— Я тоже готов ехать хоть на край света и помогать. Но как? Каким способом? Все мы знаем: теория — то, чем мы должны с вами заниматься,— тащится за практикой, которая и по сей день оставляет желать лучшего. Архитектура стала служанкой Госстроя. Он определяет стоимость метра жилой площади, и превысь попробуй, эксперткомиссия тут как тут!.. Скажем, я спроектировал некое общественное здание и, представьте, мой проект признан очень удачным, почти выдающимся. — Яновский сделал паузу, зал хранил молчание, и Базанов подумал, что, судя по реакции, Яновский действительно способный архитектор, который мог бы, вероятно, создать и выдающийся проект. — Всем понравился мой проект, — продолжал архитектор,— но никто не обратил внимания, что балки перекрытия там... ну, не знаю — двадцатиметровые. И ни один завод железобетонных изделий не примет мой заказ. Придется проект перерабатывать и усреднять. Всякая новая идея — новое изделие. Новые лишние хлопоты, лишний металл, рост номенклатуры. И все это отнюдь не способствует росту вала и выполнению плана. Госстрой у нас решает все и за всех. И за тех, кто проектирует города, и за тех, кто хочет построить столовую или поднять один этаж над какой-нибудь баней, клубом, не знаю уж чем. Госстрою шлют мольбы, с ним все увязывают, смиренно задабривают, все согласовывают. А он — этот великий ОН — представляется мне многоруким индийским божеством, ну, этот... вылетело из головы, как его?..
— Шива,— подсказала Морозова.
— Ладно, — кивнул Яновский. — Сидит этот гипотетический госстроевец Шива в Москве безотлучно и решает: утвердить или отказать и как лучше строить в пустынях и в районах вечной мерзлоты. — В зале зашумели, и Яновский поднял руку. И по тому, как сразу установилась тишина и исчезла только что родившаяся веселость, Базанов понял, что Яновский действительно незаурядный человек и его любят и уважают в институте. — Теперь у меня вопрос к нашему гостю, разреши-
те? Вот вы отвергли местный проект и обратились к нам. Хотите иметь красивый, современный и целесообразный — кстати, мне очень нравится это ваше выражение — город. Но представляете ли вы, что вас ждет? Точнее, нас, архитекторов и конструкторов, если нам поручат город Солнечный? Инфаркты, инсульты, выговора и грозные приказы — вот что!
— Зачем же так страшно, Иван Олегович? — подал реплику Попов.—Это наша повседневная жизнь и работа.
— А как с Правдинском было?! — крикнул кто-то из зала.— Пробили ведь!
— Я вот не хочу, чтоб так, как с Правдинском! — парировал Яновский. — Я хочу работать спокойно, а дерутся и борются пусть другие. Надоело.
— Хорошо, — вдруг спокойно вставил Базанов. — Вы будете работать, а мы драться и бороться, товарищ Яновский. Даю слово, мы поддержим вас.
Несколько человек захлопало.
— Товарищи, товарищи! — гневно вскочил Попов.—Ну что вы, право... Серьезный разговор, а тут аплодисменты... Как на защите диссертации... Чепуха какая-то! У нас же весьма предварительный обмен мнениями. Я, конечно, рад, что идеи товарища Базанова находят отклик и их принимают так близко... Это меня радует, но давайте уж без лишних эмоций.
...Говорили долго. Надо было закрывать заседание, да и рабочий день окончился, но Базанова не отпускали, продолжали задавать все новые и новые вопросы о пустыне, ядовитых змеях, фалангах и скорпионах, о достопримечательностях Самарканда, Хивы и Бухары, о знаменитых восточных базарах, парандже и законах шариата, муллах и дервишах и прочих загадочных ориентальных явлениях, потому как готовили себя, видно, к встрече с Азией. Что-то юношеское, непосредственное было в этом. И Базанов, улыбаясь в душе и вспоминая свою первую встречу с Азией, сказал, что начинает чувствовать себя Афанасием Никитиным, который совершил путешествие за три моря и вернулся домой, к односельчанам. И в свою очередь спросил:
— А по-прежнему ли часты в Ленинграде наводнения?
Шутку поняли и приняли: нет, не часты, слухи них сильно преувеличены.
— Так и в пустынях: не все очень страшно,— сказал Глеб. В конце концов он все же откланялся, договорившись с Поповым завтра в десять встретиться снова.
...Базанов шел по набережной, вспоминал собрание и думал: все ли сказал он, не забыл ли что-то важное? И отвечал себе: да, он сказал все, как надо было, ни в чем не покривил душой, и о трудностях сказал, но и пугать не стал. А еще он подумал о том, что среди многих десятков вопросов — деловых и посторонних, наивных и иронических — не было ни одного меркантильного вопроса о том, сколько в пустыне платят и сколько люди зарабатывают, какой коэффициент, как увеличивается зарплата с каждым прожитым годом, бронируется ли площадь и тому подобное.
