«Ведь это во имя святого дела».
У нас не было ощущения, что стена, разделяющая богатых и бедных, исчезла. Все же нас терпели здесь, и мы сумели этим воспользоваться. Прежде всего мы, словно сговорившись, постоянно выбирали тех девиц, которые особенно задирали нос перед нами. Не знаю, скрывалась ли за этим преднамеренная месть, — во всяком случае это, несомненно, был вызов. Мы ехидно перемигивались во время танцев и стойко выдерживали свирепые взгляды «господских сынков». Это были наши заклятые враги, и не раз уже нам приходилось драться с ними на улице и в порту; зато с каким злорадством кружили мы теперь в танце их сестер и приятельниц, зная, что они и пикнуть не посмеют. А что касается «защиты отечества», то все агитационные речи мы пропускали мимо ушей, ибо они ничего не говорили ни уму, ни сердцу жалких, заброшенных ребятишек.
Волна патриотизма схлынула так же внезапно, как и поднялась. В один субботний вечер, когда мы умытые, в начищенных до блеска башмаках пришли, по обыкновению, к Дому собраний, нам вежливо сообщили у входа, что мы можем отправляться обратно. В силу не известных нам причин отечество не испытывало больше в нас никакой надобности. Еще задолго до конца зимы все успели начисто позабыть о затее консерваторов.
Для нас это было большим разочарованием. В каждом сыне «низших классов» живет тайная надежда выбиться в верхние слои общества. Там, наверху, этим пользуются для подтверждения права господствующих классов на существование: «Ведь вы сами хотите подняться до нас», — постоянно говорят нам. Но, вместо того чтобы оправдывать существование высших классов, следует раз и навсегда признать, что противоестественно само существование так называемых низших классов. В течение недолгого времени мы наслаждались светом, музыкой и теплом, а теперь нас снова выкинули на улицу.
Изредка к нам приезжала бродячая труппа, которая играла в городском театре — огромном, похожем на сарай здании в переулке возле Эстергаде. Здесь же ставились и любительские спектакли. Нам частенько удавалось проникнуть в театр бесплатно. Понятия о санитарии в нашем театре были весьма примитивны: после первого действия зрители мужского пола отправлялись в темный закоулок по своим надобностям, поэтому при некотором навыке можно было вместе со всеми проскользнуть обратно, если засунуть кепку за пазуху и, как и другие, тщательно оправлять свой костюм. Правда, приходилось пропускать первое действие, зачастую самое интересное. Сначала все шло гладко, но потом контролер, который знал в лицо всех зрителей, приметил меня и перестал пропускать. Но я не отказался от посещения театра — единственного светлого луча в моем безрадостном существовании; Карл Глиструп, которому хозяин поручал в антрактах торговать пирожными, надумал посылать меня в кондитерскую за очередной партией товара. Теперь я мог проходить мимо контролера на законном основании и оставаться до конца спектакля. Но первое действие все равно приходилось пропускать, а отгадывать, чго было раньше, я не умел, — куда легче угадать, что будет дальше и чем кончится пьеса. Скоро меня опять перестали пускать, и тут уж не оставалось ничего другого, как войти в компанию с другими театральными зайцами, которые в складчину покупали один билет. Билет безвозмездно забирал кто-нибудь из нас, за это он был обязан отпереть изнутри дверь, которая вела в подвал театра. Таким образом, мы получали возможность смотреть и первое действие, но это все же стоило денег: каждый «пайщик» вносил десять эре, а раздобыть их было очень трудно.
Незаметно проникнуть из подвала в зрительный зал оказалось делом далеко не легким. Но зато когда проберешься туда, чувствуешь себя, бывало, на седьмом небе. Веселье обычно начиналось еще до поднятия занавеса. На высоте человеческого роста в занавесе было прорезано множество отверстий, оттуда иногда высовывались чьи-то пальцы и веселили зрителей, а то вылезал ярко-красный нос, словно хотел спросить, хорош ли грим. Тогда весь театр разражался хохотом.
Сами пьесы почти всегда оказывались печальными, полными любовных мучений и тоски, как те песенки, которые я пел еще пастушонком. Вообще любовь на сцене изображалась возвышенная, совсем непохожая на ту, что я видел изо дня в день. Девчонки, с которыми водились Эмиль и Петер, ходили в рваных, стоптанных башмаках и ругались сиплыми голосами, если им случалось ждать понапрасну. А здесь, на сцене, печальная дева, тщетно поджидавшая милого, обычно сидя за прялкой, изливала в песне свою тоску так трогательно, что вся публика начинала всхлипывать. На девушке были белые шелковые башмачки, а в волосах золотой обруч, и грудь ее вздымалась и опускалась, словно волна в океане любовной страсти. Странно, бывало, встретить на другой день это неземное существо на >лице в обличий самой обыкновенной женщины с миловидным, но ничем не примечательным лицом, которое она прятала в боа. Таково уж свойство театра: он уносил нас в заоблачный мир, где мы забывали наши унылые, серые будни.
