Нет, уж лучше взять книгу да пораньше залезть в постель. Я откидывал крышку зеленого сундучка так, что она совсем загораживала низенькое оконце, а все щелки затыкал старыми мешками, чтобы со двора не видели, что у меня горит свет. Лампу я ставил на постель и устраивал нечто вроде грота между периной и спинкой кровати. Если старый хозяин тихонько поднимался по лестнице, чтобы послушать у дверей, я мог совсем накрыть лампу периной. Получалось очень уютно, хоть и не безопасно в пожарном отношении.
Но тоска по настоящей жизни не проходила, и чтение уже не помогало мне, а напротив, усугубляло эту тоску; хотелось идти куда-то и чего-то искать. Душу и тело, словно голод, терзало смутное стремление, которое я и объяснить бы не сумел. Казалось, будто кто-то шепотом зовет меня, и я боялся упустить что-то очень-очень важное, могущее решить мою судьбу. Во мне подымался неясный, неосознанный протест. Иногда я доходил почти до отчаяния, ибо вопреки всему во мне жила тайная уверенность, что счастье что-то припасло для меня я должен только помочь ему меня отыскать.
Когда у меня бывало такое настроение, я начинал метаться, как заблудившийся пес, бросался туда и сюда, полный самых фантастических порывов. Бегая по поручениям, я нарочно выбирал окольные пути и придумывал предлоги, чтобы зайти к совершенно посторонним людям, с которыми не имел ничего общего. Так я старался помочь случаю или провидению, — словом, своему счастью. Раньше я никогда не бывал у дяди Мортена, хотя он жил в двух шагах от мастерской; отец находил, что мне там нечего делать. «Они богатые, мы бедные», — объяснял он. А теперь мне пришла в голову дикая мысль, что я непременно должен навестить дядю с теткой: детей у них нет, — может, они-и помогут мне выучиться другому ремеслу, от которого будет больше проку.
Дядя сидел в кресле на колесиках и невнятно бормотал что-то, тетка стояла рядом и вытирала слюни, которые текли у него по подбородку. Она первым делом спросила меня, верую ли я в Иисуса Христа и почему они ни разу не видели меня на молитвенных собраниях. Я пообещал исправиться — ив самом деле несколько воскресений подряд бывал на собраниях. Когда я пришел туда в первый раз, ко мне подходили самые именитые из прихожан и пожимали руку, но потом на меня перестали обращать внимание.
В другой раз я вздумал посетить Хансена — нашего нового городского врача. Ходили слухи, будто он отчаянно «красный», даже краснее, чем редактор Шмидт и братья Бидструпы вместе взятые, и готов все перевернуть вверх дном. Ко мне выскочил рослый, тучный мужчина с салфеткой вокруг шеи — точно у малышей, когда их кормят кашкой,— и с крошками яичного желтка в густой черной бороде.
— Тебе... вам чего надо? — неприветливо спросил он.
Чего мне в самом деле надо?.. Я растерялся. Не объяснять же, какие надежды я возлагал на доктора, потому что слышал, будто он совсем не похож на других людей.
— Ну-с, чего же вы все-таки хотите?— раздраженно переспросил он.
— Я... я... мне хотелось бы узнать, сколько нужно денег, чтобы учиться?— только и смог я ответить.
— Вон! Пошел отсюда сейчас же! — заорал человек, не похожий на других, и затопал ногами.
Зачем я ляпнул такую чушь? В самых дерзких своих мечтах я и представить себе не смел, что буду когда-нибудь учиться. Правда, дома, в Нексе, люди считали, что мне надо учиться на пастора, — но только потому, что я умел шевелить ушами. Учитель после конфирмации тоже говорил отцу, что мне не мешало бы всерьез приняться за ученье. Тогда ни то, ни другое не произвело на меня впечатления. Но вот теперь слово сказано, — пусть оно от смущения сорвалось у меня с языка, но оно, словно крылатое семя, запало мне в душу, пустило корни, ростки. Как же изменить свою судьбу?
«Кто много знает, тот и умен, а книга сильнее десятка лошадей», — сказал мне однажды дедушка, когда я разыскал у него на чердаке несколько старых альманахов. Теперь только я понял, что он хотел сказать: книга может помочь мне. По-своему понял я и присказку деда, которая когда-то казалась мне такой загадочной: «Надо уметь пробиться в жизни», — сказал бедняк, когда ему пробили голову». Конечно, книги — вещь хорошая, они помогают стать хозяином жизни, но иногда они бывают опасны. Молодой хозяин искал в книгах забвения всех бед и болезней, книги, как пиво или вино, заглушали в нем горечь пустой и одинокой жизни.
— Это все из-за легких, — виновато говорил он, посылая меня за выпивкой, — бациллы дохнут, если их как следует прополоскать в спирте. А хорошая книга — это для души.
