— Что случилось? — Госпожа так хорошо знала Мирью, что угадывала по лицу малейшую перемену настроения. Тем более сегодня. Прочитав письмо, она молча протянула его мужу и, ничего не говоря, вышла на кухню, плотно закрыв за собой дверь.
Господин Халонен читал и вслух выражал удивление:
— Вот как! Ну и дела!
Госпожа вернулась из кухни. Она, видимо, умывалась, лицо ее раскраснелось. Госпожа села за стол и, потеребив кружево на кофточке, начала:
— Раз уж так получилось, то, разумеется, Мирья вправе поступить по своему усмотрению.— Госпожа говорила о девушке в третьем лице, будто беседуя с мужем, хотя на него даже не смотрела.— И Мирья никому не обязана за заботу, которой она была окружена в Финляндии с самого детства. Она не требовала этой заботы, а все, что она здесь получила, ей дано без просьб...
— Госпожа упрекает меня! Что я сделала плохого?— Голос девушки прерывался, на глазах блестели слезы.
— Я тебя, Мирья, не упрекаю,—ответила госпожа, словно стараясь проглотить что-то горькое,— я думаю о женщине, которая бесцеремонно требует тебя к себе.
— Но она ведь тоже мать...— Мирья вставила робко.
— Мать? Мать значит больше, чем ты, Мирья, в данном случае думаешь.— Нитка в руке госпожи запуталась. Она пыталась распутать узелок, но руки ее дрожали. Тогда она оборвала нитку и обрезала ножницами ее концы. Глядя на темнеющее окно, госпожа продолжала: — Материнское молоко иссякнет быстро, а ребенок нуждается в ласке и заботе десятки лет. От кого ты получила все это?
— Госпожа, не надо...— умоляла Мирья,— я не могу больше.
— Хорошо, девочка, больше не буду. Ты поедешь к родителям? — Это слово она подчеркнула особо.
— Да, на восьмичасовом. Танттунен отпустил меня.
— Я отвезу тебя на своей машине.
— Но Нийло тоже собирается...
— Хватит места и для него.
Господин Халонен тоже хотел что-то сказать.
— Зачем Мирье уезжать, если она имеет права гражданки Финляндии?
— А ты помолчи! — оборвала его жена.
Дома никого не оказалось. У Мирьи был свой ключ, но одной ей не сиделось. И она пошла к Лейле.
Только что выпавший снег мягким ковром лежал на асфальте, на деревьях и даже на мчавшихся автомобилях. После Алинанниеми это местечко долго было Мирье чужим. Но в такой тихий зимний вечер, запорошенное снегом и освещенное неяркими огнями, оно теперь казалось ей родным.
Лейла встретила ее как всегда бурно. Она схватила Мирыо за руки и начала кружиться по комнате. И вдруг остановилась:
— Что с тобой, Мирья?
Мирья протянула ей письмо. Лейла стала читать, то и дело восклицая, словно эти слова были из письма:
— Боже ты мой! Ну и ну! Кто бы мог подумать! Представить только!
Потом, бросив письмо на стол, схватила Мирью за пояс:
— Какая ты счастливая! Как хорошо!
Мирья была тронута: Лейла оказалась первым человеком, который по-настоящему порадовался вместе с ней.
— Я не могла даже представить себе! Читай, читай снова. Видишь, что она пишет. Зовет меня к себе. Насовсем.
Лейла отпустила Мирью, отошла в угол, к книжному шкафу, и спросила удивительно спокойно:
— И ты действительно поедешь?
— Еще не решила. Танттунен говорит, что стоит поехать, хотя бы ради того, чтобы учиться.
Лейла соглашалась:
— Конечно, тебе стоит поехать. Будешь учиться. Там не нужно бояться, что останешься без работы...
— Да я же не...— Мирья совсем растерялась.
— Подожди, я еще не все сказала. Там не нужно говорить с опаской о социализме и коммунизме. Там не придется трепать нервы спорить с буржуями. Там тебе коалиционеры и социал-демократы не будут мотать душу...