Но вот проходила неделя-другая, труппа уезжала, театр закрывался, и жизнь снова становилась пустой и беспросветной.
Тут на помощь приходили книги. В детстве у меня была такая пора, когда я читал как одержимый, залпом глотая все, что попадалось мне под руку. Теперь я снова пристрастился к чтению, прочитав тайком одну из книг молодого хозяина. Не могу сказать, что я совсем добровольно променял реальную жизнь на книги и замкнулся в себе, — бедность вынудила меня к этому. Чтобы бывать на людях, нужен приличный костюм, не то прослывешь голодранцем, да и без карманных денег не обойтись. Я пытался подработать сверхурочно, но после четырнадцатичасового рабочего дня не очень-то сладко снова возиться со старыми башмаками. Впрочем, денег все равно не хватало.
Ах, деньги, деньги! В детстве у тебя есть хоть пуговицы— отличнейшая ходячая монета, и к тому же она всегда под рукой. Правда, мать, бывало, бранила меня за то, что я вечно теряю пуговицы, но это было не так страшно. А в мире взрослых, в этом малопонятном и неприветливом мире, пуговицы хождения не имеют. Только и слышишь что о деньгах. А деньги у тебя есть? — с этого все начиналось, и этим все кончалось.
Я рассчитывал на чаевые, которые в общей сложности могли составить до пятидесяти эре в неделю; для этого я старался всячески угождать клиентам, оказывая им мелкие услуги, бегал по поручениям и тому подобное. Но борнхольмцы не отличаются особой щедростью. Одни с озабоченным выражением заглядывали в кошелек, потом прятали его в карман и говорили: «Останется за мной до следующего раза». Другие аккуратно давали эре за один ботинок и два эре за два, когда я приносил на дом починенную обувь. Получив впервые одно эре чаевых, я, будто бес меня подтолкнул, с невинным видом заявил: «Простите, у меня нет сдачи». Но меня живо отучили от таких фокусов
В поисках средств я иногда обманывал хозяина: брал в долг то, что он велел мне купить, а деньги оставлял" себе. Но они жгли меня сквозь карман, и я места себе не находил до тех пор, пока не суну их под доску закройного стола. Когда молодой хозяин обнаруживал их, он, весело присвистнув, начинал махать руками, будто он колдун и сам наколдовал эти деньги, и говорил: «А ну-ка, Мартин, полбутылочки портвейна. Да беги так, будто за тобой черти гонятся».
А книги я получал даром. Молодой хозяин пользовался библиотекой Кольберга и проглатывал в неделю несколько романов, которые я выбирал для него по своему вкусу. Мне разрешали самому рыться на полках, и я забирался на самый верх стремянки, рассматривал имена авторов и названия книг, стараясь угадать, какая лучше. До сих пор я обычно выбирал по обложке — молодой хозяин не любил истрепанных книг, а главное— требовал, чтобы книга была увлекательная и как можно толще.
— Видишь ли, в толстых книжках всегда много героев и много действия, вот тебе и кажется, будто ты попал в какой-то другой мир. А куда я пойду с моей ногой? Правда, чертенок?
Однажды я наугад захватил книжку для себя, сунул ее под куртку, а остальные книги прижал к груди поверх этой. Никто ничего не заметил, но одной книги хватило ненадолго, — ведь за вечер я мог прочесть целый роман. К тому же большинство книг мне не нравилось: в них всегда говорилось о любви, — а уж глупей любовных историй ничего не придумаешь, если только их не разыгрывают на сцене. Мне хотелось прочесть такую книгу, где было бы много необыкновенных событий и происшествий.
— А ты брал бы книги про индейцев, — посоветовал мне рассыльный книготорговца. — Там полно всяких приключений.
Так я познакомился с Купером и Марриэтом.
Как-то раз, когда я отдавал книги молодому хозяину, спрятанный мною томик высунулся из-под куртки. Хозяин свистнул и сказал: «Это я возьму», — но ругаться не стал. То была очередная книга Карла Мэя про индейцев. Прочитав ее, он полушутя-полусерьезно заметил:
— Ах ты жулик, что получше, так себе забираешь!
— Я думал, вам хочется читать только про любовь,— сконфуженно ответил я.
— Нет, дудки! Читать, как другие наслаждаются жизнью, а самому валяться в постели ? От одного этого заболеть можно.
С тех пор я .стал очень тщательно выбирать книги для молодого хозяина. Я уже знал, где что стоит, и начал сам различать бесчисленных писателей. Когда я приносил книги, молодой хозяин, смешно гримасничая, обнюхивал их и косился на мою куртку.