Никто не задал такого вопроса. И это было приятно, это радовало.Вечер был теплым, сухим.Недвижная вода в реке казалась покрытой слюдой, отливающей перламутром. На мосту, повиснув на массивных перилах, дремали с удочками рыбаки разных возрастов. Легко дышалось, легко было идти, и База-нов решил двигаться в сторону метро, пока не устанет. Решил гулять, не думая больше ни о делах, ни о сердце.
Новый, цвета морской волны «Москвич-408» обогнал его и тут же, помигав правым стопом, поменял ряд, стал прижиматься к тротуару и остановился. За рулем сидел Яновский в куцей, блином, замшевой кепочке. Глеб не сразу и узнал его, но тут задняя дверца открылась, высунулась Морозова и спросила подчеркнуто доброжелательно:
— Может быть, подвезти вас, Глеб Семенович?
— Спасибо, — сказал Глеб. — Решил идти пешком: уж больно вечер хорош и делать — сам себе удивляюсь — нечего.
Наталья Петровна улыбнулась:
— А то довезем до Летнего сада, там и гуляйте. Вы в гостинице?
— У друзей.
— Я все забываю, что вы ленинградец. — И вдруг попросила: — Поедемте, а?
— Да вы ведь торопитесь, не стоит.
— Мы всюду успеем. — Наталья Петровна, улыбаясь обезоруживающе, посмотрела в сторону Яновского, и тот поспешил сказать, словно ждал лишь ее разрешающего взгляда:
— Прошу вас, товарищ Базанов, куда прикажете: никакого труда.
«Зачем я им и зачем они мне? — подумал Глеб.— Они едут к Осе, я иду к метро».
— Спасибо, — сказал Базанов. — Спасибо за любовь и ласку. Пройдусь все-таки.
— Но ведь мы еще увидимся? — живо спросил Яновский.— Завтра увидимся, не так ли?
— Надеюсь.
— Тогда до завтра. Всего доброго, — сказал Яновский, будто поставил точку на их разговоре.
Морозова ничего не сказала. Только кивнула и резко захлопнула дверцу. Так сильно хлопнула, что водитель — бедняга! — поморщился. Недоволен был, но от замечаний воздержался, хотя водители частных машин, как известно, особенно ревниво почему-то берегут дверцы.
Яновский включил скорость и газанул с места. «Москвич» кинулся в левый ряд, пошел ходко, мигая бесстрашно левым фонарем, обгоняя дрзтие машины, и вскоре скрылся за плавным поворотом проспекта.
Несколько устав, Базанов опустился на скамейку — они не часто стояли на бульваре, идущем вдоль проспекта, параллельно реке.
На скамейке сидел пожилой человек в мундире, но без погон, увлеченно читал «Неделю». Рядом моложавый, совершенно лысый мужчина лет тридцати писал что-то в толстой тетради левой рукой, толкая от себя и к себе широкую коляску, в которой не хотели засыпать двое младенцев. Мужчины изредка перебрасывались двумя-тремя словами, обмениваясь практическими советами по укачиванию детей в рекордно короткие сроки. И каждый ссылался на то, как это обычно делает бабка. Базанов понял: перед ним отец, сын, внук и внучка. Младшее поколение семейства не хотело спать. Сыну же предстояла публичная лекция,
к которой он не успел еще подготовиться. Он патетически взывал к совести отца, который вполне мог бы успеть перемолоть все свои газеты и журналы и после окончания сегодняшних телевизионных передач, а завтра поспать позднее, благо торопиться ему все равно некуда.
Отставник сохранял олимпийское спокойствие, продолжая демонстративно делать вид, что читает «Неделю». Но потом завязался импульсивный диалог, который все более становился проблемным и удалялся от предмета спора и судьбы не желающих спать близнецов. Близкие родственнички уже совершенно не обращали внимания на Базанова. Кончилось все тем, что рассерженный донельзя сын, бросив коляску с детьми и подхватив записи, бежал, а дед, со вздохом откладывая «Неделю» и берясь за ручки коляски, сказал как ни в чем не бывало, обращаясь к Базанову:
— Статья вот убедительная, очень убедительная... Подымает голову нацизьм-то. Били мы его, били, а он поднимает, — и покатил коляску по бульварчику, нагибаясь к внукам и бормоча им нечто успокоительное.
Глеб встал и зашагал в противоположную сторону. И почти сразу же увидел Морозову. Она сидела на скамейке задумавшись и будто ждала кого-то. Они одновременно увидели друг друга. Наталья Петровна обрадовалась, поспешно и даже суетливо — что было так непохоже на нее — поднялась к нему навстречу и сказала:
— Знаете, я загадала. Была уверена, не дождусь. Мало ли — проглядела, сели в автобус, в такси.
Он не понял, спросил:
— А почему вы здесь? И она ответила:
— Я же сказала, что загадала, — и в упор серьезно и внимательно посмотрела на него большими, широко раскрытыми глазами.
Ее лицо было близко — так что доносился тонкий запах духов, — и Глеб увидел, что глаза у Натальи Петровны не голубые, как показалось ему при первой встрече в институте, когда их подсвечивало солнце, а серые, светло-серые.
