А в ночь накануне отъезда Гюнтер Вебер, который со времени бойни стыдливо не появлялся в доме, принес свой патефон с коллекцией пластинок Марлен Дитрих и оставил их перед дверью Пелагии, как и обещал в более счастливые дни. Под крышку он положил конверт, и когда Пелагия открыла его, то нашла фотографию: на берегу стояли, обнявшись за плечи, Антонио Корелли и лейтенант. На Корелли была изысканная дамская шляпка, увенчанная искусственными фруктами и потрепанными бумажными розами, он размахивал в объектив бутылкой вина, а на голове Гюнтера боком насажена итальянская пилотка. Глаза у них были прикрыты, оба явно пьяные. В отдалении Пелагия с трудом различила фигуру голой женщины, которая плескалась в прибрежных волнах в офицерской фуражке немецкого гренадера. Руки раскинуты в восторге, и дуга брызг схвачена светом, когда она поддала по воде ногой. Странно – Пелагия не ощутила ни удивления, ни ревности от присутствия этой привлекающей внимание фигуры: та казалась весьма уместной и соответствовала иллюзии Эдема, которую Корелли обычно создавал, как фокусник, из воздуха.
Пелагия перевернула фотографию и увидела четыре строчки из «Фауста», смысла которых она не поймет, пока не покажет их застенчивому немецкому туристу, каких-нибудь тридцать пять лет спустя. В них говорилось:
Meiny Ruh' ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmermehr.
Ниже Вебер приписал на итальянском: «Храни вас Бог, я буду помнить вас всегда».
Пелагия спрятала проигрыватель в подполе вместе с мандолиной Антонио и исповедальными записями Карло, и он пережил братоубийство.
История повторяется – сначала как трагедия, а потом – снова как трагедия. Немцы убили около четырех тысяч итальянских парней, включая сотню санитаров с красными крестами на нарукавных повязках, тела сожгли или утопили в море в загруженных балластом баржах. Но другие четыре тысячи уцелели, и, в точности как на Корфу, британцы разбомбили корабли, увозившие их в трудовые лагеря. Большинство пошло на дно с кораблями, а те, кто сумел прыгнуть в море, были расстреляны из пулеметов немцами, и снова их тела остались плавать на поверхности.
63. Освобождение
Немцы ушли, и начались торжества, но колокольный перезвон возвестил о них не раньше, чем боевики ЭЛАС, называвшие себя теперь ЭАМ, вышли из своей зимней спячки и навязали себя народу с помощью британского оружия, ошибочно поставленного в убеждении, будто его используют для борьбы с фашистами. Действуя, по их словам', по приказам Тито, они сформировали советы и комитеты рабочих и принялись единогласно избирать себя на все руководящие посты, вымогая налог в четвертую часть со всего, что могли придумать. На Занте жители, сочувствовавшие монархистам, вооружились и превратили свои дома в укрепления, а на Кефалонии коммунисты начали выдворять неудобных личностей в концентрационные лагеря; они годами наблюдали с безопасного расстояния за гитлеровцами и приобрели большой опыт во всем искусстве зверства и подавления. Гитлер гордился бы столь прилежными учениками. Их тайная полиция (ОПЛА) выявила всех венизелистов и монархистов и записала их в фашисты.
На материке они захватывали провизию Красного Креста, отравляли колодцы во враждебно настроенных деревнях, бросая в них дохлых ослов и трупы инакомыслящих, требовали четвертую часть продуктов, прибывших в Пирей для облегчения положения в Афинах, распространяли газету, словно в насмешку озаглавленную «Алитеа», полную лжи об их героизме и трусости всех остальных, без разбору избавлялись от всех неудобных под предлогом, что те были «коллаборационистами», нанимали проституток, чтобы завлечь британских солдат на линию огня, сами маскировались под английских солдат, сотрудников Красного Креста, полицейских или горноспасателей, использовали детей с белыми флагами, чтобы сработали хитрости, которые должны были привести в засаду. Они обстреливали посетителей магазинов и британских солдат, раздававших еду голодающим, взяли в заложники 20 000 невиновных, расстреляли 114 социалистических, но не коммунистических руководителей профсоюзов, разрушили фабрики, доки и железные дороги, которые немцы оставили нетронутыми. В общие могилы они швыряли трупы греков – кастрированные, со ртами, разрезанными в «улыбку», с выколотыми глазами. Они вынудили 100 000 человек стать беженцами и, что хуже всего, насильно забрали 30 000 маленьких детей, отправив их на кораблях за границу, в Югославию, на идеологическую обработку. Бойцы ЭЛАС, захваченные англичанами, умоляли не обменивать их на пленных – такой ужас они испытывали перед своим начальством, – а простые греки молили британских офицеров о помощи. Некий дантист в Афинах предлагал по три вставных зуба каждому военнослужащему.