— А ты, разбойник, ничего не припрятал? — спрашивал он, легонько толкнув меня в грудь.—Тогда возьми из моих. Только смотри, чтоб мой старик не узнал.
Таким образом, у меня оказывалось сразу две книги, потому что свою я успевал потихоньку, прежде чем войти, спрятать в сенях.
Больше всего молодой хозяин любил Жюля Верна.
— Где его только не носит — по всей вселенной, он даже в самое нутро земное залезает. Вот это писатель! — говорил он, по обыкновению прижимая ладони к горящим щекам.
Когда он бывал в хорошем настроении, он рассказывал нам что-нибудь из прочитанного.
— И все это вранье, — говорил Эмиль, который скоро должен был перейти из учеников в подмастерья и поэтому считал себя вправе принять участие в разговоре. — Но придумано здорово.
«Вранье» — так борнхольмцы называли беллетристику и вообще всякого рода сочинительство. Сам Эмиль никогда не читал книг, не читал их и Петер. Заниматься чтением они считали ниже своего достоинства; молодому хозяину еще простительно, он как-никак калека. А в моем увлечении книгами они видели верный признак того, что настоящего мужчины из меня никогда не получится.
Само по себе чтение вещь неплохая, но оно отгораживало меня от людей. Товарищи по мастерской не разделяли моих интересов и не посвящали меня в свои. Стоило молодому хозяину выйти из комнаты, как они наперебой принимались рассказывать о своих похождениях, да так, что у меня прямо сердце замирало. Эмилю присылали деньги из дому, а Петер работал сверхурочно по воскресеньям, чтобы было с чем пойти погулять вечером. На этот воскресный приработок он купил у тетки Скоу синее пальто за восемь крон. Вместо платы он чинил ношеную обувь, которую старьевщица тут же перепродавала. Да, Петеру легко было смеяться надо мной, — он единственный из нас разгуливал по городу в настоящем пальто.
А меня жизнь не баловала; или, может быть, я родился на свет не таким, как надо. Во всяком случае какая-то сила — то ли во мне самом, то ли вне меня,— словно назло, постоянно оттесняла меня в сторону.
Весной к Борнхольму на лов сельди приплывали на лодках шведские рыболовы. Это были сильные и опасные конкуренты для наших рыбаков, которые в плохую погоду предпочитали отсиживаться дома, поэтому шведов у нас недолюбливали. К тому же ходили слухи, будто они не прочь порыбачить в территориальных водах острова. Они жили в палатках за городом, в Пушечной долине; приехавшие с ними женщины стряпали и чинили сети. По вечерам, когда рыбаки уходили на лов, городская молодежь, прихватив с собой гармониста, отправлялась в Пушечную долину и под открытым небом танцевала со шведскими девушками. Эмиль и Петер бывали там каждый день, развлекался там и мой брат Георг. Дело редко обходилось без драк, особенно по субботам, когда рыбаки оставались дома. Кой-кому в кровь разбивали головы, Эмиль и Петер являлись на другой день в мастерскую с подбитым глазом или с шишкой на лбу, — но зато полные впечатлений!
«Любовь — чтоб ее черти взяли!» — говаривал молодой хозяин; и с этим трудно было не согласиться. Парни дрались, удирали через чердачные окошки, сломя голову спешили на свидание, продавали с себя последнее, иной раз даже воровали, чтобы раздобыть денег. А потом камень на шею — плати за ребенка, — и это зачастую еще до конца ученичества. Или женились слишком рано, и в скором времени молодые супруги начинали ненавидеть друг друга, ссорились, расходились, опять сходились. Слезы, обиды, драки. Нет, любовные горести и печали на сцене или в песнях — это совсем, совсем другое дело.
И все же горько было отставать от товарищей, тяжело смотреть, как они бегают на гулянку и поздно ночью, крадучись, пробираются на чердак, держа башмаки в руках. А на другой день они сидели за работой сонные, с запавшими глазами, но вдруг улыбались и подмигивали друг другу — это они вспоминали свои ночные похождения.
Как-то вечером Петер взял меня с собой в «Веселое лето» — танцевальное заведение, расположенное в загородной роще. Заведение это славилось как злачное место весьма сомнительного пошиба. На всю жизнь мне запомнился вихрь рук, ног, разгоряченных лиц, которые мелькали, словно огни в тумане, разбитые в кровь головы, запах винного перегара и визгливая музыка. Словно огромное колесо из крови и огня жужжало и крушило все вокруг меня под разнузданные выкрики и хриплый рев. Я глянул — ив паническом страхе бросился домой напрямик, через поле.
— Куда ты пропал? — спросил меня Петер на другой день. — Ну и подурачились же мы!..
Стоять на перекрестке, вглядываясь в ночную темноту, холодно, а рискнешь углубиться во мрак—наверняка попадешь в беду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21