— Шире рот! — приказала врачиха и взялась за щипцы.
«Крррак!» — хрустнула челюсть. Глеб дернулся, слезы застлали глаза.
— Фронтовик, а плачешь, — презрительно сказала врачиха и вновь наложила щипцы. Рука у нее дрожала. — Упрись... Крепче!
— А-о-о-о-о! — взвизгнул Базанов и сполз пешком.
В миску со звоном упал обломок зуба.
— Для удаления корня необходимо резать десну а тут и схватиться не за что.
— Режьте! — промычал Глеб. — О-о-о!
— Операции делает другой доктор.
— Позовите... Пусть.
— Его ранило.
— Значит, все?
Врачиха, сняв халат, беспомощно пожала плечами, туго обтянутыми новенькой гимнастеркой.
— Черт бы побрал вас!
— Перед вами офицер - не забывайтесь! Иди ты, знаешь!..
Глеб выругался с кресла.
Возвращаться на передовую пришлось Зубная боль мутила сознание. Челюсть разламывалась. Глеб часто сплевывал: во рту все время ощущался кисловатый привкус крови. Километра три оставалось до центральной телефонной станции, до узла СВЯЗИ, когда его обогнал крытый «додж». Из кузова «доджа» выпало полутораметровое бревно. Глеб поднял бревно, обрадовавшись богом посланному топливу, и пронес его на плече эти три километра, а потом еще около трех до своей промежуточной.
Когда перестал болеть зуб, он и не заметил.
А тут приказ тянуть новую линию: в тылу обнаружилась довольно значительная группа немцев, старающаяся выйти к своим. Дивизион «катюш» был повернут на восток и уже занял огневые рубежи, командиру дивизии срочно требовалась связь с ними.
— Нас четверо, - недовольно сказал в трубку Галанов.
— Возьми троих.
— А на порывы кто побежит? Пришлите хоть кого
— Разговорчики! — грозно прикрикнул далекий командир взвода. - Ты ближе всех к «огурцам», и котелок у тебя на плечах иль голова?! Сам иди.
— Ясно.
— Действуй! Посылаю Чижова, но не дожидай его. И давай побыстрей там.
— Есть. — Глеб положил трубку и посмотрел на ребят. - Курков, пойдешь. И Левин. Оставить бревно, на ходу погреемся. Четыре катушки хватит.
— В одной кабель совсем рваный, связка на связке, — заметил Курков, пожилой колхозник из-под Ржева, которого и фронт, и старания командиров не могли сделать военным человеком. Он всегда и во всем оставался крестьянином: в мыслях и поступках, в том, как носил, натянув на уши, пилотку, как висела на нем не по росту выбранная гимнастерка, почти не стянутая брезентовым ремнем, который свободно болтался под животом.
— Какого ж хрена! Раньше что смотрели?
Это были бесполезные слова. Кто прав, кто виноват — разбирать было поздно, и Глеб, повторив приказ, первым вылез из шалаша. Они дотянули линию до проселка и остановились, решая, что лучше и быстрее — закопать провод пли подвесить его на шестах.
— Да хто ж ездить тут, - флегматично заметил Курков.
И в это самое время из-за бугорка, прямо на них, вывернулась черная штабная машина, лакированная, как новая галоша. Все решали секунды — кто кого упредит: встреча сжазалась неожиданной.
Связисты первыми схватились за автоматы и дружно полоснули по фрицам и по машине с близкого расстояния. «Хорьх» проскочил метров десять и, странно накренившись и вильнув, съехал с дороги и встал, упершись радиатором в кювет.
Из дверцы вывалился под колесо офицер. Он кинул гранату и, стреляя, побежал за бугор в кустарник. Шофер и еще один офицер были убиты на месте. Не задерживаясь возле них, связисты начали преследовать бегущего. Они погнали его по кустам, окружая как волка. Он ранил Левина. И отстреливался до последнего патрона. Базанов и Курков догоняли его. Немец сдавал: длинный плащ мешал ему. Но они боялись, что у него есть еще гранаты, и поэтому осторожничали.
