Лишь горячие языки огня зализывали раны и облегчали его душу. Теперь он нашел иной путь. Именно этим путем идет к его хижине «Комсомолец», чтобы стереть ее с лица земли, чтобы вывести Гудуйа к людям, к жизни и свету.
А как бередил раны Гудуйа Исидоре Сиордиа, как настраивал его против Галины Аркадьевны и Важи: они, мол, нарочно проложили трассу канала через хижину, хотя вполне могли бы обогнуть ее.
Не поверил Гудуйа Исидоре, не поверил его ядовитому языку и злому сердцу. Правда, ему было трудно расстаться с хижиной, но он безропотно пожертвовал ее каналу, ведь канал вел его к людям, возвращал к жизни. И что могло остановить его, когда люди вспомнили о нем, сами пришли к нему и как равному с равными предложили встать рядом во имя общего дела.
Под самый корень надо было отрезать язык тому гаду, но божья кара и без того настигла его.
А теперь не горел огонь в хижине Гудуйа. Дело было за полночь, и Гудуйа бессонно ворочался на своем топчане. Снаружи явственно доносился лязг и грохот «Комсомольца».
Экскаватор Учи Шамугия работал в две смены. Днем на нем трудился Бондо Нодия, а по ночам — Уча.
Гудуйа обслуживал экскаватор в обе смены, но Уча отпускал его пораньше, чтобы старику не приходилось ночью оставаться на трассе.
Да, Уча обращался с ним как с отцом родным.
«Какие разные люди живут на свете, как не похожи они друг на друга. И Уча Шамугия — человек, и Исидоре Сиордна — тоже? Несправедливо это. Они же такие разные... Если так пойдет дело, экскаватор окажется у хижины уже через три недели. Лучше уйти отсюда загодя и переселиться в барак. Надо было это сделать раньше, но не смог я расстаться с козой и буйволицей, да еще и оленята тут... Человек привыкает к животным, ведь и они умеют грустить... Эх, не смог я одолеть своей печали. Как мне оправдаться перед буйволицей? Ведь буйволы что люди — радуются малому и печалятся от малого... Оленят я отпущу в лес, собаку прихвачу с собой, а буйволицу в колхоз сдам... Буду навещать ее... А коза? Куда девать козу? Отдам-ка я ее Уче с Антоном. Эсма доить будет...» В хижине было темно. Он больше не станет зажигать огня. Завтра на рассвете он покинет хижину. На дворе шел дождь. Капли величиной с грецкий орех тяжело падали на камышовую кровлю. В хижине было темно, но Гудуйа отчетливо видел квелу, стоявшую у самого очага, прислонившиеся к корневищу кеци, выстроившиеся вдоль стены коку, глиняные кувшины, подойник, жбаны, висевшие на стене связки табака, медный котел с деревянной мешалкой и струганым черпаком. Как он расстанется со всем этим добром, как бросит его на растерзание экскаватору? А придется оставить, не потащит же он все это с собой. Да, Гудуйа понимал, что оставляет здесь не только любимые им предметы, но и черные дни, месяцы и годы минувшего. И не знал он, радоваться или печалиться ему, потому как давно уже свыкся со сшей участью.
Рассвело. Дождь перестал, уже не падали тяжелые капли величиной с грецкий орех на камышовую кровлю хижины. Гудуйа с трудом поднял с топчана утомленное бессонным ворочаньем тело и отворил дверь. Солнце ослепило его. Сколько раз встречал он так утреннее солнце, сколько раз согревало оно его зябкое сердце, сколько раз заглядывало оно в его запертую душу.
Намокшая собака тряслась от утренней прохлады. Она осторожно заглянула в хижину, но очаг не горел. Это показалось ей дурной приметой, и она жалобно заскулила. Гудуйа погладил ее по голове. Впервые он ласкал ее так. Но собака скулила по-прежнему, видимо чувствуя, что никогда больше не вспыхнет огонь в этой хижине.