Всё это было и смешно, и грустно. Смешно было то, что если бы коммунисты продолжили свою политику абсолютного ничегонеделанья времен войны, они бы, несомненно, стали первым в мире свободно избранным коммунистическим правительством. Если во Франции коммунисты заслужили себе законное и уважаемое место в политической жизни, то греческие коммунисты сделали себя надолго неизбираемыми, поскольку даже сами члены партии не могли заставить себя голосовать за них. Трагедия была в том, что это был еще один шаг по обреченному пути, на котором коммунизм вырастал в Величайшую и Самую Человечную Идеологию, Никогда Не Могущую Быть Осуществленной, Даже Если Она Находится у Власти, или, может быть, в Самое Благородное из Всех Дел по Притягиванию к Себе Всех Отменных Бандитов и Оппортунистов.
Из всех миллионов жизней, непоправимо загубленных этими хулиганами, жизни Пелагии и доктора были всего лишь двумя. Доктора уволокли в ночь трое вооруженных людей, решивших, что раз он республиканец, то, следовательно, должен быть фашистом, а раз он врач, то, следовательно, должен быть буржуем. Они швырнули Пелагию в угол и избили стулом до потери сознания. Когда Коколис вышел из дома, чтобы защитить доктора, его тоже увели, хоть он и был коммунистом. Этими действиями он выдал нечистоту своей веры, и монархист Стаматис поддерживал его под руку, когда их троих погнали в толпе в доки для отправки.
Пелагия не знала ни что случилось с отцом, ни куда его забрали, и никто из властей ничего не говорил ей. Одна в доме, без гроша и без надежды, сраженная вторым приступом безутешного отчаянья, она впервые в жизни подумала о том, чтобы самоубийством покончить со всем этим. Она не видела никакого будущего, кроме последовательной сменяемости одного типа фашизма другим, на острове, который, казалось, проклят и навсегда предназначен быть частью чьей-то чужой игры; игры, в которой менялись циничные игроки, но фишки у всех вылеплены из костей, крови и плоти невинных и слабых. Когда же вернется Антонио? Война тащилась по Европе, и он, вероятно, погиб. В этой жизни ее красота была бы обглодана нуждой, здоровье – голодом. Она бродила из комнаты в комнату, эхо ее шагов разносилось по опустевшему, но такому любимому дому, и сердце болело за себя и за все человечество. По радио сказали, что гитлеровцы отправили на убой около 60 000 греческих евреев, а теперь свои же убивали собственных братьев, как будто фашисты были всего лишь полицейскими, отбытия которых с нетерпением ожидали братоубийцы. Она слышала, что коммунисты уничтожают итальянских солдат, которые пришли сражаться бок о бок с ними против немцев. Она вспомнила радостных мальчиков из «Ла Скалы», вспомнила, как говорила, что всегда будет ненавидеть фашистов. Неужели в результате настало время всегда ненавидеть греков? Среди людей разных национальностей, врывавшихся в дом, чтобы избить ее и украсть ее пожитки, только итальянцы, казалось, были безобидными. Она подумала: как же медлят с приходом англичане; что стало с лейтенантом Кроликом Уорреном? Она бы не удивилась, если б узнала, что вскоре после освобождения коммунисты пригласили его на вечер и застрелили. Этот человек сказал ей: «Для греков я сделал бы что угодно. Я полюбил их». А если она ненавидит греков, к какому же народу теперь она принадлежит? И вот она – без отца, без имущества, без еды, без любви, без надежды, без страны.
К счастью, у нее остался друг. Дросула давно поняла, что Пелагия разлюбила Мандраса и никакой свадьбы не будет: долгим отсутствием и долгим молчанием ее сын утратил свои права. Она знала и то, что Пелагия ждет итальянца, и все же вовсе не чувствовала горечи и ни разу не произнесла ни единого слова обвинения. После того, как увели отца, обливающаяся кровью Пелагия с трудом вошла в ее дом и бросилась к ней в объятья, и Дросула, тоже настрадавшаяся, гладила ее по голове и говорила слова, какие мать говорила бы дочери. Через неделю она заперла двери и ставни своего домишки у причала и переехала в докторский дом на холме. В ящике стола она нашла итальянский пистолет с патронами и держала его при себе на случай, если вернутся фашистские свиньи.