— Нак! Нак! — кричал Глеб.
Немец бежал петляя и не оглядываясь.
— Берем, Курков ! — приказал Глеб. — Некогда с ним чикаться!
— Уррра! — почему-то закричал Курков. Базанов догнал офицера и толкнул его в спину. Тот упал, но тут же вскочил и опять побежал. Базанов снова догнал его, и они, схватившись, покатились по мокрой земле. Офицер был слабее Глеба, но явно опытней. В какой-то миг он оказался наверху, но тут подоспел Курков и бахнул его по голове прикладом. Немец екнул и обмяк.
— Притворяется, падла фриц, — сказал Курков.— Еле-еле я и приложился.
Действительно, немец тут же открыл глаза и замотал головой. Узкие бескровные губы его скривились в презрительную усмешку. Это был обер-лейтспапт. Под воротом мундира висел у него железный крест, на груди еще несколько орденов и медалей. Связисты обыскали его и связали руки за спиной куском кабеля.
— Каш! — приказал Базанов, но немец не встал и даже не пошевелился.
Глеб повысил голос и ткнул его носком сапога.
— Разреши, я ему, суке, врежу, сержант?
— Подожди, пугнем,— Глеб клацпул затвором автомата и заорал: — Стреляй, Курков!
Связист прицелился в немца, и тот резво вскочил, выпятив грудь и подняв голову, поверив в то, что его сейчас расстреляют. Они вернулись к машине. И, повесив на обер-лейтенанта катушки, погнали его тянуть линию. И только потом сдали его в штаб...
За прорыв южнее Витебска дивизия получила орден Красного Знамени, а Базанов — орден Красной Звезды.
Шли на запад. И новый, тысяча девятьсот сорок четвертый год встречали на каком-то безымянном болоте, на линии, соединявшей КП и НП. Втроем: он, Курков и Каточенин. Было у них около литра водки, скопленной загодя, банка американских сосисок, комбижир, немного соленых помидоров. Практичный Курков сварил суп из рыбных консервов с лапшой, нажарил картошки.
Пили за победу, за встречу после войны. Пели песни. Линия работала. Было необычайно тихо. И немцы, видно, отдыхали. В двенадцать ноль-ноль связисты пальнули в воздух. Никто не спал до утра.
А утром обычное — линия работает, линия не работает, связь разматывать, связь сматывать. Порывы от снарядов и мин, порывы от танков, оттого, что плохо подвесили или плохо закопали, оттого, что кому-то из
чужих братьев-телефонистов срочно понадобился кабель — и такое бывало, что скрывать... Из них троих уцелел только Курков.Шалый снаряд, прилетевший невесть откуда, разорвался метрах в десяти, и в том, что погиб Каточенин, а его, Базанова, ранило, — не было, увы, ни особой доблести, ни капли героизма. Так, обидная случайность. Она-то и привела Базанова в чебоксарский госпиталь. Рана оказалась тяжелой. Все полостные ранения — тяжелые...
В один из воскресных дней к Глебу прорвалась Маша. Она была возбуждена от долгого объяснения в проходной с часовым, оттого, что выдала себя за невесту Базанова, — так случилось, припер настырный старшина, начальник караула, она и брякнула, пришлось, а теперь жалела об этом, знала, что ее ложь дойдет до Глеба и он рассердится, — оттого, что готовилась к объяснению и считала, что лучше один решительный разговор, чем долгая и томительная неясность, — такой уж у нее был характер.
