Да это и было чудом. Сказкой. Вымыслом. Незаспанным предутренним сном. Одной из тех пленительных волшебных картин, которые видел я в раннем детстве на осенней Новорыбинской ярмарке. Все здесь было нерукотворным творением природы. Дерзкой игрой творческого ее воображения. Пламенной, пылкой, искрометной ее фантазии. Завидным даром бросающего в оторопь ее вымысла. Раскованной ее волей. Титанической силой. Богатырским размахом. Разгулом. Смелостью. Удалью. Непокорностью никаким сатанинским силам. Не подвластным ни року, ни недоброму времени, ни безвременью ее мужеством...
Кстати будет сказано, что широко известный ныне в нашей стране курорт Боровое — это воистину окаменевшая легенда. Степной эпос. Кремневая книга. Извечная, древняя тема для импровизаторских сочинений бродячих степных композиторов-домбристов и странствующих по кочевым аулам самобытных поэтов-акынов.
Не один раз слышал я впоследствии из их уст эпические сказания, стихотворные легенды и песни про этот диковинный горный оазис в целинной степи — про урочище Боровое. И в подстрочном, так сказать, прозаическом переводе все они приблизительно звучали вот так.
В день шестой — завершающий день сотворения мира — бог, творец и создатель его, вдруг обнаружил вокруг себя некую груду недорасходованных природных красот мира. И спохватясь, он щедро одарил второпях остатками сказочных этих красот и сокровищ — совсем позабытые было им пустынные эти степи...
И вот наконец, переночевав в дорожных наших палатках на ближних подступах к Кокчетаву — всего в пяти верстах от него,— мы въехали ранним погожим утром в этот заветный, прославленный на все лады Пашкой город.
Проехав от начала до конца всю главную — длиной около версты — городскую улицу, я что-то не заметил ни хваленных Пашкой деревянных мостов-тротуаров. Ни пяти каких-то особенно нарядных церквей-храмов. Ни тем более — пятизлатоглавого, белокаменного собора на городской площади. Площадь эта была такой же пустынной и скучноватой, как и в нашей Пресновке, и украшала ее одна лишь — небогатая с виду, рубленная в лапу церквушка да нарядная, обшитая тесом в елочку каланча.
Главная улица в городе, по которой мы ехали, называлась Потанинской. Оказалось, что названа она была так в честь знаменитого нашего одностаничника-пре-сновчанина Григория Николаевича Потанина. Ученого. Путешественника. Отважного исследователя природы и населения Внутренней Азии, а также Алтая и бывшей киргиз-кайсацкой степи — нынешнего Северного Казахстана.
«Всем известно имя Николая Пржевальского, знаменитого русского путешественника,— писал в своей монографии о Григории Николаевиче Потанине, изданной Академией наук в 1947 году, академик Владимир Афанасьевич Обручев.— Но меньше известно,— продолжает он,— широкому кругу советских читателей имя Г. Н. Потанина, изучавшего Внутреннюю Азию в те же годы и совершившего пять путешествий по Монголии, Урянхайскому краю, Китаю и восточной окраине Тибета. А по- исследованию природы Монголии и Китая он сделал гораздо больше, чем Пржевальский»,— категорично утверждает В. А. Обручев.
Из этой же обручевской монографии мы узнаем и о том, что в отношении монгольских и тюркских народностей, их быта, обычаев, верований, сказаний, всей их жизни Г. Н. Потанин собрал несравненно больше сведений, чем Н. М. Пржевальский.
И опять-таки в отличие от великого Н. М. Пржевальского знаменитый наш пресновчанин все свои путешествия совершал без военного конвоя, вдвоем со своей женой — Александрой Викторовной Потаниной, дочерью нижегородского священника Лаврского. Она была одной из тех русских женщин, которые во второй половине XIX века сопровождали своих мужей в далеких их путешествиях, разделяя с ними на равных все труды, невзгоды, опасности, тяготы походной их жизни.
Путешествуя вдвоем с А. В. Потаниной, Григорий Николаевич подолгу жил в иноземных городах, селениях и буддийских монастырях. Входил в доверительно-тесное общение с местным населением, чему много способствовала Александра Викторовна. Своим присутствием — рядом с мужем — она как бы подтверждала мирный характер их путешествия и — как женщина — имела доступ в семейную жизнь азиатских народов, наглухо закрытую для стороннего мужчины.
Детские годы прославленного нашего земляка прошли в Пресновке. Отец его, Николай Ильич Потанин, был хорунжим Сибирского казачьего войска и владел в молодости немалым состоянием — тысячными конскими и несметными овечьими отарами. Но впоследствии за некие служебные столкновения с войсковым начальником Николай Ильич попал под суд. Сидел даже одно время в тюрьме. Кончилось все это тем, что он был разжалован в рядовые казаки. А затем и все богатство, унаследованное от родителя, пошло прахом. Он размотал его на взятки судьям. Но — без успеха. И окончательно разорился.
