Там у нее было максимум три часа чистого времени, как говорят в спорте: таким получался «зазор» до обратного рейса в Ташкент, доставлявшего ее к московскому самолету, — иначе она опаздывала к началу совещания. Тогда с нее просто сняли бы шкуру: Ася единственная представляла памирскую экспедицию, и ее выступление, где перечислялись все нужды и требования ребят, работающих почти на пятикилометровой высоте, было запланировано на первый день конференции, к тому же и на первое, утреннее заседание. Ее трехчасовой выигрыш во времени держался лишь на твердой вере в «Аэрофлот»: если улетит и прилетит по расписанию самаркандский самолет в Ташкент, если Москва по расписанию примет ташкентский самолет и он прилетит в столицу вовремя. Это в Азии начиналась золотая осень. А в России осень была дождливая, туманная, с ранними гололедами по утрам. Сомнений была масса, риск велик, но Ася все же решилась и улетела в Самарканд.
...Глеб уже спал, когда она постучала в его номер. Он стоял на пороге совсем сонный — в несуразных длинных сатиновых трусах и в столь же несуразной, вытянувшейся и порванной в нескольких местах сетке. Он ничего не мог понять, может быть и не узнал Асю. Он лишь открыл дверь, вернулся в номер и уселся на кровать.
Ася, видно, была обижена холодным приемом — не обнял, не поцеловал, не удивился даже. Она повесила плащ, поставила чемодан и присела к столу, покрытому зеленой, прожженной во многих местах клеенкой, с обязательным графином на тарелочке, пепельницей, полной окурков, заваленному бумагами. Она увидела письмо, которое он начал писать ей. «Дорогая моя, любимая Асенька, здравствуй!» Она увидела это письмо сразу любопытным и быстрым боковым ревнивым взглядом. И еще заметила, что Глеб один в номере. Вторая кровать была пуста и застелена.
Ася пересела поближе к Глебу — на стул с круглой спинкой и косо прибитой ножкой. Стул жалобно, предательски застонал.
— Вам кого ? — спросил Глеб обалдело, и Ася поняла, что он так и не проснулся еще, даже глаз не открыл.
— Глеб, Глеб! — тормошила она его. — Это я! Я! Ася! Твоя жена, пойми же! Проснись! Жена приехала!
Он встал, шагнул вперед, как сомнамбула, и вдруг кинулся к ней, подхватил на руки, завертел, прижав голову к ее груди, и крутил так, подняв, до тех пор, пока не упал, обессилев, вместе с ней на кровать. И, переведя дыхание, стал целовать ее куда попало — в густые жесткие волосы, лицо, в шею и ворот клетчатой рубахи. Все пахло родными запахами, ее запахами, и он, еще не понимая, почему она оказалась здесь, уже чувствовал, что она с ним, что она рядом...
Ася вырвалась и вскочила.
— Куда ты? — спросил он.
— Свет, — глухо проговорила она и щелкнула тугим выключателем.
И звук его был точно выстрел. И в сразу наступившей черной тишине Глеб услышал, как, шурша, скользнуло на пол Асино платье, гулко и тяжело стукнула туфля, и еще что-то торопливо падало, щелкало, отстегивалось и, затрещав, разрывалось. Ася кинулась на кровать и, обняв Глеба, виновато зашептала в самое его ухо
— Вот — я... Видишь, я бесстыдница. Уже не могу без тебя... Совсем не могу...
Это была их последняя встреча. Три часа, что украла для них Ася у той суматошной жизни, когда они знали, были уверены, что у них все впереди, что солнце-счастье только-только встает над их горизонтом, чтобы принадлежать им бесконечно долго..
— Глеб Семенович, ау! — сказал Зыбин. — Вы опять ушли в себя? Когда будете дома?
— Ровно в четыре, — ответил Глеб. — Заходите Я рассказывал о канале. На чем я остановился?
— Ты говорил о трудном и прекрасном времени. Что касается первой части — мне все понятно.
— Остальное тебя не касается.
— Продолжай хотя бы не остальное.
— Не остальное определялось тем, что пошел второй год стройки, а проекта северного участка так и не существовало. На пути изыскателей встала впадина Обойти ее было трудно — велика. И глубока оказалась, подлюка. Подсчитали: чтобы закачать ее водой и пропустить воду дальше — лет десять потребовалось бы, не
меньше. И это, не принимая во внимание фильтрацию, испарение и прочие потери воды. Представляешь — десять лет! Это ведь не «кой-кырылган», не баран сдох! Решили попробовать все же отклониться от приказной красной линии и обойти Каракамыш. Долго советовались, спорили, но все же решились, погнали геологов на север и юг. Только и из этой затеи ничего не вышло: вокруг — поля движущихся барханов. Такие поля, случалось, громадные города заносили, не то что канал. От той асфальтовой дороги, что ушла килбметров на пятьдесят от Караташа вдоль предполагаемой трассы, за полгода ничего не осталось. Занесло мелким песочком до самой макушки, и следов не видать!
