Хитрым узором проходят через каморку трубы печки-времянки, находящейся, по-видимому, в самом складе. Во всем безукоризненная чистота и строгий воинский порядок. Цацко и его комната живо напомнили Базанову ту старую и милую сердцу жизнь, которая называлась «армия». Она всегда казалась навек наскучившей, надоевшей «козыряловкой», а теперь представлялась самой что ни на есть прекрасной, незыблемой и настоящей.
— Пожрешь небось? — грубовато спросил старшина, усаживая Глеба на табуретку. — В гражданке полковых кухонь нема?
— Не откажусь.
— Располагайся, а я на кухню. Найдем чего: расход у меня всегда заявлен.
Глеб еще раз внимательно прочитал письмо. Юл-даш Рахимов писал, что его наконец комиссовали, дали сутки на сборы, потому как одновременно случилось еще одно событие — пришел вызов и пропуск из Москвы от академика Валевского, целый год разыскивавшего Рахимова по всем армиям и фронтам. Война кончается, встреча с Валевским очень важна для разворота всей археологической работы в Средней Азии, для решения ряда принципиальных и практических вопросов. К сожалению, в предотъездной суматохе Рахимову не удалось разыскать Базанова. Он не нашел его в библиотеке, но узнал там домашний адрес. А вот дом Глеба оказался закрытым, и поиск пришлось прекратить. Все их разговоры остаются и силе, и если Базанбв приедет в Ташкент, пусть заезжает прямо к нему, па улицу Набзак, двадцать дна. Если к тому времени, когда Базанов пожалует в столицу Узбекистана, хозяина не будет на месте, пусть справится о нем в университете или в семействе его добрых друзей Пирадовых, живущих на Пушкинской улице в доме семьдесят один. Жаль, конечно, что они не встретились, но Рахимов уверен — они еще встретятся, потому как он верит, Базанов обязательно приедет в Азию: нет края интересней, и там уж обязательно найдется дело, к которому можно будет приложить добрые руки и хорошую голову...
Цацко угощал Базанова супом-пюре гороховым и сладким чаем.
— Возьми меня к себе, старшина, — неожиданно попросил Глеб. — Деваться некуда, затерло совсем.
— Как это? Кем? — Просьба застала Цацко врасплох. — Да разве ж могу я тебя в армию обратно? Где ж права мои на это, ты что?
— Ну хоть вольнонаемным, на любую должность.
— А ты видал, кто у нас в вольнонаемных ходит? — спросил Цацко строго и даже чуть неприязненно. — Вот что я тебе скажу, сержант. У тебя все при себе, человек ты образованный — понять должон. Не возьму я тебя в роту, и комментариев разводить тут нечего. Многие у нас в госпитале руки-ноги пооставляли, инвалид за инвалидом под чистую выходят. Иным и податься некуда. Они так рассуждают: какой я столяр, какой токарь, какой кормилец — помереть лучше. Бы-
вает, пытаются и порешить себя, сам знаешь. Вот чье место занять ты хочешь, сержант. И еще скажу тебе как старший по званию и возрасту. Парень ты боевой, бывалый, а растерялся, вижу, как дите. И опустился на гражданке: подворотничок — серый, пуговицы нечищены, в лице тоска. Стыдно! Человек грамотный, ученый. Учись дальше, работай — да перед тобой нее дороги открыты!
— Брось ты, старшина, мораль мне читать, угрюмо сказал Базанов. — Не можешь помочь — вес! Спасибо за угощение, И хватит трепаться. Мир твоему дому, пойду к другому.
— Тебе жить,— пожал плечами Цацко. - Увидимся, заходи когда.
— Уеду я, решил.
— Чудик ты, как есть чудик! Чего ты потерял в Азии этой? Край снега да жарища, народ не по-нашему лопочет. Л здесь уж Притерся малость.
— Потерял — не потерял, может И найду что. Поеду, посмотрю, пока молод. А не понравится, еще дальше поеду — земля наша большая, сказал Глеб.
Итак, решение было принято — уехать.Глеб знал: важные решения приходили к нему всегда трудно, после мучительных раздумий И мучительных сомнений. Но зато потом он уже не менял их никогда и даже гордился про себя этой чертой своего характера, незаметно как и когда выросшей В принцип. Решив что-то, Глеб преображался: решения приносили ему облегчение, внутренний покой и уравновешенность. Он уже твердо знал, что хочет, что ему надо, и шел к цели. Напролом зачастую. Юношеская недальновидная прямолинейность определяла многие его поступки. Он же считал — разум и характер.