Он спросил:
— А ваш спутник, где он?
— Умчался на своей таратайке. Ну, почему вы удивляетесь? Я тоже захотела пройтись пешком. Послушалась вас: сегодня замечательный вечер. Зачем же наслаждаться им в машине?
— А что вы загадали?
— Этого я вам не скажу никогда. И не хватит ли вопросов, Глеб Семенович? Идемте.
Некоторое время они шли молча: каждый чувствовал себя скованно. Разговор не складывался, не получался. Впрочем, Морозову это не очень и тяготило. Молча так молча. Появилась скованрюсть — пусть будет скованность. Вот и теперь, выскочив чуть ли не на ходу из машины, она не знала еще, зачем сделала это и нравится ли ей Базанов. Просто захотелось — и сделала.
— А как же поход к Осе? Отменяется? — спросил Базанов.
Морозова остановилась.
— Значит, вы слышали — там, в вестибюле? Я так и думала,— спокойно сказала она, глядя ему в глаза. — Я поняла это, когда, поднимаясь, обернулась и вдруг увидела ваше лицо. Разочарованное и обиженное. Вы обиделись?
— Нет, чепуха. Не люблю пижонской манеры приклеивать ярлыки к незнакомым людям.
— Я не пойду сегодня к Осе.
— Надеюсь, не из-за меня?
— Отчасти из-за вас, но главное — надоело. Каждый раз одно и то же: крутится пленка, поет самодеятельный бард, ведутся разговоры с приклеиванием ярлыков, как вы изволили выразиться, разматывается легкий флирт. Вы у себя там отвыкли, наверное, от подобного времяубивания ?
— Я не привыкал к нему никогда.
— Так я и думала. Хотите к Осе?
— Только по приговору народного суда.
— Так я и знала. Значит, будем гулять,— и добавила после некоторого раздумья: — Я скажу вам, только вы не обижайтесь, пожалуйста, ладно ? Я ждала вас потому, что, когда вы шли, когда мы вас догнали, у вас был вид страшно одинокого человека, которому некуда идти.
Глеб ответил вопросом:
— И вы предлагаете мне развлечься?
Это прозвучало грубовато. Оба почувствовали, что их разговор начинает принимать какое-то странное направление, к которому ни она, ни он не стремились, — и замолчали.
— Извините, — сказал Глеб первым.
— Вы колючий, — сказала она. — Острая, пустынная колючка. Да и я... Давайте начнем наш разговор сначала, на другой волне. Взаимно вежливо. Вы гуляете? Разрешите присоединиться к вам?
— Я буду очень рад. Сегодня прекрасный вечер.
— Сегодня прекрасный вечер, — сказала она. — Пошли.
— Разрешите взять вас под руку, Наталья Петровна?
Она ответила, подражая его интонации:
— Сегодня совсем не скользко, Глеб Семенович. Не стоит.
Они посмотрели друг на друга.
— Торжественно обязуюсь спрашивать только о пустыне,— сказала она.
— Торжественно клянусь спрашивать только о Ленинграде, — сказал он. — Не быть назойливым, не ухаживать за вами.
— Убейте меня, если я дам вам хоть малейший повод.
Глеб стал рассказывать ей о стройке — и увлекся. Как начинали они на пустом месте — ставили первую улочку из вагонов; с каким трудом забрасывали первое оборудование; как двенадцать тракторов, цугом впрягшись в санный прицеп, потащили по песку стотонный вагон дизельного энергопоезда, как выбирал трассу и руководил всей этой ювелирной операцией бригадир Лысой, первостатейный тракторист, потому как малейший перекос саней — и энергопоезд опрокидывается, а лежать ему тут долго: поднять его нечем. Все надо было делать сразу, одновременно — город, станцию, карьер, пути-дороги. Каждый день чего-то не хватало — специалистов, материалов, технической документации. Главный лозунг — «вперед, только вперед, назад оглядываться некогда!» — тоже был необходим тогда.
— И, конечно, призывы к романтике? — спросила Морозова.
— В самые первые месяцы, — ответил Глеб. — Но вскоре мы, представьте, перестроились. Прекрасное слово «романтика», но затерли его, безобразия, неорганизованность нашу привыкли им прикрывать. Как еще бывает? Кинули людям палатки, а за брезентовым пологом минус сорок — романтика! Не привезли вовремя продукты, люди грызут сухари с ягодами или на одних песнях в маршрут идут, жара - тоже романтика! А производительность труда у таких романтиков? Как призыв романтика — понятие незаменимое, но, если ежедневно служит оно для прикрытия равнодушия, превращается в нерентабельное, неэкономичное понятие. Надо, чтобы строитель отлично и в тепле выспался, калорийно поел и работал в удобной спецодежде. Тогда у него и трудовые показатели будут. А как у нас строителя агитируют ? Построим дома - и палатки забудем, по-человечески заживем! Забывая при этом, что строители соорудили объект, закончили жилища и на другую стройку - опять в палатки и бараки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105