо выступала рядом со мной под моим зонтиком, почти касаясь меня плечом. Я шагал далеко не так уверенно, меня словно грыз какой-то червь, и я не смел поднять глаз. Я был, конечно, очень рад за Анну, но меня пугали ее смелость и равнодушие к мнению окружающих.
Вдруг из-за деревьев раздался дикий вопль. Я сразу узнал голос: это кричал Хансен, самый отчаянный из нашей шайки. Видимо, мои бывшие приятели снова гонялись за парочками, и я, несчастный отступник, угодил прямо к ним в руки.
Хансен подскочил к нам сзади и, скверно ухмыляясь, зашагал рядом по траве, росшей на обочине дороги. В нашей шайке его очень не любили и поэтому всегда называли только по фамилии; он был учеником в типографии, воровал там газеты и за полцены продавал их; на вырученные деньги он покупал водку. Словом, его едва терпели в шайке, вот он и старался выслужиться, превосходя всех в хулиганстве. Да, хуже влипнуть я не мог.
Он все не отставал от нас и отвратительно гримасничал, потом вдруг издал воинственный клич — сигнал для шайки. Со всех сторон из-за кустов высыпали мальчишки и окружили нас.
— Ага! Сапожник девчонку подцепил! Вакса-плаксз с девчонкой ходит!
Девчонка, девчонка вшивая идет, Плаксу-ваксу по лесу ведет. Она носит туфли задом наперед И не моет рожу ровно целый год.
Они корчили гримасы и орали нам прямо в лицо, Анна расплакалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21