Долго думала Маша об этом разговоре, а зашла в палату и растерялась. Полтора десятка калеченых мужиков уставились на нее как один и ждут: к кому пришла, что скажет? А она будто ослепла и оглохла. И Глеба не сразу увидела — он сидел на окне спиной к ней, в сером, мышином балахоне, в кальсонах, баранками сбегающих на босые ступни. Увидела желтые его пятки, длинные завязки, а его не узнала, пока не повернулся и не сказал удивленно: «Ма-а-ша?» И по тому, как он сказал это удивленно, а не обрадованно, не со счастьем в голосе, как ей хотелось, и все в упор продолжали разглядывать ее, точно божью матерь, — Маша решила окончательно, что не будет у них с Глебом того последнего разговора, который она задумала, а будет простой и обычный разговор о том о сем и ни о чем.
Да и о чем особенном можно было говорить в палате, где каждая койка, казалось, превратилась в звукоуловитель. Маша вытащила Глеба в коридор, но и там их не оставляли в покое: все время вокруг бурлил
людской водоворот — подходил то один, то другой с пустопорожними, никчемушными вопросами, с просьбами отсыпать табачку на закрутку, одолжить листочек чистой бумаги, дать почитать что-нибудь переживательное.
Глеб нервно крутил головой.Маша стояла потупившись, отвечала невпопад.
Глеб тяготился уже этой нежданной встречей, нервничал, ничего не мог поделать с собой и, понимая, что обижает Машу, начинал открыто выражать свое недовольство. А Маша видела все и все понимала и сама хотела уйти, но цепенела почему-то, точно уезжать собралась и эта их встреча должна была стать последней.
Глеб догадался наконец и повел ее вниз. В вестибюле, около забитой двери, ведущей во двор, он задержал девушку, которая почти что бежала, с трудом остановил ее и, отведя в сторону, под лестницу, закрывающую их от посторонних глаз, спросил:
— Почему ты заспешила вдруг? — Это прозвучало фальшиво, он почувствовал это и снова спросил: — Ты хотела сказать мне что-то?
— Нет, с чего ты взял? — Маша все отворачивала лицо, в глазах у нее стояли слезы. — Я так просто. Проведать. Горобец говорил — опять тебя в госпиталь перевели.
— Пустяки.
— Я пойду.
— Ну не торопись, постоим. — Глеб не понимал ее состояния, не находил нужных слов и поэтому продолжал сердиться и на нес и на себя. — Я нормально себя чувствую. И здесь можно поговорить спокойно.
— О чем? — с надеждой спросила Маша, беспомощно оглядываясь и ища глазами, нельзя ли присесть, подумав на миг о том, что, может быть, сегодня ей еще удастся начать тот разговор, ради которого она и пришла в госпиталь. Но сесть под лестницей и поблизости от нее было не на что. Маша посмотрела на Глеба доверчиво и незащищенно и спросила: — Может, ты хотел сказать мне что?
— Да нет, — Глеб пожал плечами. — Ничего. Как вы там все — Зоя, Валя?
Маша сжалась. Лицо ее потухло.
— Нормально — вкалываем.
— А ты?
— Я в ночь.
— Понятно.
— Что тебе понятно? — вырвалось у нее.— Что?
— Да так, вообще. Разве вас поймешь.
— Где вам! Помолчали.
— Будь здоров, — сказала Маша отчаянно. — Я пошла. Поправляйся! — и, опустив голову, она зашагала к выходу, твердо решив не оборачиваться, потому что нет между ними ничего, не было любви и быть теперь не могло.
«Странная какая-то стала, — подумал Глеб. — Неизвестно, зачем и приходила...»
Вазанов чувствует себя еще неважно: нет-нет да и заболит живот, поташнивает, пропадает аппетит. Оказывается, не так здоров он, как ему хотелось. Опять врачи допрашивали с пристрастием: что ел, не пил ли больше...
— Присядьте, — сказал главврач. — Теперь встаньте. Руки на бедра. Присядьте резче... Так. Больно?
— Немного.
— В паху?
— Да.
— Я так и думал. Никаких резких движений. Вот вам освобождение от трудных работ... Если бы не ваша биография и ордена, я подумал, вы нарочно затягиваете лечение.