Мирья удивленно смотрела на подругу. Потом ресницы ее задрожали, она резко повернулась к двери, сказала сдавленным голосом:
— Что плохого я вам сделала? Все на меня... И госпожа... и ты...
Настроение у Лейлы менялось мгновенно. Девушка схватила пальто и бросилась следом:
— Мирья, подожди.
Мирья шла не оглядываясь, Лейла догнала ее и пошла рядом.
— Я наговорила глупостей. Но ты же знаешь, как трудно нашим здесь. А если еще ты уедешь...
Мирья ответила сердито:
— Если я и поеду, то вовсе не потому, что боюсь трудностей. И ничего еще не решено.
Они помирились, но расстались молчаливые и грустные.
Мирья стояла прямо, заложив руки за спину и чуть прислонившись к стене. Ее большие голубые глаза были устремлены на мать и отца. Матикайнен сидел за столом, положив ногу на ногу, уставясь немигающим взглядом вдаль. Алина скорбно склонила седую голову, сутулясь больше, чем обычно. В руке она держала письмо.
Они были втроем, но знали, что исхода их разговора с волнением ждут многие. Но это был такой разговор, где за полчаса не было сказано ни слова. Наконец Матикайнен нарушил молчание:
— Это ты должна сама решать, Мирья.
— Я хочу, чтобы вы сперва сказали, ты и... мама.— Привычное, такое естественное «мама» девушка произнесла теперь неуверенно.
Алина невольно вздрогнула. Отец поглядел на нее и спросил:
— Там кофе еще остался?
К кофе никто еще не притрагивался, хотя его сварили к приезду Мирьи. К еде — тоже. Мирья стала вместе с Али
ной накрывать на стол. Молча поели. Потом Матикайнен сказал:
— Пусть Мирья сама решит. А сегодня давайте не будем об этом... Надо все обдумать. Еще есть время.
Всем стало как-то легче. В этот вечер никто уже не упоминал о письме, будто его и не было. Пришла госпожа Халонен «посмотреть, что здесь нового». Она быстро поняла, что ничего еще не решено, и тоже не стала говорить о письме.
Вечером Мирья снова пошла к Лейле. Подруга встретила ее не так бурно, как обычно. Она была ласковая и грустная.
— Так ты уедешь или нет? — спросила Лейла, когда они уселись у столика.
— Ничего не знаю, Лейла, ничего. Это так сложно. Мне хочется учиться, но... Знаешь, трудно даже говорить. Ведь она там, в Карелии, тоже — мать. И потом я представляю: огромная страна, ты же была там, знаешь. Смотришь кино — необъятные поля, машины, песни... Что-то таинственное, великое! Ты понимаешь меня? Нет, я еще ничего не решила, ужасно оставить здесь все... мать, отца и... А иногда думаешь: ну а дальше? Годы идут.
— Ну уж годы, твои годы...—вставила Лейла.
— Что меня ждет здесь? Буду подшивать бумаги в обществе, разносить билеты. А дальше? Буду приезжать сюда к матери и отцу. А потом? Домик Нийло? Ой, нет, я еще ничего не решила.
Лейла завела проигрыватель. Нежный голос запел:
Ласточка зимой далеко, А видит сны о Финляндии...
— Выключи, пожалуйста!
Лейла послушно выключила проигрыватель.
— Пойдем погуляем,— предложила Мирья.
На улице их поджидал Нийло.
— Не говори ничего. Ничего не решено,— тихо шепнула ему Мирья.
Все трое гуляли молча, потом, грустные, молча разошлись.
Ночью Мирье приснился огромный читальный зал, светлый и бесконечно длинный. Она мучительно искала какую- то книгу и не могла найти.