Гудуйа решил не откладывая отвести буйволицу на колхозную ферму, козу — к Эсме, отпустить в лес оленят. Ему казалось, что, не сделай он этого сейчас же, ни за что потом недостанет у него сил на это. Он даже не умылся и не позавтракал.
Гудуйа свистнул собаку и направился к хлеву. Шел он медленно, так медленно, словно ноги были чужими. Он навсегда оставлял хижину и все вокруг. Никогда уже не возвратится он сюда. Он решил уйти, и он уходит. Собака с поникшей головой и поджатым хвостом бежала рядом с ним. Может, и она догадалась, что хозяин не собирался уже возвращаться сюда: он даже подойник не захватил с собой. Гудуйа отвязал козу, и та с удивлением покосилась на пустые руки хозяина. И буйволица недоверчиво топталась на месте, не увидев подойника. Тут Гудуйа вспомнил, что забыл глиняный кувшин, и вернулся в хижину. Он взял кувшин, в последний раз окинул взглядом свое жилище и быстро вышел во двор, прикрыв за собой дверь. Взмахнув кувшином — с посохом он давно уже не ходил,— Гудуйа погнал впереди себя буйволицу, козу и оленят. Оленят он собирался отпустить в лес, хотя понимал, что они все равно вернутся к хижине и долго еще будут дожидаться возвращения своего хозяина.
Собака с тоской оглядывалась назад, на хижину. Хозяин ни разу не обернулся. Собаке все еще не верилось, что хозяин навсегда расстается с хижиной. Не верили в это и буйволица с козой. Они то и дело останавливались, надеясь, что и хозяин тоже остановится. Но хозяин упрямо шел вперед. Куда он гонит их и почему оставил недоеденными? Ведь ни разу еще не забывал он доить их по утрам. Собака скулила, коза мекала, буйволица мычала. Но Гудуйа не останавливаясь шел вперед, подгоняя и буйволицу и козу. Сердце его сжималось от жалости, и, чтобы не повернуть ненароком назад, Гудуйа ускорил шаг, поминутно покрикивая на животных.
Вскоре они скрылись в кустарнике. Позади осталось жилище, позади остались горе и печаль, позади осталась вся прошлая его жизнь...
По просьбе Серовой Лонгиноз Ломджария выделил Гудуйа комнату в шестом бараке. В одном крыле этого барака помещался клуб, в другом — жилые комнаты. В каждой комнате стояло по две кровати, столы и стулья. Здесь жили прорабы и сотрудники конторы. В остальных же бараках кровати тянулись во всю длину в два ряда, и жило здесь по пятьдесят человек.
Гудуйа Эванджиа поместили в одну комнату с демобилизованным танкистом.
Бондо понравился Гудуйа с первого взгляда. И хотя вот уже сорок лет Гудуйа не жил под одной крышей с другим
человеком, к Бонде он быстро привык. И немудрено: они и дневали и ночевали вместе. Гудуйа никогда раньше не испытал отцовских чувств, теперь же он почувствовал себя отцом Бондо и Учи. Гудуйа всячески старался угодить им: запасал горючее для «Комсомольца», готовил еду, накрывал на стол и убирал со стола, приносил из магазина продукты, никогда не забывал прихватить для них папиросы и спички. Ни свет ни заря Гудуйа был уже на ногах. Быстро умывшись, он торопился на трассу, чтобы к приходу Бондо привести в порядок экскаватор.
Васо Брегвадзе, оставив в Поти свою квартиру, тоже перебрался в одну из комнат шестого барака. Это немало удивило всех. Но сам Брегвадзе считал это вполне нормальным: главный канал стал для него делом жизни, и он хотел быть как можно ближе к нему. На коротком отрезке главного канала работало два экскаватора и около двухсот рабочих. Трудились они не покладая рук в две смены, но темпы работы не удовлетворяли Васо.