Стали думать, как движущиеся барханы остановить. Кликнули клич, и слетелись в Караташ всякие специалисты и изобретатели. Конечно, проще всего саксаул и акацию высаживать, но ведь на это время нужно, годы. Тут это не годится, тут все быстро надо: может, завтра-послезавтра в Москву вызовут и рапортовать придется. Конкурс объявили, премия большая. Один клей изобрел, клеем барханы мазать. Другой — особую эмульсию, с самолета разбрызгивать. Ничего, конечно, и из этих затей не получилось. А время бежит. Зарплату, правда, все получают. Стройку субсидируют аккуратно. И отчеты из Караташа аккуратные. Квартальные, месячные. Сводки чуть ли не ежедневные. План по капиталовложениям перевыполняется, государственные копейки и рубли расходуются. Хорошеет Караташ. Коптит небо асфальтовый заводик. Грохочут бетономешалки, что-то деревянное и каменное возят автомобили, железнодорожная ветка к окраине поселка подошла. В конторах управления строительства полным-полно служащих, и все считают, чертят, пишут. Но ведь где и как строить северный участок трассы, опять никто не знает.
И тут разговоры пошли, слухи — а это самое последнее дело. Иристов, говорили, написал докладную в Москву, но Музычук успел перехватить ее. Они крепко поругались. Иристов сумел словчить и соскочил с тонущего корабля. Приехал новый главный инженер. Началась полоса перемещений. Каждый день кого-то снимали, и грозные приказы доводились до сведения всего руководящего состава строительства. Музычук
осатанел. Он мотался по трассе насупленный, малоразговорчивый, с лицом землистого цвета не то от лёссовой пыли, не то от неудач....Я был в базовом лагере двадцать первой экспедиции в Баба-Дурды, неподалеку от Караташа, где разместилась и вся наша первая партия, когда туда прибыл Федор Иванович Музычук. Все чуяли — приехал снимать начальника партии. А может, и самого Олега Ко-гина, начальника экспедиции, под горячую руку расстрелять солеными огурцами собирался. Вообще-то знали: не может, не имеет права Когина тронуть, не его компетенция, а боялись: Музычук всего мог добиться, и Когин для него — пешка.
Тут я впервые и увидел начальника стройки вблизи. Знаешь, он мне понравился. От него исходила какая-то сила, уверенность в правоте, во всем, что он говорит и делает. И вера в необсуждаемость его приказов. Для него просто не существовали возражающие. С ними он не работал, он их выгонял, понижал в должности, стирал в порошок. Люди, с которыми он работал, были исполнителями. Исполнителями — и точка. Таких он еще признавал, если они были аккуратными, быстрыми и инициативно давили на всех тех, кто им подчинялся. Поэтому Музычук сначала приволок Когина откуда-то с трассы, а уж потом отправился вместе с ним в Баба-Дурды «наводить порядки», «чистить мозги» и снимать Колодкова — начальника партии.
Ивана Ивановича Колодкова любили в экспедиции. Он был старым азиатом, а это целое племя, особое; знаешь, как они друг за друга держатся — и буровики, и геологи, и все прочие работяги. Колодков был малопримечательный человек лет сорока. Все вроде среднее: рост, плечи, полнота. И ни одной запоминающейся детали, и лицо обыкновенное. Как утверждают авторы военных детективов, именно из такого типа людей и вербуют шпионов. Посмотришь на него — колхозный бухгалтер, начальник райсобеса, ну, почтового отделения в районном центре. А ведь четверть века в поле, по пустыням и горам Средней Азии мотался! Но даже солнышко наше приветливое ничего с ним сделать не смогло — ультрафиолетовые лучи (знаешь, как говорится: где-то седеют, а у нас в горах лысеют?)
его не задели. И в Караташ он одним из первых прибыл. Тогда еще ни управления строительством, ни геологической экспедиции тут не было. И Музычуком не пахло. Иристов, правда, уже жил — в палатке на холме, как великий полководец. Без армии, впрочем...
Иван Иванович нам так об этом времени рассказывал:
«Переправился я через реку, добрался до Караташа. Конец марта. Кишлачок малоприметный. Неужели, думаю, тут город будет заложен? Места похуже выбрать не могли. Ветер постоянный. Дует, как в аэродинамической трубе. Солончаки. И грунтовые воды близки к поверхности. Попробуй посади и вырасти здесь дерево. Землю мыть надо, промывать ее, а потом поить, как раненного в живот,— столько, сколько положено, ни грамма больше...»
Это он очень правильно говорил: как раненного в живот. Сам был ранен в пузо, знаю. Чуть больше дадут воды на полив, она соленые грунтовые воды на поверхность выжимает. Выйдут грунтовые воды к посевам, к траве, саженцам — солнце воду выпарит, одна соль остается. Она-то и убивает все живое. Хитрое это дело — вести хозяйство на засоленных землях. Водяной баланс! Действительно, помучались с ним озеленители Караташа. Но это так, к слову...