На следующий день, в воскресенье, к Матикайненам зашел старый Нуутинен, похудевший, высокий, сутуловатый,
в потертом сером костюме и изрядно поношенных ботинках. Повесив шапку, он вытер вспотевшую лысину и собрался было поздороваться, как вдруг сильно закашлялся. Наконец приступ кашля прошел, и старик, поздоровавшись с хозяевами, извинился:
— Это так... Когда с улицы войдешь... в тепло. Вот — пришел... Я просто так. Отправился погулять. Скучно одному сидеть.
— Хорошо, очень хорошо, что заглянул! — Матти был рад гостю.— Что-то тебя, Калле, давно не видно? Я уже хотел справиться, что с тобой. Алина, ты бы нам кофе сварила, до обеда...
Матикайнен озабоченно поглядел на своего старшего товарища. Похудел и осунулся старик. Есть ли у него хоть деньги на лекарства? Очень уж в потертом костюме ходит.
Вот уже лет сорок Калле Нуутинен коммунист. И чтобы оправдать это звание, ему не раз приходилось в жизни выдерживать самые тяжкие испытания. И он их выдерживал, и потому не кичился этим, не кричал о вынесенных тяготах. Никто, даже его товарищи, не знали, когда ему тяжело. Иногда легче совершить подвиг как единичный акт, чем ежедневно, ежечасно выносить трудности, лишения, постоянное напряжение физических и духовных сил.
Матти Матикайнен знал, что у Нуутинена нет ни работы, ни доходов, ни сбережений. Пенсия — только ноги протянуть. Жил он, правда, без семьи. Жена — сухонькая и безмолвная старушка — была ему всегда верной подругой и опорой, хотя не состояла в партии, потом тихо и незаметно умерла. Дочь была замужем за лесорубом. Но семья была большая, а заработок мужа маленький, и она не могла ничем помочь отцу.
У Нуутинена не было особой профессии. По профессии он — революционер. Враги говорят, что профессиональные революционеры — народ таинственный и скрытный. В какой-то мере это верно. Они предпочитают молчать о своих заслугах или трудностях. Никто никогда не слыхал, чтобы Нуутинен похвастался чем-либо или пожаловался. А если он и говорил что-нибудь такое, то обязательно с местоимением «мы», а не «я».
Все еще поглядывая на старика, Матикайнен спросил осторожно:
— Как у тебя... того... Чем ты живешь?
— Что мне. Пенсия...
— На пенсию не проживешь.
— Ничего,— старик махнул рукой.— Я хотел тебе сказать вот что. Не нужно отгораживаться слишком высоким забором от социал-демократов. Там тоже — честные рабочие, только еще не разобрались, что к чему. Говорят, ты слишком крут и горяч на слова. Насколько мне известно, ни в одной стране социализм криком не построили.
Алина подала кофе. Матти достал из уголка шкафа бутылку водки, стоявшую там бог весть с каких пор. Наполняя рюмки, он продолжал свое:
— Видимо, придется мне, Калле, переговорить с секретарем окружного комитета партии, если ты сам не хочешь. Нельзя же таких, как ты, оставлять на произвол судьбы. Наверно, какое-то пособие можно устроить?..
— Нет, ты не пойдешь к секретарю. Это тебя не касается,— строго сказал старик.— Мы очень хорошо знаем доходы, и расходы, и возможности партии. Так что прекратим этот разговор. А вот скажи-ка, почему ты назвал рабочего, который никого не предавал, предателем интересов рабочего класса? Ты отдаешь себе отчет, что значит предатель?
Теперь Матикайнен догадался, что привело старика к нему. Как-то он действительно, поспорив с одним рабочим о задачах местного профсоюза, употребил слово «предатель». Видимо, рабочий обратился в организацию КПФ с запросом: положено ли коммунисту говорить подобным образом? Матикайнен сам жалел о случившемся и признался старому Нуутинену:
— Видишь ли, бывает: сперва скажешь, а потом подумаешь.
Нуутинен посоветовал:
— Тебе следовало бы сходить к тому рабочему и лично ему сказать вот эти слова.