К каналу были обращены взоры всех: строителей, служащих, крестьян из окрестных деревень. С прокладкой канала заканчивались основные работы на Коратском массиве, и уже можно было приступать к освоению осушенных земель.
Сначала сваны спустились сюда с гор лишь на заработки. Им и в голову не приходило поселиться на Колхидской низменности. Но когда они собственными глазами увидели деревья, тяжелеющие от мандаринов, лимонов, апельсинов и грейпфрутов, когда потрогали стебли кукурузы, пригибающиеся к земле под грузом трех-четырех початков, когда подоили буйволиц, дающих молока вдвое больше сванских коров, в них постепенно созрела твердая решимость осесть на осушенной их же руками земле.
Однажды Бондо не вышел на работу. Рожденный и выросший в горном Одиши — в благословенной Лакаде,— он не выдержал массированного действия болотных испарений и комарья. На заре к экскаватору, на котором всю ночь проработал Уча, прибежал Гудуйа и сообщил, что Бондо заболел лихорадкой и его всю ночь напролет бил озноб.
Уча, не говоря ни слова, выскочил из кабины, собрался бежать в аптеку, но столкнулся с Васо Брегвадзе. Уча удивился: что могло в такую рань привести сюда инженера? Уча замешкался, не зная, как быть — бежать в аптеку или вновь сесть на экскаватор, ибо знал, что Брегвадзе скорее примирится с остановкой собственного сердца, нежели с остановкой
экскаватора. Брегвадзе сразу заметил замешательство Учи.
— Иди, Уча, присмотри за своим дружком.
— А экскаватор?
— А мы вот что сделаем,— забираясь на экскаватор, сказал Васо. Он открыл кабину, сел за рычаги и только потом крикнул Уче: — Чего стоишь? Иди же.
— Я мигом смотаюсь в аптеку и вернусь.
— До начала своей смены можешь не возвращаться,— тоном приказа сказал Васо.
Ни слова не говоря, Уча бегом бросился в аптеку.
У окошка провизора стояла очередь.
Лихорадка безжалостно косила рабочих стройки. Карло Хвингиа совсем сбился с ног. Аптека работала с раннего утра до позднего вечера, но от больных не было отбою. Коратская больница была переполнена.
Увидев Учу, провизор вздрогнул. На это вроде бы уже не было причин,— с того самого дня, как Уча при всем честном народе вывел его на чистую воду, Карло Хвингиа работал на совесть.
Но страх перед Учей не покидал его.
— Пожалуйте, что вам угодно? — любезно обратился он к Уче и встал.
— Ампулы хинина. Вы не беспокойтесь, моя очередь еще не подошла.
Из аптеки Уча помчался за фельдшерицей, и теперь они вместе направились к Бондо.
— Да ты не волнуйся, Уча. Три укола поставят твоего друга на ноги,— успокаивала Учу фельдшерица.
— Но посуди сама, что такое для нас три дня простоя экскаватора,— возбужденно говорил Уча.— Но стоп!.. Я, кажется, что-то придумал...— начал было Уча, обрадованный внезапной мыслью, но навстречу ему шли Важа Джапаридзе и Кочайа Коршиа.
— Молодец, Уча, хорошо для друга стараешься,—похвалил Учу Важа.— Но как теперь нам с экскаватором быть, ума не приложу.
— Экскаватор работает, товарищ Важа.
— Это каким же образом? — удивились главный инженер и парторг.
— Меня Васо Брегвадзе заменил. Это он меня заставил уйти.
— Вот так Васо!
— Ну, поработает Васо день, от силы два, а потом? —
задумался Важа.—Не будешь же ты опаять по две смены работать?
— Ничего, поработаю,— бодро сказал Уча, но мысль, возникшая только что, не давала ему покоя: «А вдруг и я свалюсь в лихорадке? Что мы тогда делать станем? Был же болен Антон, тут зарекаться нельзя, что-то другое надо придумать» .