Чтение не давало ему никаких знаний, он просто жадно искал, чем занять мысли; книги туманили ему мозг, как и спирт, так что теперь он жил словно в двойном угаре. Когда он поднимал голову от книги, мне казалось, будто глаза его смотрят на меня сквозь невидимую завесу издалека, из какого-то другого мира.
Пить он совсем не умел; после еды его всегда тошнило, хотя съедал он очень мало. Неужели он не вычитал из книг, что ему нельзя столько пить? Как-то раз, принеся ему в постель несколько бутылок пива, я решился спросить его об этом.
— Шенок ты этакий, — сказал он, но не рассердился; он уже почти не вставал с постели.
В мастерскую взяли нового ученика —Густава, маленького смышленого мальчугана из Блекинге; на побегушках теперь был он, и я мог работать до самого вечера. Но в те дни, когда молодой хозяин лежал, я должен был находиться при нем, он всегда вызывал меня тремя ударами в стенку.
— Ну, садись, чучело, — говорил он, глядя на меня добрыми, лихорадочно блестевшими глазами, — давай поболтаем. Только если войдет отец, сделай вид, будто ты пришел ко мне за поручением. Как по-твоему, я сегодня хуже выгляжу? Вот подожди, скоро мне исполнится тридцать, а в этом возрасте весь организм меняется. Тогда я мигом укачу в Америку, к Мартину, моему брату. Надо быть болваном, чтобы торчать в этой собачьей дыре. Какого черта ты-то все кашляешь? Смотри только не наберись бацилл, это нешуточное дело, можешь мне поверить. И не вздумай пить, это не всем полезно. Ты ведь парень умный. Правда, дерзок очень, просто горе с тобой, да и разговорчив ты не в меру. А теперь катись в мастерскую, погляди, работают ли они там. — Он хватал меня за плечо своей исхудалой, горячей рукой и быстро заглядывал мне в лицо, потом поворачивался к стене. В его глазах я мог прочесть невысказанную обиду: он, видимо, еще не забыл, что я позволил себе упрекнуть его за пристрастие к спиртному.
Но я был прав — книги не помогали ему бороться ни с тем злом, что окружало его, ни с его собственной болезнью; читая, он просто убивал время. Нет, чтобы чтение приносило пользу, нужны другие книги, где рассказывается про силы природы, про землю и тому подобное.
В поисках помощи я сунулся было к врачу и был изгнан, да так грубо и бесцеремонно, что воспоминание об этом долго еще терзало меня. Как после этого у меня хватило духу обратиться к школьному инспектору йорту — сам не понимаю; но он во всяком случае меня не выгнал. Он долго беседовал со мной, потом дал две книги — «Отечественную историю» и учебник естествознания. Я усердно принялся за них, но мало что понимал. Множество разрозненных фактов, словно груда камней, загромождало память, прочитанное не складывалось в единое целое, и вообще книги не принесли мне никакой пользы, а только запутали меня.
Нет, это не то, что мне нужно. И у «святых» тоже не то. Меллерианцы просто заприходовали меня под номером таким-то, как душу, отвоеванную для господа бога. А я хотел во что бы то ни стало приобщиться к жизни. Ту восторженность, с которой верующие, по крайней мере некоторые из них, относились к религии, я мечтал обрести в своем восприятии земной жизни. Лишь много лет спустя, когда жизнь, так сказать, выдвинула меня, когда я понял свое призвание и с законной гордостью почувствовал себя человеком, — только тогда я осознал, чего мне недоставало: я страдал о г людского равнодушия, от заброшенности и оттого, что у меня самого не было живого интереса к окружающему миру.
Тяжелое это было время. Я чувствовал себя таким ничтожным, таким беспомощным; а вокруг меня все было огромное, чужое, неприступное. Но я мечтал преодолеть все препятствия. Я уже не чувствовал уверенности, что счастье в один прекрасный день свалится на меня с неба. Во мне зрело убеждение, что каждый человек сам кузнец своего счастья.
Однажды я прочел в газете об одном американце датского происхождения, который основал где-то в Соединенных Штатах школу для своих соотечественников; содержание и обучение было там бесплатное, а за переезд и платье разрешалось отработать на фермах во время каникул, длившихся все лето. Я написал туда и несколько недель с замиранием сердца дожидался ответа. И вот наконец пришел ответ: меня охотно примут, если я владею английским языком. Опять книга! Опять учиться! Видно, без знаний не проживешь.
Эмиль кончил ученье и сразу же был уволен. На всем острове не нашлось для него работы, а уехать в другой город он не решался.
— Ну где мне, — говорил он. — Уж если куда ехать, так лучше в Америку. Там всегда можно заработать себе на хлеб, да и не только на хлеб.
У Эмиля в Америке был брат, который обещал выслать денег на билет по первой же просьбе. Хозяин знал, что в мастерской без Эмиля придется трудно, но не мог себе позволить роскошь держать подмастерье.
У Густава, нового ученика, работа совсем не ладилась. Он беспокойно ерзал на своем табурете и чувствовал себя, как зверь, посаженный в клетку.
