Впервые смутили его покой мешки — добротные, уемистые, пахнувшие льном. Степан Гневышев, бывший в ту
пору председателем, закупил большую партию и наказал беречь их только под зерно. Аникей крепился долго и в конце концов не выдержал — незаметно подменил пять штук своими, подержанными, и с этого дня жил в постоянном страхе: а вдруг Степан начнет проверять, в сохранности ли тара? Аникей вовсю трепал краденые мешки, чтоб поскорее износились, но однажды, когда повез в них поросят на базар, натерпелся такого страху, что продал чуть не за бесценок свой визжащий товар. Все ему казалось, что кто-то подойдет и, ткнув в мешок пальцем, крикнет на весь базар: «Вор!» Через какие-нибудь полгода он брал со склада все, что ни бросалось в глаза, но к нему уже невозможно было придраться — каждая утечка оформлялась или числилась на ком-то другом. В колхоз наезжали разные уполномоченные, Аникей по запискам Шалымова выдавал им продукты, не обижая при этом ни себя, ни бухгалтера, расходы позже отражались в накладных, а записки он, как велено было, рвал.
Скоро Аникей стал ворочать крупными делами через подставных лиц, скупал краденый лес и остродефицитные материалы, шифер, железо, направо и налево совал взятки. Председателю он не говорил правды: должен сам обо всем догадываться, не маленький! Пусть-ка попробует достать законным путем! Аникей пережил немалый испуг, когда вышло наружу дело с краденым лесом, чуть не сел тогда вместе с матерыми жуликами на скамью подсудимых, каждый день ждал, что за ним придут. Но пришли за Степаном, тот все взял на себя — и сгинул... Аникей не роптал, когда у него забрали ключи от склада и передали Сыроват-кину, и хотел одного — чтобы о нем забыли, притих, затаился, и тучу вроде пронесло мимо... А зимой опять выпала удача — к нему в дом поселили уполномоченного из области. Аникей держался замкнуто, боялся быть навязчивым, но при случае, например, после субботней бани, за самоваром или рюмкой, «открывал душу», выказывал себя рачительным хозяином, болевшим за любой промах в колхозном хозяйстве. То ли пришелся он по душе уполномоченному, то ли повлияла речь на собрании, где Аникей призывал сдать родному государству все до зернышка, раз так нужно для победы, но спустя два месяца черемшанцы голосовали за него как за нового председателя. С тех пор Лузгин шел в гору, ни разу не спотыкался, всегда знал, чем живет сейчас начальство в районе и в области, чувствовал себя полновластным хозяином Черем-шанки,
И кто бы мог подумать, что спустя столько лет, когда он вошел в полную силу, и фамилия его каждый день мелькает в областной газете, не говоря уже про районную, и он желанный гость всюду, к нему вдруг вернутся нелепые, казалось, навсегда позабытые страхи! И теперь он боялся не того, что у него найдут краденые мешки, нет, сейчас будто подмывало всю его жизнь, и он уже не мог спастись, как раньше, затаясь или покинув родные места; нынче, если и отпустят подобру-поздорову, то за ним поползет несмываемый грязный след... А началось все с пустой угрозы, каких он немало слышал за эти годы. Поздним вечером они с Никитой тихо брели в темноте, усталые, разморенные дневной жарой, и возле заброшенной старой усадьбы, из гущи непролазного кустарника, раздался сипловато-хмельной голос: «Гуляете, братья-разбойники? Ну-ну, дышите, пока есть время, скоро вам полный карачун будет!» Ломая кусты, брательник бросился на голос, оступился в яму, прихрамывая, выполз, задыхаясь от злобного бессилия: «Вот этими бы руками... как собаку... задушил!» Никита был по-медвежьи силен, если схватит, то и взаправду из его рук не вырвешься, но кому была нужна сейчас его дурная сила? Только позже Аникей разгадал в угрозе что-то новое, будто человек и не грозил ему, а объявил, что его ждет, объявил спокойно, как приговор.
С того вечера Аникей старался приходить домой засветло, а если запаздывал, приезжал на машине или до самого двора его провожал брательник. Дома Аникей приказывал Серафиме плотно занавешивать окна, закрывать на все засовы двери, не зажигать большую лампу. Ночи стояли душные, как перед грозой, в горнице было нечем дышать, распахивали двери в сени, но легче не становилось. Аникей спал тревожно, просыпаясь от любого случайного шороха или писка, и стоило лишь подумать о чем-нибудь, потянуть за ниточку мысль, как она уже не могла остановиться, разматывая бесконечный клубок до рассвета. Чем же обозлил он людей? Ведь последние два месяца пытался многих задобрить, никому не отказывал в просьбах, но никто ни разу не сказал ему спасибо, будто так и надо... Неужели они не прощали ему отобранных коров? Но он же расплатился со всеми, и не по дешевке, а дал хорошую цену, но тут, наверное, сколько ни давай, все будет мало! Иногда Аникей не отпускал от себя Никиту, оставлял ночевать, и тогда они, взяв дробовик, с опаской и осторожностью пробирались овражком к реке, и, молча раздев-
шись, лезли в теплую от дневного зноя воду и, крадучись, той же тропкой возвращались обратно...
