Елена Петровна встала и возмущенно заявила:
— Безобразие, Михаил Матвеевич! Дайте говорить человеку. Она же права. Говори, Нина, говори!
— Так неужели я не должен пояснить? — Воронов сам понял, что поступил опрометчиво.— Техническая документация отражает все этапы работ...
— Да дайте же говорить человеку! — пробасил Петриков.
Ободренная поддержкой, Нина продолжала — со знанием дела, быть может, излишне горячо и не во всем достаточно обоснованно, но с искренним желанием помочь исправить положение.
После собрания дома Елена Петровна долго и обстоятельно объясняла девушке, в чем она ошибалась или переборщила, а в чем была совершенно права.
— А вообще ты молодец, Нина.— Елена Петровна мимоходом, как бы шутя, обняла ее за плечи.
Николай Карлович Петриков тоже чувствовал себя после собрания легко и хорошо. В последние дни он вошел в ритм новой жизни. Он уже не чувствовал себя униженным. Оказывается, не так трудно начать все сначала.
Когда-то в молодости Петриков был и плотником и каменщиком. И работал хорошо. Так хорошо, что его послали учиться сперва на курсы мастеров, потом в совпартшколу. Тогда на руководящую работу выдвигали ударников труда. Его поставили директором клуба, потом он заведовал отделом народного образования, некоторое время был председателем райисполкома, затем снова заведовал Домом культуры. И вот опять стал каменщиком. Круг замкнулся, и ему казалось — навсегда. Ему было так обидно, на душе было так муторно, что он несколько раз в отчаянии напивался. Но от этого легче ему не становилось, на следующий день было еще противнее и тяжелее. Потом он решил: кто это сказал, что круг замкнулся, что он уже никуда не годен. Нет, он еще покажет себя, скажет свое слово.
В молодости он выдвинулся благодаря тому, что хорошо работал. Правда, его считали и хорошим оратором. На собраниях — у себя в артели, потом на районных, потом на республиканских конференциях он действительно всегда активно выступал. Но ведь говорил он не ради речей, а о том, что было на душе. Он не только говорил, но и дело де
лал. После курсов мастеров он применял на стройке все немудреные знания, которые успел получить за три месяца. И сумел увлечь за собой остальных строителей. Его стали выбирать на районные совещания, на активы, конференции. Став работником районного масштаба, Петриков не только произносил горячие речи, но и сам, не жалея ни сил, ни времени, делал все, что мог. Он исколесил и исходил вдоль и поперек свой район, бывал часто и в деревнях и на лесопунктах, проверял работу школ, работу комсомольских и партийных ячеек, проводил коллективизацию, был уполномоченным райкома по весеннему севу и уборке урожая, по сплаву и лесозаготовкам, по распространению государственного займа и по заготовке ягод и грибов, выступал лектором и докладчиком по текущим задачам и международному положению, проводил антирелигиозную пропаганду и возглавлял «легкую кавалерию» по проверке работы магазинов или столовых. Это было время самой кипучей деятельности в его жизни. Он чувствовал, как он растет, и сознание этого наполняло его радостью и новой энергией. Но потом — даже сам не заметил, как и когда это случилось,— от задушевных бесед с людьми он перешел к твердым, не терпящим возражения указаниям, даже голос его стал другим, каким-то металлическим, и ему доставляло удовольствие представлять себя человеком непреклонным, волевым, иногда даже безжалостным. Были годы, когда он самым искренним образом считал своим долгом ради бдительности жертвовать дружбой, привязанностью, подавлять в себе всякие такие слабости и безжалостно громить врагов народа и их прихвостней. Только он. сам знал, как трудно ему это давалось. Были моменты, когда в душу вкрадывалось сомнение, что, может быть, не все те, кому приклеивали этот страшный ярлык «враг народа», на самом деле враги; в самой глубине души иногда чувствовал жалость к семьям арестованных, страдавшим совершенно безвинно. Были и бессонные ночи, и кошмарные сны, от которых он просыпался, обливаясь холодным потом, и гордился тогда тем, что не дал воли своим слабостям. Но никто этого не оценил, наоборот, от него отворачивались, многие его презирали, ненавидели.
Петрикова перевели в другой район, где его близко никто не знал, где о нем могли судить лишь по анкетным данным, чистым и ничем не запятнанным.
На новом месте его приняли с уважением, к его словам и речам сперва прислушивались. Но в нем слишком быстро
разочаровывались: люди вскоре научились угадывать, что он скажет, какое примет решение. Его перестали переизбирать на прежние посты, с других он ушел по собственному желанию, и его никто не удерживал. Так пошло и пошло...