«Хожу я по Караташу и все больше недоумеваю,— рассказывал Колодков. — То тут, то там квартирьеры-прорабы землю для себя столбят. Кто фундамент под дом выкладывает, кто сортир поднять торопится. Походил я, походил и сам кинулся местечко для экспедиционного начальства выбирать — пока земли много. Но ведь расхватывают! При таких темпах и глазом не моргнешь, да и народ прибывает. Кем только не перебывал я в ту первую весну: и прорабом, и на пилораме «нижним» стоял, случалось, чертежником был, защитные дамбы на реке строил, грунты под насосную станцию для Караташа изучал — всего и не упомнишь. Потом мы с Иристовым в путешествие отправились — строительные материалы искать. Нашли кое-что. Неподалеку от развалин старой крепости Гяур-Кала выходы — зеленый мрамор, порфирит. Много ли его там, мало ли — кто знает? Но Иристов, истинно восточная душа, возрадовался: «Весь Караташ украсим! Под бо-
ком, свое, — дешево, красиво, ничего стоить не будет!» — «А если не хватит?» — «Ну, тогда хотя бы все гидросооружения облицуем, вот здорово-то будет! Вся страна ахнет!» Хотел тут же и добычу начинать. С трудом отговорил его: никуда, мол, мрамор этот от нас не денется. А ежели совсем мало его — Дворец культуры облицуем или ваш чернильный прибор — на самый крайний случай. Это, конечно, Иристову я не сказал, но про себя тогда, у Гяур-Калы, подумал».
Умный человек был Иван Иванович Колодков, приятный, с юмором. Имелся у него и один — пошел такой слушок — недостаток: раньше вроде бы его не было, а потом появился. То ли постарел Колодков, то ли времена изменились: считали, либеральничает, кад-дры расставляет неправильно, слабо руководит людьми. Дошел слушок этот и до Музычука. Посмотрел он на колодковскую партию через увеличительное стекло и Олега Когина расспросил. Тот на первый раз защитил Ивана Ивановича. Прошло около месяца — появляется заметка в многотиражке: в первой партии двадцать первой геологической экспедиции плохо налажен учет, есть случаи скрытых простоев, не выполнен в прошлом месяце план буровых работ. Музычук, изучая свежий номер газеты — он делал это регулярно и очень внимательно: газета была одним из объектов его большого хозяйства, и он руководил ею, — наткнулся на «сигнал» и сразу вспомнил и либерала Кододко-ва, и Когина, вставшего почему-то на его защиту. И тут же записал в своем настольном календаре: съездить в Баба-Дурды, разобраться во всем с пристрастием.
И вот теперь, в назначенный день и час, он приехал разбираться. Но еще до крупного разговора решил Музычук посмотреть на все своими глазами, поговорить с народом, узнать настроения. И сейчас шагал на своих толстых и коротких ногах по базовому лагерю так быстро, что Когин, Колодков и все остальные едва успевали за ним. Музычук задумал примерно наказать виновных: если здесь, в Баба-Дурды, под самым его носом, безобразия, то что же происходит в партиях и на буровых, находящихся в пятистах километрах от Ка-раташа, вдали от руководства?! Нет, эту гайку надо было закручивать туго, с показательным пристрастием.
Музычук мотался по базовому лагерю кругами и восьмерками, словно ищейка, взявшая след. Глаз у него оказался хозяйский, прицельный, опытный. Все подмечал: мелочи, недоработки, недоделки. Но помалкивал, не ярился до поры до времени, внешне был спокоен. Только в блокнотике чиркал, видно на память не надеялся. И, как всегда бывает в подобных случаях, куча всякого мусора на поверхность выплыла: у склада - гора пустых бочек и ящиков, давно приготовленных к сдаче, но до сих пор не сданных; груду «свечей» - так называют трубы, из которых состоит буровая колонна, - привезли и свалили небрежно; какой-то парень, прибывший с дальней буровой, заснул в холодке; из досок, что на обшивку шурфов идут, старичок-умелец тумбочку или шкаф мастерит; вторую камералку слишком близко от склада горюче-смазочных построили; почему-то дыра на крыше большой палатки-общежития оказалась, здоровая такая и на самом видном месте; движок неподалеку от гаража мотористы взялись ремонтировать, разобрали, а тут, видно, слух — начальство высокое изволило пожаловать, мотористы кусок_ брезента на движок кинули, а сами в кон-горку, скрыться от лишних вопросов: движок-то полупому был запорот; порыв ветра между тем брезент сбросил, и разобранный движок песочком легонько посыпает. Ну, и так далее...
Мотается Музычук по лагерю, и следом за ним личный шофер на «виллисе». Начальник остановился, и шофер — на тормоза. Начальник вбок и назад — и «виллис» восьмерку назад крутит. Я даже залюбовался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105