Пяти лет от роду Гриша Потанин лишился матери. Умерла она в то время, когда отец сидел в тюрьме. И воспитанием осиротевшего мальчика занялась двоюродная его сестра, младшая дочь тетки — Лена. Она заменила ему мать. И Гриша полюбил ее так. же безотчетно и горячо, как возненавидел в то же время — и с такой же безотчетной, яростной силой — жениха ее, пехотного поручика Спиридона Ваныкина. Возненавидел он — природный сибирский казачонок — пехотного поручика за то, что тот — от невеликого, видно, ума, походя травил ребенка, угрожая ему отнять у него его маму.
Был и такой случай. Однажды Спиридон Ваныкин привязался к мальчику, допрашивая его о том, во что он ценит своих родных — мать, отца, бабушку, тетку. И Гриша, со свойственным детям наитием, почуяв коварство в вопросе поручика, долго соображал о том, как бы это не остаться ему в дураках, и назвал наконец самую высокую — по его убеждению — цену новой матери — в две оловянных рыбки!
Мальчик был твердо уверен, что уж чего там чего, а оловянных рыбок поручику нигде не добыть ни за какие деньги. Однако не миновало и суток, как ненавистный малому казачонку пехотинец вручил ему соблазнительно блестящих рыбок, и тут же, взяв его маму за руку, шутейно повел ее со двора. Протестующе завопив на всю станицу, мальчик по-волчьи вцепился зубами в руку обидчика. А однажды — в приступе черного бешенства — Гриша огрел по спине поручика подвернувшейся под руку палкой. И тем не менее настал день, когда пехотный поручик маму от маленького пресновского казачонка увел...
В те годы наша станица Пресновская была штаб-квартирой пехотного полка и кавалерийской бригады. Командовавший кавалеристами бригадный генерал Морис Эллизен — обрусевший француз на русской служ-
бе — питал большое душевное расположение к разжалованному в рядовые казаки разорившемуся отцу маленького Гриши — Николаю Ильичу Потанину. И для того чтобы в какой-то мере выручить его из беды, Эллизен пристроил бывшего хорунжего присматривать за своим большим огородом, а затем поручил ему подрядческий надзор за строительством моей современницы — новой церкви, главный колокол которой так задел и смутил когда-то в отрочестве вспугнутую мою душу...
Пригласив в свой дом казачьего учителя, бригадный генерал взял к себе и маленького Гришу Потанина, чтобы учить его вместе со своими малолетними детьми грамоте. Русскому языку. Арифметике. Географии.
Но кроме, так сказать, чисто школярских, что ли, велись в этом доме добропорядочных Эллизенов и внешкольные, как бы теперь сказали у нас, занятия. Жена Эллизена — широко образованная русская женщина — Мария Павловна Эллизен выписывала из Санкт-Петербурга в Пресновку очень популярный в те времена в передовом русском обществе детский журнал «Звездочку». И тотчас же, как только приносилась с почты очередная книга этого журнала,— вспоминал потом Григорий Николаевич,— наша полковница Мария Павловна собирала нас — детей — возле своей кровати, на которой любила проводить послеобеденное время, лежа на мягком пуховике, и кто-нибудь из нас — ребятишек — читал тогда вслух стихи и рассказы из этого любимого нами журнала.
Однажды,— вспомнит потом Григорий Николаевич,— Мария Павловна привезла из Омска книжку про Робинзона Крузо. Помню, в тот вечер в доме Эллизенов было много гостей — офицеров пресновского гарнизона и их жен. То было на святках — рождественских праздниках. Людей тьма. И в гостиной. И в зале. И в кухне. Пусто было только в девичьей. Я забрался туда. Зажег свечу. И погрузился в чтение этой книжки. И с первых же ее страниц она пленила, поработила, захватила меня. С необыкновенным душевным волнением читал я ее до тех пор, покуда не пришла в девичью горничная и не погнала меня спать. Вот после этого — памятного мне на всю жизнь — вечера и после этой залпом прочитанной мною книжки и зародилась во мне мечта о дальних странствиях, о путешествиях в иные страны и земли...
В 1846 году Эллизены, покинув Пресновку, уехали в Петербург — определять своих повзрослевших дочерей в аристократический Смольный институт, и Гриша Потанин тяжело пережил эту разлуку. Особенно — с Марией Павловной Эллизен, которую всю жизнь потом считал своей духовной матерью.