Были, правда, и «высшие силы». До возвращения Зари, посланного в командировку, судьба Базанова оставалась неопределенной: шла война и военные нормы поведения людей действовали и в тылу,— уволить его мог только Заря. Уехать без его приказа — все равно что дезертировать из части. Глеб продолжал ходить на работу, аккуратно вычерчивал опостылевшие
таблицы, составлял сводки, вызывал по телефону периферийные нефтебазы.Никто в конторе не понимал причины его увольнения. Сердобольные женщины из бухгалтерии и планового отдела, поочередно отзывая Базанова в сторону, таинственно осведомлялись, действительно ли решил он увольняться и уезжает, осуждали неразумную поспешность, давали мудрые житейские советы пересидеть зиму, раз есть крыша над головой, а уж потом собираться в дальнюю дорогу и неизвестные места, подкопить хоть немного деньжат и из продуктов чего, списаться — если есть там кто — со знакомыми на месте, короче — провести длительную подготовку И сделать все по-житейски, с головой, разумно,
Глеб расчувствовался от всеобщего к нему внимания. И только добрейшая Серафима Вениаминовна, уловив решимость Глеба, не стала отговаривать его, В, пожав узкими, хрупкими своими плечами, как обычно стянутыми крест-накрест старым шерстяным платком, сказала с тоской: «Нам всегда кажется, что там лучше, где нас нет. Кто знает? Поезжайте. Может быть, нам" и посчастливится доказать обратное и вы найдете в Азии что-то необыкновенное. Это ведь как новая земля, Глеб, Кто энает? Поезжайте, и пусть будет нам хорошо».
И вот вернулся наконец Заря и легко, не задумываясь, уволил Глеба, не пожелаю НИ увидеть его, ни обговорить с ним. Для управляющего республиканской конторой «Главнефтеснаб», в подчинении которого находилось около сотни сотрудников, Базанов был как холостой выстрел: его фамилия ничего не сказала и не напомнила Заре. Хочет уволиться счетовод Базанов по семейным обстоятельствам и в связи с переездом в другой город, мнение главбуха положительное — и пусть себе увольняется, пусть себе уезжает: работник молодой, неопытный, на его место добрый десяток людей найдется...
Но в военкомате внезапно получилась осечка.Всегда так случается — думаешь, уж здесь-то не затрет, уж здесь-то, уверен, не подведут, а нарвался Глеб на ретивого блюстителя установлений и параграфов, и отказался тот выписывать демобилизованному сержанту Базанову литер в Ташкент на том-де основании,
что положенное после отчисления из армии время ушло, в споры вступать не стал и объяснения не захотел выслушивать. Купи и съешь его за рубль, когда ему не положено за рамки инструкции высовываться! Это лишь военком приказать может. Откуда только и берутся такие? И ведь парень молодой и воевал, поди, не хуже других: и «Звездочку» имеет, нашивку золотую за тяжелое ранение,— а ничем его не проймешь: за место свое держится. Обращайтесь к военкому — вот и весь разговор. Не ехать же зайцем до Ташкента?
Пришлось обращаться к военкому. Но попробуй обратись, если очередь к нему закручивается в Три витка вокруг военкомата. Тут всю зиму простоишь, пожалуй. Старожилы, говорят, с сентября пробиваются, каждое утро друг дружке номера химическим карандашом па руке пишут. Вся Россия — не иначе! — на прием к майору Семину торопится.
Базанов не имел правя позволить себе столь долгое бессмысленное ожидание: он был готов к отъезду, и его не могли задержать ни ждущие очереди, ни тем более заслон В виде дежурного младшего лейтенанта и вольнонаемной секретарши. Действуя, как говорится, по обстоятельствам, где шуткой и веселым словом, где локтями и нахрапом,— зря он три года провел на «передке», что ли! — Глеб довольно скоро очутился перед дверью в кабинет военкома, с независимым и очень деловым видом открыл ее и зашел к Семину, внешне нимало не смущаясь тем, что тог занят разговором с очередным посетителем.
Против ожиданий, майор Семин не только узнал Глеба, но и вспомнил его фамилию.
— Посиди-ка, Базанов,— сказал он, прерывая разговор с молодой зареванной женщиной, которая кормила грудью ребенка. Семин слушал ее внимательно, быстро и подробно записывал в общую тетрадь все, что она говорила.
История у женщины была, в общем-то, обычная — мужа призвали год назад и сразу же отправили на фронт, письма с фронта приходили регулярно, а тут — похоронка, правда фамилия перепутана. Вот она и не знает, что думать: есть ли хоть капля надежды на то, что она не вдова, а трое ее детей не сироты. На полевую почту она писала, но нет уже сил ждать, пусть
и военком по своей линии строгий запрос сделает —для верности.Семин пообещал, что запрос в часть будет послан завтра и, как получится ответ, ей сообщат, надо пока ждать и верить в лучшее, не имеет она права падать духом — у нее дети маленькие, о них надо думать в первую очередь.
Молодая женщина поблагодарила Семина, деловито и как посторонний предмет уложив в лиф большую, белую с голубыми прожилками грудь, ушла, разрыдавшись напоследок уже на пороге.
— Все торопишься,—укорил Базанова Семин. — И в очереди ко мне не стоял. Дело очень срочное? Конечно, срочное, иначе почему ты здесь?
Глеб кивнул, чувствуя себя не совсем удобно под его сердитым взглядом, ожидая, что военком выставит его в коридор и предложит идти вместе со всеми в порядке очереди. Семин молча прошелся вокруг стола, волоча правую ногу, и сказал:
— Тогда сиди, если торопишься. Освобожусь, и с тобой побеседуем, Базанов.
