Как много красивых слов говорится у нас о могучем прогрессе, к которому за последние полвека приобщились массы простого народа. Бесспорно, в этих словах есть доля правды, хотя и не столь большая, как могло бы показаться. Поистине, бедняки вкушают блага цивилизации, — если, разумеется, могут оплатить их. Никто, решительно никто не запрещает им пользоваться электрическим светом. И когда земной шар вращается в мировом пространстве, то вместе с ним заодно вращаются и бедняки. Другой вопрос — можно ли назвать это прогрессом. Если под прогрессом подразумевать уравнение неимущих классов с другими классами и постепенное исчезновение социальных различий, то, конечно, приходить в восторг нет оснований. Пропасть между верхушкой общества и его низшими слоями не уменьшается, а становится все глубже.
Все это полностью относится и к деревне: батраки и работники, по совести говоря, за последние пятьдесят лег не слишком далеко ушли вперед в своем развитии. Это люди забитые и необщительные, ко всякой попытке объединить их они относятся с недоверием и в трактир ходя г только поплясать и выпить, а не для того, чтобы послушать доклад о политике или побывать на собрании. В какой-то мере это объясняется тем, что батраки живут в отвратительных условиях. Не всегда в этом виноваты одни хозяева: зачастую сами батраки еще меньше хозяев заботятся о том, чтобы жить по-человечески. Наряду с убогими каморками, обитатели которых всячески стараются хоть как-нибудь их украсить, встречаются и вполне приличные, но грязные и неряшливые комнатки.
Кто виноват в том, что сельские рабочие обычно бывают более отсталыми, чем городские? Часть вины, без сомнения, падает на реформистское руководство рабочим движением, которое всерьез не занималось этим вопросом. Теперь уже трудно наверстать упущенное, сельский рабочий смотрит на городского с недоверием, чувства товарищеской солидарности между ними нет. Даже самая умеренная социал-демократическая программа представляется большинству сельских рабочих мерзким измышлением сатаны, и этим объясняется их упорное нежелание вступать в какие бы то ни было организации. В деревне редко встретишь теплое и благодарное чувство к социалистическому движению за все то, что оно принесло беднякам, гораздо чаще там находишь страх и ненависть. Мало что изменилось с того Бремени, когда я батрачил и когда от одного только слова «социалист» у людей мурашки пробегали по коже. В своей первой — так сказать гомеопатической — стадии социалистам не удалось завоевать доверие деревенской бедноты и убедить ее, что социализм — это величайшее в мире гуманистическое движение, направленное на благо всего человечества. Или, может быть, этот социализм оказался слишком «гуманным» в средствах в ущерб самой цели?
Как я уже говорил, в нашей каморке с глинобитным полом и потолком из жердей и сена всегда был собачий холод. Зато здесь стояла настоящая кровать, застланная соломой: солома лежала не на голом полу, а на досках, под которыми мы хранили свои вещи. Довольно долго я держал там свои смазные сапоги, пока их не начали грызть крысы. Мы укрывались большой периной, и когда, бывало, как следует согреешься под ней, становилось очень уютно. Над головой мыши точили старое клеверное сено, так что на нас сыпались сухие цветы и семена, иногда мыши проваливались сквозь жерди и шлепались прямо к нам на голову.
Крысы в кровать никогда не забирались, зато возились на глиняном полу все ночи напролет и основательно изрыли его. Они проделали множество ходов в свои норы и тащили туда все, что только могли. Как-то утром Петер зажег спичку, чтобы взглянуть, сколько времени, но на плетеном стуле у изголовья кровати его карманных часов не оказалось. Мы пошарили в крысиных норах и вытянули часы за цепочку. Я долго раздумывал, зачем крысам понадобились часы, — может быть, как игрушка для крысят? Я сам давно уже мечтал, как я разбогатею и буду щеголять при часах; я видел одни, подержанные, у старьевщика в Нексе, но они стоили пять крон.
Когда мы вставали по утрам, наша одежда часто бывала запорошена снегом. Мы наскоро встряхивали ее, — времени для более основательной чистки у нас не хватало, — после чего, стуча зубами, принимались за работу.
Как-то ночью мы оба, я и Петер, удрали со двора: прошел слух, что на другом конце села в комнате для работников настелили настоящий дощатый пол. Когда в хозяйском доме погас свет, мы тихонько вышли за ворота и пустились в путь, чтобы своими глазами увидеть великое чудо. Мы были не одни: работники со всех усадеб пробирались, крадучись в потемках, на край села. Новый пол сверкал, как золотой, а обитатели комнаты припасли бутыль водки и горшок меда и потчевали всех гостей медовой брагой собственного изготовления. Еще бы! Слава об их комнате прогремела не только на весь наш приход, но и далеко за его пределами.