Встреча у заброшенной усадьбы начала было забываться, когда однажды брательник чуть свет забарабанил кулаком в дверь.
— Ты что, Никита? Горим мы, что ли?
— Горим, но без дыма! — простонал брательник,— Дымшак со своим шурином уже больше недели как по Москве гуляют!..
— Ну и пускай гуляют, раз у них денег много! Нам-то какая забота!
— Денег у них хватит — ты об них не болей! Всем миром, всей деревней на дорогу собирали!
У Аникея отпала охота шутить, он забегал по горнице, размахивая портянками, искал запропастившиеся сапоги, наградил тычком Серафиму, бросился в сени к рукомойнику, лил воду на загривок.
— Это, выходит, целый месяц! Втихомолку! За нашей спиной. А ,мы сном и духом не ведали! Это Мажарова и Дымшака работа! — кричал он.— С чем хоть подались-то? Не с пустыми же руками?
— Письмо повезли — вся Черемшанка подписалась! Аникей опустился на табуретку, совал в рот куски хлеба, зачерпывая со сковородки растекшиеся желтки яичницы, и не находил ни одной спасительной мысли.
— Кто сказал-то? Может, брешут?
— Краем уха сам услышал — бабы шептались в мойке, а я за дверью стоял... Бригадир Тырцев и тот деньги на это дело жертвовал.
— Сегодня же в три шеи выгоню!
— Не горячись, Аникей!.. Еще хуже можешь сделать! Не кидай солому в огонь, жару и так хватает!..
— Так что же, прикажешь сидеть и ждать, когда нам руки назад скрутят? Нет, я им живой не дамся!.. Не может того быть, чтоб я на них управу не нашел!.. Иди к шоферу — пусть заводит «газик»!
Он заранее знал, что зря сгоняет в район машину, но сидеть на месте не было никакого терпения. Пока едешь, двигаешься, есть хоть видимость, что можешь что-то сделать, что ты по-прежнему в силе...
Не переводя дыхания, он прыжками одолел райкомов-скую лестницу, двинулся, не глядя на секретаршу, прямо к темному тамбуру двери, но Варенька встала на пути, развела в стороны руки:
— К сожалению, Аникей Ермолаевич, нельзя! Товарищ Коробин никого сегодня не принимает!
Его будто окатили с головы до ног ледяной водой, и он не сразу отошел от тамбура. Последние месяцы он, никого не спрашивая, входил в кабинет секретаря, тот всегда радовался, увидев его, и вставал навстречу. Нет, тут что-то кроется! Неспроста дан секретарше такой наказ!
И Аникей смирился. С Варенькой не имело смысла ссориться — вроде малая сошка, а от нее многое зависит. Аникей притворно завздыхал, расхаживая по приемной, сделал скорбное лицо и «по секрету» выложил ей про ходоков. Варенька отнеслась к этой новости довольно спокойно, но в ответ на доверительность поманила пальчиком и, когда Аникей наклонился к ней, подставляя ухо, зашептала, показывая глазами на тамбур:
— У него комиссия из Москвы... Понимаете?.. Бахолдин написал письмо, и вот теперь будут все проверять! Только!..— И секретарша приложила пальчик к губам, строго свела бровки.
— Так он же помер, Бахолдин-то!.. Что пользы теперь проверять?
— Вот умер, а факты живые... Говорят, он написал это письмо в день своей смерти, понимаете?
На лбу Аникея проступил пот. Он вдруг понял, сколько весит теперь каждое слово ушедшего из жизни секретаря и какой печатью доверия скреплено. Такому письму не поверить нельзя, поэтому будут рыть до конца, вроде сам Бахолдин незримо, вместе с членами комиссии, станет обходить знакомый район. От такой комиссии не спрячешься за бумагами, ее не обведешь вокруг пальца, не ослепишь цифрами сданного мяса!
Покружившись по комнате, Аникей подсел к Вареньке — а что, если набросать записку Коробину, сообщить о ходоках? Может, она положит ему на стол? В его положении знать о таком факте не мешает.
Варенька согласилась. Нацарапав несколько слов о ходоках, Аникей в конце спрашивал, как ему быть: подождать, пока Коробин освободится, или ехать домой?
Секретарша в кабинете не задержалась, тут же вернулась, торопливая и нахмуренная.
— И чего я вас послушалась? — в сердцах прошипела она.— Себе же хуже сделала! Так посмотрел на меня, что я чуть сквозь пол не провалилась!
— Но записку он прочитал?
— И не подумал! Скомкал — и в карман!
«Значит, не до меня,— растерянно отметил Аникей.— Выходит, дело труба... Здесь выручать меня не будут. Но кто же тогда протянет мне руку?»