— Где мы возьмем новых драгеров? Ведь их днем с огнем не сыскать, на всю стройку раз-два и обчелся.
— Драгеров надо готовить.
— Но как?
— Подготовил же я Бондо Нодия.
— Эк, куда хватил! Да ведь Бондо танкистом служил,— возразил Важа.
— А я разве танкистом был? Меня Антон Бачило в три месяца научил, как с экскаватором обращаться.
— И это ничего не значит. Ты раньше на тракторе работал, не так ли?
— В чем же дело? Давайте трактористов научим! На очистке леса и без трактористов управятся. Самый сложный участок мы уже одолели.
— Неплохая мысль,— одобрил главный инженер.
— Тогда мы не то что в две — в четыре смены работать сможем. В сутках-то двадцать четыре часа. После шести часов за рычагами уже не та работа.
— Это ты сам придумал? — заинтересовался Кочойа Коршиа.
— Дело мне подсказало,— ответил Уча. Он был рад, что главный инженер и парторг одобрили его идею.
— Надо тогда бригаду драгеров создать,— развивал мысль главный инженер.— На каждый экскаватор по четыре драгера, так?
— Конечно. Бригадами и будем работать. И соревноваться будем бригада с бригадой.
Важа Джапаридзе и Кочойа Коршиа с удовольствием смотрели в сияющие глаза Учи.
— Ну, ты, брат, даешь! — засмеялся парторг.— Вот это дело. Две бригады по четыре драгера. Отлично.
Фельдшерица с изумлением и уважением смотрела на Учу — вот он, оказывается, какой.
— Это ты верно сказал, что дело подсказало,— задумчиво произнес Важа.— Большое дело — прекрасный стимул для мысли.
Уча не понял, что означает слово «стимул», но то, что
это было хорошее слово, в этом у него не было никакого сомнения. Ободренный вниманием старших товарищей, Уча предложил:
— Мы теряем много времени на путь из Кулеви и бараков до трассы. Если устроить жилье в передвижных вагонах, то можно сэкономить время на дорогу. Бригада будет сменять в вагонах бригаду, свободные от работы пойдут в бараки или домой — так и дело пойдет веселей, и для отдыха будет побольше времени.
— А как же с техническим ремонтом? — спросил парторг.
— В двое суток раз двух часов вполне хватит.
— Сегодня же обсудим этот вопрос в управлении,— пообещал Важа.
— А я побегу к Бондо. Он, наверное, совсем плох.
— И мы с тобой,— сказал Важа.
Все четверо быстро пошли к бараку.
За час до начала совещания в управлении Уча забежал на опытную станцию навестить подруг. Девушки только-только вернулись с работы и собирались ужинать.
Обрадованные неожиданным приходом Учи, девушки потащили его к столу.
— Некогда мне рассиживаться. Времени в обрез, — отмахивался Уча.
— Да в чем дело-то? — обиделась Ция.
— Мне надо в управление бежать на совещание.
— О-о-о, ты не шутишь, Уча! — воскликнула Цисана.— Все по совещаниям ходишь, важной птицей стал.
— А как же иначе,— улыбнулся Уча. Не признается же он, что обсуждать будут его предложение.
— Присядь хоть на минутку,— попросила Ция, заметив, что Уча голоден.
Уча сел.
Цисана подвинула к нему стакан мацони и кусок мчади.
— Я не голоден, Цисана, спасибо, —сказал Уча и повернулся к Ции: — У меня к тебе одно дело есть.
— Что за дело? — удивилась Ция.— Говори же, Уча.
— Бондо слег. Смотреть за ним некому. А я вот на совещании должен быть. У него температура высокая.
— Что же мне делать?
— Посмотри за ним, пока мать его приедет.
— Я?
— Да, ты, Ция.
— Ты с ума сошел!
— Почему же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51