Военком был приветлив и словно уверен, что Базанов придет к нему, и поэтому совевм не удивлен его внезапным появлением, Возбужденное и смущенное лицо Глеба рассказало Семину о способе, при помощи которого тот проник в его кабинет. Поэтому и сказал он, Наверное, «подожди», еще пе зная просьбы Базанова и заранее имея в виду какие-то свои, воспитательные замыслы.
Глеб, конечно, не предвидел такого оборота. Думал, на полчаса, ну на час задержит его майор. А ведь до конца приема, до темноты задержал! И не было сил ослушаться, не было сил уйти. Глеб сидел потрясенный: и точно — вся Россия, израненная, исстрадавшаяся, сорванная войной со своих мест, приходила терпеливой очередью сюда, в военкомат, за помощью: за пищей и кровом, за теплом и одежонкой на зиму, а то и просто за добрым советом и поддержкой.
Вот он какой, майор Семин, оказался! С душой, открытой тысячам людей, что недаром идут к нему со всей Чувашии со своими такими обычными житейскими просьбами, со своим обычным в годы войны людским горем...
- Ну давай, Базанов, рассказывай, — сказал Семин, закончив прием,— Что у тебя?
В военкомате было очень тихо. Похоже, все ушли. Где-то поблизости приглушенно бормотало радио. С натужной хрипотцой мотался маятник в старых настенных часах.
- Устали вы, товарищ майор.
- Есть малость.
- Может, в другой раз я? У меня — так, малость.
- Не будет другого раза, Базанов. Точка. Эта река,— он потряс толстой тетрадкой, и которой делал записи, - никогда не остановится и не иссякнет. - Поднялся, потянулся, подошел к окну. - Зима. Совсем зима. А у людей зимой на сто хвороб и на тысячу забот больше.— Он повернулся к Глебу и повторил: - Так что у тебя? Не тяни резину — и точка.
Глеб рассказал, что увольняется и хочет уехать в Среднюю Азию.
- В теплые и хлебные места потянуло? - насмешливо и жестко спросил Семин,
Пришлось рассказывать и о Юлдаше Рахимове, и о книгах, и о золоте Кызылкумов.Военком слушал внимательно, сосредоточенно. Его лицо было бесстрастным — ни осуждения, ни одобрения. И лишь остро очинённый карандаш рисовал затейливые шшьстки и загогулины. А когда Глеб кончил, лицо Семина вроде бы подобрело и он персе просил :
- Значит, так и отказались выписывать тебе литер бюрократы? - Вырвал двойной листок из тетради, пододвинул его Базанову, приказал: - Пиши.
- Что писать-то? - не понял Глеб.
- Заявление. Мне. А я пока обработкой сегодняшнего приема займусь.
- О литере? Прошу, мол, выписать до Ташкента по семейным обстоятельствам и тэ пэ? Так, товарищ майор ?
- Литер мы тебе сделаем, Базанов. Дело решенное, и точка. Нет, ты мне, Базанов, заявление о своей мечте напиши, как рассказывал здесь... Обязуюсь, мол, быть верным этой своей мечте, стану полезным родине человеком и золото найду обязательно, даже если на это и вся жизнь моя уйдет.
— Да зачем это вам, товарищ майор? — искренне удивился Глеб.
— Думаешь, чудит майор? Нет, Глеб Базанов, заявление твое у меня в деле останется, навсегда. И на приколе ты у меня будешь, Базанов. Встретимся мы лет этак через пятнадцать — двадцать, я и проверю: как ты за мечту свою дрался, не обманул ли меня, доверчивого чудака, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом фронтовом. Ясно ?, И — точка!
— А если не встретимся? — Глеб улыбнулся.— Мало ли что случиться может лет за двадцать.
— Ничего с нами не случится, Базанов, — сказал Семин, по-прежиему жестко и твердо.— Сорок четвертый год кончается, война кончается, и мы ее с тобой, считай, пережили, Теперь у нас с тобой вся жизнь впереди и дел много. Пиши, пиши давай. А приедешь в свои Ташкенты, обустроишься, оглядишься — письмишко мне п адресок. Может, там, в твоих краях солнечных, — полный рай, сагитируешь, так и я туда лыжи навострю. — Военком весело рассмеялся, но уже через миг посерьезнел, открыл свою толстую тетрадь и углубился в записи.
Базанов, потянувшись, макнул перо в чернильницу и написал: «Чебоксарскому горвоенкому майору Семину от сержанта запаса Базанова. Заявление...»
«Чудак этот майор, честное слово чудак, вот что выдумал...»
Павлик Хрупов сел к столу.
Глеб открыл свою тетрадку, начал читать:
— Геродот писал: «Железа и серебра они вовсе не употребляют, так как этих металлов и нет в их стране, а золото и медь имеются в изобилии». А вот Страбон, древний историк: «Серебра в их стране нет, железа мало, зато медь и золото встречаются в изобилии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105