Вконец расстроенный, он вышел на крыльцо, постоял, щурясь от яркого солнца, потом медленно побрел через пустынную площадь. Около деревянных рассохшихся трибун в густой тени лежала, развалясь, большая, жирная свинья с розовыми поросятами, и Аникей, не выдержав, дал ей пинка. Свинья зло взвизгнула, вскочила на короткие ножки и затрусила от него, похрюкивая. «Распустились, черти! Даже свинье не отведут подходящего места!» Обгоняя его, спешил на работу служилый люд с портфелями и сумками, матери тащили за собой в детский сад сонных детей, кое-где открывались магазины и ларьки. Аникей вышагивал неторопливо, страстно желая, чтобы кто-нибудь окликнул его. Но, как назло, не попадался никто, кто бы знал его в лицо, и он слонялся по городку, никому не нужный, хотя некоторые, что бежали мимо, на ходу раскрывали газету и читали в ней, что он по-прежнему держит знамя соревнования и идет впереди всех. Какая тоска!.. Ну хоть бы одна живая душа повстречалась!.. А что, если наведаться к Лизавете? Она баба умная и дошлая, должна быть в курсе, знать про обстановку...
В этот ранний час кафе пустовало, в нем было прохладно и чисто, жужжал вентилятор, шевеля тюлевую занавесь на окне. У буфета, словно поджидая его, стояла в белом халате сама хозяйка.
— Голова идет кругом, Лизавета! — ложась грудью на стойку и понижая голос до шепота, признался Аникей.— Не знаешь, чего и ждать — то ли орден на грудь, то ли под зад коленом, а может, и того хуже!
— Я ворожить не умею! — Лиза усмехнулась, облизывая полные яркие губы.— Да и какая вам будет радость, если я вас помоями напою? Новости такие, что благодарить не захотите!..
— Не томи, я внакладе не останусь,— пообещал Аникей.— Лучше загодя знать, что на тебя свалится.
— Тогда идите за тот столик, вон в углу... Что подать прикажете?
— Мне никакая жратва в рот не лезет!.. Но все ж дай что-нибудь, чтоб вид был, мол, не зря я у тебя сижу...
Он выпил рюмку коньяку и, косясь в большое окно, за которым, как в кино, дребезжала и двигалась улица, напряженно и нервно слушал Лизу, терялся, не зная, чему верить из того, что слышал, а что отбросить, как мусор и сплетни. Ходили слухи, что Инверов нагнал страху в статистическом управлении и оно сделало большие приписки к плану. Это грозило секретарю обкома исключением из партии, а то и судом; поговаривали, что и сам Пробатов ведет себя неуверенно, что кресло под ним зашаталось, того и гляди, слетит с высокого поста; один из секретарей, ведавший в области торговлей, выступил на закрытом бюро с прямыми обвинениями в очковтирательстве и обмане. В обкоме разлад, понаехало несколько комиссий, и во всех райкомах идут тщательные проверки...
— Сохранные расписки выдавали? — строго, как следователь, спрашивала Лиза.
— Как все, так и я...
— Деньги под это дело брали?.. Ну вот! А если предъявят эти расписки, чем будете расплачиваться? Есть в Черемшанке хоть какая живность, годная на мясо?
— Откуда? Я же раньше всех весь скот на бойню погнал! — Аникею показалось, что он отвечает не этой умной бабе, готовой помочь ему, а судье.— Ведь знал, видел, что ловушка, а полез в нее, как глупая мышь! Черт меня угораздил!
— Выход один — сдавай, что добудешь,— говорила Лиза, точно диктовала.— У кого поросенка выпросишь, у кого гуся или курицу...
— Да разве этакой малостью заткнешь дырку? — Аникей обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону.— И отбрехаться, что заставили, тоже нельзя. Сам наперед выскакивал, других за собой манил... Принеси-ка, девка, мне еще грамм двести, а то перехватило — дышать нечем...
В кафе шумно ввалились гурьбою шоферы, расселись за соседним столиком. Они, видимо, перегоняли рейсом новые машины — зеленые, свежекрашеные грузовики выстроились вдоль улицы около кафе. Лиза приняла у них срочный заказ и ушла на кухню.
— Ну и что же с этими ходоками?— нетерпеливо спросил самый моложавый, непоседливый парень, стучавший все время ложкой по столу.— Добрались они до самого?
— А вот слушай,— ответил рыжий водитель в синей спецовке.— Прошли они, значит, в Кремль и стали караулить около Большого, дворца, чтоб не прозевать, когда поедет в машине Сам...
У водителя было широкое, полное лицо, и оттого, что он был при этом редкозуб и щербат, казалось, что он все время ухмыляется.
— Дежурный, конечно, их сразу заметил и говорит — не положено, дескать, тут долго толкаться. А они ни в какую — ходят себе и ходят... Но тут, на счастье, откуда ни возьмись подъезжает генерал, видать, шишка не маленькая, весь в орденах. «В чем, спрашивает, дело?» Ну, тогда они начистоту — нас, мол, деревня послала. Будем ходить до тех пор, пока не пробьемся к Самому. Видит генерал, делать нечего, и звонит Самому — как прикажете поступить? Чего Сам ему сказал, доподлинно неизвестно, но генерал отвез мужиков в гостиницу. Отвели им отдельный номер, сказали — отдыхайте пока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54