В этом же году — вскоре после отъезда Эллизенов — отец отвез одиннадцатилетнего Гришу в Омск, где он был зачислен в войсковое казачье училище, преобразованное — три месяца спустя — в Сибирский кадетский корпус. Именно здесь, под сводами этого и ныне украшающего центральную улицу Омска монументального здания минувшего века и произошла знаменательная счастливая встреча двух замечательных — в будущем — деятелей отечественной культуры — Григория Николаевича Потанина и Чокана Чингисовича Валиханова. Земляков. Талантливейших сыновей своих народов. Подвижников науки. Оба они — в один и тот же год — стали воспитанниками этого Сибирского кадетского корпуса.
Но Чокан Валиханов! Это — давняя любовь и печаль моя. Это особая — с большой буквы — глава в пресновских страницах. И об этом — живой буду — расскажу, как сумею, потом. Где-то там — впереди. После.
Расскажу и о дружбе последнего казахского принца с прославленным нашим пресновчанином — Григорием Николаевичем Потаниным.
Но сперва — про него. Про земляка моего. Про одностаничника пресновчанина — про Потанина.
Опуская некоторые подробности из его героическо-трагической биографии, хочу напомнить о главных, самых значительных ее страницах.
Окончив — вместе со своим сверстником и верным другом Чоканом Валихановым — в 1852 году Омский кадетский корпус, Потанин записался в восьмой сибирский казачий полк, расквартированный в ту пору в Семипалатинске. Выбор этот был для него не случайным. Понаслышавшись от кадетов-однокашников — уроженцев так называемой Бийской казачьей линии — о живописных красотах Алтайского края, будущий путешественник преднамеренно избрал этот городок и полк местом своей военной службы.
Ранней весной 1852 года Григорий Николаевич ощутил — как вспоминал он потом — невыразимое счастье в предвкушении дальних странствий. Он получил назначение в казачий отряд, которому было приказано дойти из Семипалатинска до города Копала — это в Семи-
речье, в семистах верстах отсюда и затем дальше, в предгорья Тянь-Шаня.
Во время этого первого своего путешествия Григорий Николаевич впервые в жизни — после родных ему пресновских равнин — увидел горы со снежными вершинами — горы Заилийского Алатау. Скалистые ущелья, нарядные тянь-шаньские ели, бурные горные речки,— все это было неожиданно, ново, увлекательно для пылкого воображения молодого — точнее сказать — юного тогда землепроходца, предопределив дальнейшую жизненную его судьбу.
Но прежде чем достичь Заилийского края, казачий отряд, снявшийся из Семипалатинска, в течение месяца вынужден был задержаться в малоприметном местечке Копал в ожидании генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда. Копал был в то время резиденцией особого порученца Гасфорда — пристава Большой казахской орды майора Перемышльского.
Прибыв наконец в Копал и устроив придирчивый смотр экспедиционному отряду, Гасфорд отдал приказ Пёремышльскому повести своих казаков в поход с целью занятия Заилийского края.
Преодолев предгорья Джунгарского Алатау, казаки Перемышльского успешно форсировали многоводную, широкую, мутно-глинистую реку Или. На конях они перебрались вплавь. А пушки были перевезены на сооруженном ими пароме.
Миновав безотрадные, пустынные приилийские степи, казаки достигли подножия Тянь-Шаня — величественных и грозных, густо заросших роскошными елями, покрытых вечными снегами гор.
Первый свой бивак, достигнув Заилийского края, сибирские казачьи землепроходцы раскинули на кремнистом берегу реки Алматинки — где-то в центре нынешней Алма-Аты. И тотчас же — неподалеку от этого казачьего военного лагеря — собрались на свое народное вече встревоженные, не шибко мирно, видать, настроенные к незваным пришельцам заилийские жители — казахи.
Как потом, уже значительно позднее, вспоминал Григорий Николаевич Потанин, это казахское вече было необыкновенно бурным. На нем решался один вопрос — вопрос о замирении или войне с русскими, вторгшимися в родную страну. Вече раскололось на две непримиримых между собою партии. Одна из этих партий, предводи-
тельствуемая баем Таучубеком, настаивала на сражении с русскими, на прогоне их прочь — откуда пришли — за Или. Другая же партия, которую возглавлял столь же влиятельный бай Диканбай, склонялась к миру с русскими.
После трехдневного — можно сказать, круглосуточного — спора партия мира взяла верх, и сторонники Та-учубека вынуждены были, покинув вече, откочевать затем за ближайший горный хребет — в долину реки Чу.
После пышного пиршества в ставке с замиренными заилийскими аборигенами хана Диканбая, где текли ку-мысовые реки и клокотали кипящие казаны с бараниной, Перемышльский отвел свой отряд к востоку от Алма-Аты — в долину реки Иссык, где было определено майором место для первой казачьей зимовки. Вот тут-то вскорости расторопные сибиряки соорудили три деревянных дома — один под лазарет, два других — для начальства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23