Матти кивнул, пододвинул рюмку ближе к старому другу и поднял свою.
— Я-то не любитель,— сказал Нуутинен, и Матти тоже опустил рюмку на стол.
Мирья пила кофе, наблюдая за отцом. На висках у него было уже немало седины, но каким покорным и послушным он казался перед Нуутиненом!
— Покажи-ка Калле письмо,— сказал он Мирье.
Нуутинен достал из кармана потертый футляр, тщательно протер очки и стал читать письмо. Потом он долго сидел задумавшись и ни на кого не глядя.
— М-да,— наконец произнес он.
Матти сказал осторожно:
— Она зовет Мирью к себе. Мы еще не решили: как быть?
— Да, это дело — ваше, вернее — Мирьи. Пусть сама посмотрит, куда ее тянет, где она нужнее.
— Что ты посоветуешь?
— Я? Сразу этого не скажешь. Трудно давать совет со стороны в таком деле.
— Но все же?
Старик снова протер очки и аккуратно уложил их в футляр.
— Что тут можно сказать?.. Насколько я знаю Мирью... Такие девушки нужны и здесь...
— Так я же еще ничего не успела в жизни...— вставила Мирья.
— Мирья, надо иметь терпение и не перебивать, когда Нуутинен говорит,— строго заметил отец.
Старик продолжал:
— Так что всюду хватает работы. В Советской стране — тоже. А если исходить из того, сколько ей,— старик кивнул в сторону письма,— пришлось пережить... Ее тоже нужно понять. Если девушка останется здесь, то вряд ли эта женщина будет о тебе, Матти, и об Алине хорошо думать. И это уже коснется нас всех в какой-то мере...
Алина встала из-за стола и начала одеваться. Руки не попадали в рукава пальто. Нуутинен поспешил заметить.
— Конечно, нелегко и вам, но надо взять себя в руки, ничего не поделаешь.
Алина не дослушала. Она выбежала на улицу.
Нуутинен посидел задумавшись. Потом предложил:
— Ну, давай, что ли, выпьем ради такого случая.
Он поднял рюмку и кивнул Мирье. Потом выпил вторую, сказал Матти:
— А теперь можешь закрыть бутылку.
О письме больше не говорили. О нем было сказано все. Старик, видимо чуть-чуть захмелев, начал вспоминать прошлое:
— Ты, Матти, был тогда еще совсем мал, не помнишь. А я был молодой, крепкий, не такой старикашка, как теперь. Хе-хе...— Старику было приятно вспоминать свои юношеские годы.— Были у нас и силы и задор, уменья только не хватало. Шли мы в бой и пели:
Мы к боям готовы,
Мы собьем оковы,
Чаша испытаний давным-давно полна.
Голос старика стал твердым:
В поединок с силой черной, В бой жестокий и упорный Посылает лучших сыновей страна.
Уже вечерело, когда старик встал на лыжи. Лыжи у него тоже были старые, но шли еще хорошо. Старик с силой оттолкнулся палками и исчез, словно растворившись во мгле.
В тот вечер в семье Матикайненов приняли решение, которого ждали многие по обе стороны границы, каждый по-своему. Видимо, Матти предугадал, чего ждет Мирья, и сказал отрывисто:
— Ну, если так...— говорить ему было трудно,— я думаю, что... раз там твоя родина... Все равно тебя будет тянуть туда...
Алина вся сжалась и закрыла лицо фартуком. Нет, слова эти не были для нее неожиданными. Она знала заранее, что отец так и решит. Слова Мирьи ее тоже не удивили. Девушка произнесла:
— Мне хотелось, чтобы ты сказал именно это...
Плечи Алины задергались. Матикайнен кусал губы.
— Мы сами вырастили Мирыо такой.
Мирья уже не могла сдержаться, она бросилась к Алине и прижалась головой к ее груди, как всегда на протяжении семнадцати лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37