Ирья встретила его подозрительным взглядом, но тотчас поняла, что он трезвый. Но на всякий случай, как бы мимоходом, она подошла вплотную к нему, но нет, от него не пахло спиртным. Потом она спросила:
— Где же это ты пропадал?..
—На производственном совещании инженерно-технических работников.
— Тебя что, в инженеры зачисляют?
— Не одни только инженеры там были.
— А тебя там накормили или дома будешь есть?
Она язвила по привычке. Это он чувствовал даже по ее голосу, и ему хотелось сказать жене что-нибудь ласковое. Он сел за стол, уголком глаза следя за Ирьей, непричесанной, в старом, засаленном халате, с поварешкой в руке. А он помнил ее не такой. Двадцать лет назад она была самой красивой девушкой района. А как чудесно она пела! Ей тогда казалось, что впереди у нее большая, прекрасная жизнь. Но разве она виновата, что стала такой злой, раздражительной, неряшливой? В свое время она слишком поверила в него, в его красивые слова. Она думала, что их жизнь будет полной вдохновения, газета, уюта, книг, песен. Не будет ни забот, ни нужды, ни ссор.
И действительно, многие годы Ирья жила без забот, без нужды, без работы и без детей. Но безделье и беззаботная жизнь стали давать со временем все меньше удовольствия. Ирья начала злиться на себя и на окружающих, в людях видела только пороки, все дни ее были заполнены лишь разговорами о том, как одеваются жены других ответственных работников, кто о чем и с кем говорит, к кому ходят и чем угощают. Нет, не этого она ждала от жизни.
А потом мужа стали понижать в должностях, зарплата его уменьшалась. И тогда она решила, что, пока не поздно, надо иметь детей, будто жизнь от них станет легче. И стали появляться дети. Ирья растолстела, перестала следить за собой, она стала вспыльчивой и грубой.
Но разве только он виноват, что ее жизнь не удалась? Ведь он всегда так искренне оставался верен работе, общему делу.
Что он мог сказать своей жене ласкового, утешительного!
Когда Ирья принесла ему на стол тарелку остывшего супа, он мягко взял ее за локоть:
— Ничего, Ирья, поживем еще, увидишь!
Она удивленно взглянула на него, вздохнула и ничего не ответила.
В тот вечер Николай Карлович долго не мог уснуть. В голову лезли всякие мысли — о сегодняшнем совещании, о прошлых заслугах, с которыми теперь не считались, о неудачах, о которых говорили незаслуженно много и резко, о том, что будет зима и холод и эту комнатушку, наверное, продувает со всех сторон.
Он закурил папироску. Ирья, оказывается, тоже не спала. Она буркнула:
— Опять надымишь. Хотя бы о детях думал!
Он потушил папироску, встал, включил настольную лампу и, прикрыв абажур газетой, стал писать. Что и куда он пишет, он еще ясно не представлял себе, но ему просто хотелось занести на бумагу то, что он считал очень важным. Руководство стройки не позаботилось о разминировании строительной площадки — в результате пострадал рабочий. Варварское отношение к технике: половина машин простаивает, нуждаясь в ремонте, а о запасных частях не заботятся. Ремонт экскаватора доверили малограмотному пенсионеру, и, конечно, машина окончательно погибла. Прораб стройки, вместо того чтобы посоветоваться с рабочими, допускает в отношениях с рабочими грубость, дошла чуть ли не до рукоприкладства. Начальник стройки Воронов совершенно нетерпимо относится к критике, не прислушивается к голосу молодых, способных специалистов...
Николай Карлович хотел быть объективным: нет, он совершенно не исходил из своих симпатий или антипатий. Так, при первой встрече с этим молодым, способным специалистом он обозвал ее накрашенной куклой. Он, конечно, не забыл о том, что прораб, грубиянка Елена Петровна, хорошо относится к его жене и всячески помогает им. Но он болеет за общее дело. Конечно, он никому не хочет зла. Он, теперь простой рабочий, не жалуется на свою судьбу, ему дороже всего на свете общее благо. Он просит учесть свои прежние заслуги, его многолетний опыт партийной и советской работы и назначить его пусть на скромную, но все же руководящую должность, на которой он мог бы дать обществу больше пользы, чем он принесет в качестве мало
квалифицированного каменщика... Он считает своим долгом высказать свое гражданское и партийное отношение к недостаткам, которые тормозят строительство.
Петриков набросал свои мысли сперва конспективно, а когда переписал их набело, получилось письмо, написанное с искренним намерением помочь общему делу, направленное против косности, бюрократизма, безынициативности...
Куда направить письмо? Сперва он хотел адресовать его в обком партии, потом передумал: там теперь новые люди, которые знают его только с отрицательной стороны, могут отнестись к его письму предвзято. Пожалуй, скромнее будет обратиться в райком. А лучше всего написать еще и второй экземпляр и послать в редакцию республиканской газеты.