— Да вы что, товарищ майор?!
— Нет, я отнюдь не утверждаю, но объективно получается так.
— Мне в вашем госпитале как на каторге! Хоть завтра на фронт!
— Придет время, ни дня вас не задержим.
— Придет время... Так и лечите быстрее.
— Лечим, но и вы нам не мешайте...
— Пойдешь в картофельный наряд, — сказал старшина Цацко. — Дело не хитрое и не пыльное.
— Есть в картофельный наряд!
— Будет худо — доложишь. Посмотрим там.
— Есть доложить!
— Идите!..
«Бу-бу-бу», — монотонно звучит голос соседа.Снова рота выздоравливающих, друзья, Петя Горобец. Картофельный наряд — неутихающие разговоры...
Механически строгая картофелину, Глеб думал о дне, когда он выпишется из госпиталя, распрощается с девушками, с Чебоксарами и без всякого сожаления отправится туда, куда его пошлют для дальнейшего прохождения службы. Может быть, удастся вместе с Горобцом, тот обязательно ведь пробьется в свою часть, чтобы довоевать с ней до конца. В этом есть смысл — Петькина бригада всегда на острие главного удара, ее танки наверняка первыми будут в Берлине. Найдется в бригаде должность и для простого связиста...
— Фрицы на высотке, а мы внизу,— продолжает свой рассказ сосед. — «Зайцева ко мне! — ото нашего комвзвода капитан вызывает. — Бери своих орлов и чтоб к рассвету пулемета там как не было». Полезли мы. Ни зги не видать.
Впереди сапоги кореша моего, трофейные сапоги у него были, с гвоздиками. Блестят гвоздики, а они будто звезды на небе для меня. Тихо. Кузнечики стрекочут. И на высотке тихо. Нам бы еще метров сто пятьдесят преодолеть. А тут вдруг «пук» — «тиууу»,— мина дурная какая-то в гости летит. Чвакнула неподалеку, рванула, запели птичками осколки. Несильно рванула, а один наш славянин возьми и вскочи. Невоздержанный. Обстрелянный, а невоздержанный — и такое бывало сколько хочешь. Немцы учуяли, забеспокоились и — раз! — ракету подвесили, осветительную. Все, как на том свете, бело-зеленым цветом покрасилось. И от нашей скрытности гулькин нос. Как он дал, как дал, нас, как тараканов на столе, разметало...
«Может быть, отпуск будет, — думает Глеб. — Хорошо, если дадут отпуск. И разрешат в Ленинград съездить. Поймите, товарищ начальник, всю войну дома не был. Мать надо найти, сколько писем посылал и все без ответа. Буду искать ее через знакомых, через соседей, через одноклассников. Не может быть, чтоб в целом городе никого не осталось. Знаю, что блокада, что
трудно, но хоть какие-то концы появятся. Многих ведь не эвакуировали. Она-то, если жива, тоже ведь, поди, меня давно похоронила, а я жив и воевать еще собираюсь».
— Оттянули нас в тыл, конечно. Докладываю майору: «Первым делом, так и так, баньку организовать нам надо».— «Баньку? Демобилизационные настроения у тебя, старшина».— «Никак нет, товарищ майор: во-шебойка нужна нам нынче, как хлеб. Потому что хлеб едим мы, а вошки, извиняюсь, нас...»
«Интересно, можно ли добраться до Москвы пароходом? — не спеша разматывает клубок своих мыслей Базанов. — Сесть бы на верхней палубе, солнышко припекает, берега плывут. Покой, чистота, благодать. Дня два — и столица. А оттуда в Ленинград, с вокзала — пешком по Невскому, по набережной Невы, через мост Лейтенанта Шмидта — домой. Каким он стал, Ленинград? И что на месте нашего дома — куча развалин, огороженных забором, пустырь или стоит уже новый дом?»
И сразу же Глеб обрывает себя, заставляет думать о другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105