Постепенно я начал понимать, что сельское хозяйство не может оправдать мои надежды. Мечта о счастье с детства жила во мне. Думаю, что мечта эта живет в каждом человеке, из какой бы бедной среды он ни происходил, — это просто заложенное в нас от природы стремление к чему-то лучшему. Я вовсе не ждал, что счастье свалится на меня с неба или что я смогу вырвать его зубами, — я честно хотел заработать его. Но здесь, в деревне, с самого начала приходилось распроститься со всякой надеждой на лучшую долю. Все усилия оказывались тщетными, — чем больше я старался, тем глубже увязал в тупой безнадежности.
Меня вряд ли можно было назвать слишком требовательным. Ребенком я не раз рисовал себе такой мир, где не будет ни голода, ни холода, но очень скоро я понял всю несбыточность своих мечтаний. На всех людей земных благ просто не хватало, и господь в своей бесконечной справедливости устроил так, что прилежным достается больше, а нерадивым — меньше. Это нам внушали в школе, об этом говорил и пастор, готовя нас к конфирмации: если на свете много бедняков, то это объясняется очень просто — ведь ленивых на свете тоже много.
Меня очень огорчало, что я попал в число бедных, то есть ленивых, и я обещал самому себе выбиться в ряды прилежных. Ведь это проще простого — стоит только взяться за работу как следует, а все остальное приложится само собой. Усердие вознаграждается в этом мире — на этой прописной истине сходились все. Я твердо решил, что стану прилежным работником. Я был хорошо подготовлен к этой роли самой жизнью, — как сын бедняка, я в достаточной мере узнал, что значит быть прилежным. Прилежный работник никогда не перечит хозяину и безропотно делает все, что ему ни прикажут. Когда его зовут, он тут же, широко улыбаясь, прибегает на зов, будь то днем или ночью. Мать рассказывала, как она, живя в услужении, просыпалась при малейшем шорохе в господской спальне, тихонько пробиралась к дверям и слушала. Стоило кому-нибудь из господ прихворнуть, как она сама чувствовала себя больной. Когда господин статский советник тяжело болел и отказывался от пищи, моей матери кусок не шел в горло. Оттого и прослужила она все время у одних хозяев, — хорошая прислуга не прыгает с места на место, а живет на одном, пока не выйдет замуж.
Отец смеялся над матерью, когда она все это рассказывала; он не принадлежал к числу людей, которые только и думают о благе своих хозяев и готовы за них в огонь и в воду. Если там, где он работал, плохо кормили, он мог запустить тарелкой в стену или плеснуть супом в вязанье девушек-работниц. Мы, дети, хохотали, когда он рассказывал об этом, но мать только качала головой: ведь оттого-то отец так и не выбился в люди.
Нет, отец никак не принадлежал к числу покорных работников. Но мать ведь принадлежала... а выбиться ей тоже не удалось! Может быть, потому, что она вышла замуж за отца и не сумела увлечь его за собой? А почему обычно считается, что добро всегда побеждает?
В моей хрестоматии был рассказ об одном леснике, который вместе со своим господином охотился на диких уток. Лесник сидел на веслах, а граф стрелял; как только граф подстрелит несколько уток, его охотничья собака прыгает в воду, вытаскивает их из камышей и приносит в лодку. Но потом собака устала, запуталась в водорослях и не могла выбраться на сушу; а это была любимая собака графа. Лесник прыгнул в воду, чтобы спасти ее, хотя сам не умел плавать. Он утонул, а собака спаслась. Графа так тронула преданность лесника, что он даже позволил вдове и сиротам остаться жить в сторожке. А когда им все-таки пришлось выехать, чтобы освободить место для нового лесника, граф не забывал сирот, помогал им одеждой и едой и даже сам навещал их. Из этого явствовало, что преданность всегда вознаграждается.
Словом, то был классический рассказ о преданном слуге. И мать плакала, когда я читал его вслух; слезы текли по ее длинному носу и капали на вязанье. А у отца этот рассказ вызывал смех.
— Нет, вы бы лучше почитали про Петра Великого,— как-то сказал отец. — Вот это был молодчина! Он царствовал над доброй половиной земли, а когда один матрос упал за борт, немедля прыгнул в воду и спас его.
— Просто пьяный был, — презрительно заметила мать.
— Ну, матрос тоже человек, если он даже хватил лишнего.
— Да нет, я про этого пьяницу, про Петра Великого!
— Тем больше ему чести. А после такого купанья он наверняка протрезвел. Вода-то небось была ледяная!
— Да, ведь после этого он заболел воспалением легких и умер, — вмешался я.
— Ну и дурак ты, он умер оттого, что прыгнул за простым матросом. Настоящий царь так бы не сделал, — отрезал Георг.