Летняя ночь отступила перед утренней зарей, когда он лег спать,— довольный собой, с сознанием выполненного долга.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Государственная граница..»
Айно Андреевна с любопытством смотрела из окна. Окажись она здесь за грибами или ягодами, наверно, никакой бы границы не заметила. Мало ли просек в лесу! По обе стороны ее росли одинаковые сосны, ветерок шелестел в листве берез, и с безоблачного неба светило весеннее солнце.
У железнодорожного полотна — два столба. Один с гербом СССР, другой — Финляндии. Около них стоят пограничники. Айно Андреевна засмотрелась на маленькую птичку, прыгавшую на полотне. Птичка вспорхнула и уселась на вереск, росший на финской стороне, покрутила головкой и перелетела на сосну на советской стороне. Потом снова поднялась и полетела вдоль границы куда-то на север — наверно, к птенцам.
Пограничники не обращали внимания на птичку. У нее были свои заботы, и она не признавала границ, которые устанавливали и охраняли люди.
Вайниккала — первая станция на финской стороне. В вагон вошли двое в форме — офицер-пограничник и таможенник. Офицер молча собрал паспорта советских туристов, а таможенник, человек более пожилой и довольно
тучный, вежливо спросил на ломаном русском языке, что у пассажиров в чемоданах. Айно Андреевна открыла чемодан и ответила по-фински:
— В чемоданах, как и у всех женщин, обычно предметы дамского обихода... Показать?
— О, госпожа говорит по-фински? Прекрасно! — обрадовано сказал таможенник.
После Вайниккала Айно Андреевну окружили товарищи по поездке и наперебой стали расспрашивать, что и как в Финляндии, словно она знала больше их. Услышав, что она работает врачом на сплавном рейде в Карелии, один из туристов, темноволосый мужчина с бледным лицом, отрекомендовался «почти коллегой». Оказалось, что Павел Иванович — лесоинженер.
В соседнем купе ехали двое финнов... Услышав, что Айно говорит по-фински, один из них остановился около нее:
— А вы раньше бывали в Финляндии?
Айно ответила отрицательно.
— Может, зайдете к нам в гости?
Айно заколебалась. Тем более что от финна попахивало вином. Но все-таки решила пойти. В купе сидел второй финн, в роговых очках. Товарищ представил его:
— Мой друг — почти господин, он из ученых. Электротехник Куосманен. А я Пентикяйиен, простой рабочий. Мы около месяца отдыхали в Крыму.
Куосманен бросил укоризненный взгляд на своего слишком разговорчивого спутника. Он чувствовал себя неловко: на столе стояла начатая бутылка водки. Пентикяйиен объяснил, ничуть не смущаясь:
— Купили в Выборге — надо же было куда-то девать последние рубли!
Пентикяйиен закурил и начал рассказывать:
— Да, вот едем из Крыма. Ну и море там, и горы, все стоит посмотреть. Но финские спины не выносят крымского солнца, хотя и продублены на банном пару...
— А как вы справлялись, не зная русского языка? — спросила Айно.— Или у вас был переводчик?
— Переводчик был, но мы объяснялись и на пальцах. Удивительно приветливый народ эти русские, должен я сказать. Однажды я проговорился, что когда-то уже бывал на советской земле, только с оружием в руках,— на Свири. Думаете, они посмотрели на меня с неприязнью? Ничего подобного. Только посмеялись да пальцем погрозили: мол,
больше не приходи с оружием в руках, а то мы тебе... Потом они повели меня к ларьку и угостили стаканом водки.
Куосманен опять поморщил брови и попытался направить разговор в другое русло:
— Глядите, какое красивое озеро!
Направо тянулось продолговатое и узкое озерко. На его зеркальной поверхности отчетливее, чем на небе, вырисовывалось облачко. Промелькнула маленькая красная банька на берегу, наличники и углы ее были окрашены в белый цвет. Повыше, на горе, около раскидистой березы, стоял домик тоже с белыми наличниками и углами. На берегу сидел мальчик с удочкой в руках.
Айно Андреевна опять подумала о Валечке. «Дочурка, наверно, удивляется, куда это девалась мама. Но Оути Ивановна знает, как обращаться с детьми»,— успокоила она себя.
Пентикяйнен твердил свое:
— Да, они угостили меня водкой. А ведь мне и на Свири пришлось побывать... В войну... Пробыли мы там, сколько русские позволили... Потом они дали понять, что не пора ли убираться, дорогие гости... И тогда мы дали тягу... А этот парень, хотя он строит из себя господина, оказался похрабрее меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37