— Эх, будь я сейчас дома, в Блекинге, — то и дело повторял он. — Можно мне хоть посвистеть немного?
Чтобы ученик, да еще самый младший, свистел в мастерской, — это было против всех правил. Но теперь молодой хозяин почти не вставал с постели и в мастерской оставались одни мальчишки. А Густав умел выводить нежнейшие трели и рулады. Прохожие останавливались у дверей и слушали Густава, стоило ему разойтись как следует. Но сапожник он был никудышный, и мы никак не могли научить его обращаться с инструментом. Кусок стали, которым мы разглаживали кожу, превращался в треугольник, и Густав извлекал из него мелодичные звуки. Когда ему поручали смолить дратву, он даже на ней ухитрялся сыграть нежную мелодию. А сердиться на него было нельзя,— он и сам ничего не мог с собой поделать, словно бес засел у него в пальцах. Оставалось одно — просить его посвистать, тогда он оставлял в покое свои пальцы и мог заняться делом.
Но тут молодой хозяин стучал в тонкую перегородку, и я бежал к нему.
— Ах, черт его подери! — улыбаясь, говорил хозяин.— Ну, так и кажется, что это слепой Андерсен играет на своей флейте. Да он вроде и вторым голосом подтягивает Как это он, языком, что ли? Ты только послушай! А в работе есть от него какой-нибудь прок?
Особого проку, конечно, не было. Он годился для работы не больше, чем правый башмак для левой ноги. Сапожное ремесло нисколько не интересовало его. С нами дело обстояло точно так же: я свое ремесло буквально ненавидел, а Петер Дрейер тоже рад был бы заняться чем-нибудь другим. Но мы как-то уже примирились с тем, что стали сапожниками, а Петер считал даже делом чести работать хорошо и аккуратно. «Что умеют другие, то должен уметь и я»,— рассуждал Петер. Я лично не страдал таким профессиональным честолюбием, но меня с детства приучили добросовестно выполнять свои обязанности, чем бы я ни занимался, да к тому же за стеной лежал молодой хозяин, который кусок за куском выплевывал в плошку свои легкие. Еще ни разу в жизни ни к одному человеку не испытывал я такой привязанности и, может быть, благодарности, как к нему; стоило ему взглянуть на меня, и я казался себе беспомощным птенцом в теплой, заботливой руке. Я очень нуждался тогда в ласке, а кто же умел быть ласковее, чем он! Мысль о том, что он может скоро умереть, так пугала меня, что мне приходилось прятаться от него.
Только ради молодого хозяина мы с Петером выбивались из сил, чтобы дело не пошло прахом. Я снова взял на себя часть обязанностей Густава, доставал деньги, брал в долг, взыскивал по счетам, лишь бы все шло своим чередом, лишь бы избавить больного от лишних хлопот. Петер работал по вечерам и в воскресные дни, чтобы заказчики были довольны и не искали других сапожников.
Густав добывать деньги не умел и вообще не интересовался нашими заботами. Когда мы заговаривали с ним, он отвечал вяло, невпопад, точно во сне. Но к концу работы он оживлялся. Он выклянчил в табачной лавочке огромный пустой ящик из-под сигар — этак штук на пятьсот — и теперь каждый вечер, пока не гасили свет, и каждое воскресенье возился с ним. Он закруглил углы, выточил шейку, натянул струны и прорезал отверстия. Возня с ящиком стоила ему нескольких месяцев упорного труда; со стороны это выглядело очень нелепо, и мы смеялись над Густавом. Но он продолжал работать как ни в чем не бывало, и в один прекрасный день скрипка была готова! И что всего удивительней — он сразу же на ней заиграл, хотя до этого никогда не держал скрипки в руках. Казалось, делая скрипку, он одновременно освоил игру на ней.
Молодой хозяин просил меня присматривать за Густавом.
— Понимаешь, он из таких, что в любой день может сбежать, — объяснял хозяин. — Не то чтоб над ним сюило очень трястись, — он здесь все равно не на месте, — только не дело это, если ученик удирает Пойдут всякие разговоры, сам понимаешь...
Не только хозяин, каждый мог без труда увидеть, что Густаву здесь не место. Но когда я вел себя так же и не проявлял интереса к своему ремеслу, меня просто считали лентяем. И я завидовал Густаву, твердо знавшему, чего он хочет.
— Напрасно ты следишь за мной, — говорил он, — мне еще сперва надо выучиться играть по нотам. А уж потом я сбегу с бродячим цирком.
Этот маленький, беспомощный мальчуган не сомневался в своем призвании, оно было у него в крови. А я до сих пор не знал, чего хочу.
Однажды ко мне неожиданно пришел гость — Якоб Хансен; он прошел к нам во двор переулком и, внезапно появившись под окнами мастерской, поманил меня длинным указательным пальцем. Все это выглядело очень забавно, и товарищи не преминули громко расхохотаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21