Я уже тогда нередко раздумывал над историей о преданном слуге, а еще чаще — когда сам начал работать. Если тачка выскальзывает у меня из рук и исчезает в навозной яме, как быть? Стоит ли мне прыгать в яму и рисковать жизнью ради старой, грязной тачки? Хозяин, как видно, считал, что я так и должен поступать, вместо того чтобы звать его на помощь. Раз он сам чуть не утонул. Тут уж раздумывать не приходилось; конечно, я должен был бы прыгнуть, несмотря ни на что, — ведь хозяин не умел плавать.
Ну, а если пожар? Тогда прежде всего, раз я хожу за скотиной, я должен спасать ее, против этого ничего не возразишь, за это мне и деньги платят. Но скотина ведь не моя, — и я начинал ненавидеть работу, хозяина и весь свет. Другой батрачонок, если бы ему пришлось
так же плохо, как и мне, должен бы поджечь двор. А я что ж, должен рисковать жизнью, чтобы сохранить этот ад на свою голову?
Нанимался я сюда на работу с самыми лучшими намерениями, меня томило почти болезненное желание угодить хозяевам. Но к чему это привело? Как я ни усердствовал, я только ниже сгибался под бременем непосильного труда. Нет, одной только преданностью и усердием из нищеты и угнетения не вырвешься; в лучшем случае тебя снисходительно похлопают по плечу, как бы поощряя стараться еще больше. Усердие и преданность — это все равно что гири на ногах: вместо того чтобы помочь мне выбраться, они тянули меня вниз. И хуже всего было это одобрительное похлопывание по плечу; к ругани в конце концов привыкаешь, а такое поощрение, если только поддаться ему, может свести в могилу.
Вообще с распределением земных благ что-то было неладно. Одно только усердие не помогало выбиться наверх, точно так же как лень сама по себе не тянула вниз. Нет, справедливость на земле явно хромала!
«Люди — лентяи от рождения, их надо хорошенько подстегивать голодом, а то и настоящим кнутом, чтобы они работали» — это была любимая присказка хозяев; я не раз слышал ее, когда к нам приезжали соседи и мой хозяин водил их по двору, показывая скотину. Присутствие такой козявки, как я, никого не смущало.
Мне уже приходилось слышать подобные изречения. Под «людьми», конечно, подразумевались батраки, беднота — в общем, все те, кто в поте лица зарабатывал кусок хлеба. Сами хозяева, надо думать, не потерпели бы такого обращения.
В довершение всего я понял, что на Петере, на мне, на служанках и держится, в сущности, все хозяйство. Это я чисто подмел и прибрал двор к приходу гостей, и похвалы за то, что скотина хорошо ухожена, я тоже мог смело отнести на свой счет. Служанки наварили и напекли всякой снеди. Петер позаботился о лошадях гостей. А люди, которые упрекали всех в лени и нерадивости, чаще всего стояли, засунув руки в карманы, и ругали тех, кто был завален работой. У меня был родной дом, куда мне нужно было сбегать хотя бы для того, чтобы отнести матери грязное белье, если бы хозяин отпустил меня хоть на полдня; но прошло несколько месяцев, прежде чем мне разрешили наведаться к своим. Петер тоже не мог допроситься, чтобы ему дали выходной день. Но когда сам хозяин бывал в отлучке, ничто не изменялось, все шло своим чередом. Мы были бедные и, значит, ленивые, но лишними и бесполезными оказывались не мы.
Я поделился своими мыслями с Петером, но он только руками всплеснул.
— Боже спаси и помилуй! Ты что ж, в вольнодумцы записался? — в ужасе спросил он.
Легко ему было говорить — у него были свои, строго определенные обязанности: он ухаживал за лошадьми — и все. Впрочем, и он не всем был доволен.
— Уйду я к первому мая! — твердил он мне каждый день. — Только ты никому не говори. От места надо отказываться в последнюю минуту. А то стоит заявить — сразу с тобой начнут плохо обращаться.
Надо было обладать большой хитростью и изворотливостью, чтобы не попасть впросак. Когда хозяин как-то за столом выразил надежду, что Петер останется у него на лето, — на что хозяин, видимо, рассчитывал, — Петер ответил уклончиво:
— Чего решать раньше времени. До лета еще дожить надо, тогда и посмотрим.
Просто уму непостижимо, до чего ловко он умел увиливать от ответа, так что хозяин не мог добиться от него толку. А я с головой выдавал себя, стоило только меня о чем-нибудь спросить. Других ответов, кроме «да» и «нет», для меня не существовало, как можно ответить по-другому — было для меня загадкой.
— Больно уж ты прост! — говорил мне Петер.
Не впервые я слышал эти слова, но и на этот раз никакой пользы из них я не извлек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21