Как и Пелагию, война уменьшила Дросулу. Ее крупное, некрасивое, лунообразное лицо ссохлось и приобрело, несмотря на толстые губы и тяжелые брови, возвышенно-печальный вид. Бодрые булочки жира на ляжках опали, а массивный выступ материнской груди опустился на место, освобожденное былым избытком живота. Начал беспокоить артрит в колене и суставах бедра, и больно было видеть, как она теперь ходит, потихоньку подволакивая ногу каким-то дерганым механическим движением. Однако новая непривычная стройность добавила достоинства ее огромному росту, а седые волосы внушали уважение и делали ее более грозной. Дух ее был не сломлен, и она давала Пелагии силы жить.
Они спали вместе на докторской кровати, чтобы было теплее, а днем придумывали способы, как достать что-нибудь из еды, плакались друг другу и рассказывали небылицы. Искали корни в зарослях, проращивали в мисках древние бобы, смертоносно нарушали зимнюю спячку ежиков. Дросула отводила свою юную подругу к скалам, чтобы та научилась ловить рыбу и находить под камнями крабов, а домой возвращалась с морскими водорослями, заменявшими им овощи и соль.
Но Дросулы не было дома в тот час, когда вернулся Мандрас – весь в ожидаемой славе и новых идеях, рассчитывающий на покорное и восхищенное внимание своей невесты, которую не видел столько лет, и полный решимости потребовать реванша.
Он вошел в дверь без стука, сбросил с плеч рюкзак и прислонил к стене винтовку «лиэнфилд». Пелагия сидела на кровати, делая завершающие стежки на покрывале, которое когда-то вышивала к своей свадьбе; со дня отъезда Антонио оно чудесным образом расцвело. Так без него она создавала их совместную жизнь, и в каждый стежок, в каждый узелок вкладывала все запутанные стремления своей одинокой души. Услышав шум на кухне, она окликнула:
– Дросула?
Она не узнала вошедшего мужчину – только увидела, что он очень похож на Дросулу до войны. Такие же раздутые ляжки и живот, то же круглое, шероховатое лицо, те же тяжелые брови и толстые губы. Три года жизни в праздности за счет англичан и добычи, награбленной у крестьян, превратили красивого рыбака в жабу. Пелагия в растерянности поднялась.
Мандрас тоже был ошеломлен. В этой тощей, испуганной девушке еще оставалось что-то, напоминавшее Пелагию.
Но у этой безгрудой женщины в жидких черных волосах вились серебряные нити, ее мягкие юбки свисали прямо до земли, потому что не было округлых бедер, губы потрескались и запеклись, а щеки ввалились. Он быстро оглядел комнату: нет ли здесь Пелагии, – предполагая, что это наверняка кто-то из ее двоюродных сестер или теток.
– Мандрас, это ты? – произнесла женщина, и он узнал голос.
Он стоял пораженный – почти вся его ненависть улетучилась, он был в замешательстве и ужасе. Пелагия же, в свою очередь, смотрела на эти грубые, преобразившиеся черты и чувствовала, как ее охватывает страх.
– Я думала, что ты погиб, – произнесла она после долгого молчания.
Он закрыл дверь и прислонился к ней.
– Ты хочешь сказать – надеялась, что я погиб. Как видишь, нет. Я очень даже живой и в полном порядке. А разве я не получу поцелуй от своей нареченной?
Она робко, неохотно подошла и поцеловала его в щеку.
– Я рада, что ты живой, – сказала она.
Он схватил ее запястья и крепко сжал их.
– Не думаю, что ты рада. А кстати, как твой отец? Он дома?
– Отпусти меня, – мягко сказала она, и он послушался. Она вернулась к кровати и проговорила:
– Его забрали коммунисты.
– Что ж, значит, он чем-то это заслужил.
– Он ничего не сделал. Он лечил больных. А они избили меня стулом и все забрали.
– Значит, были причины. Партия никогда не ошибается. Кто не с нами – тот против нас.
Она заметила, что он – в форме итальянского капитана, а на околыше фуражки криво пришита звезда ЭЛАС. Жалкая карикатура на человека, который занял его место в сердце Пелагии.
– Ты – один из них, – сказала она.
Он еще небрежнее, всем своим весом навалился на дверь, и Пелагии стало еще несвободнее и страшнее.
– Но не просто один из них, – самодовольно произнес он, – а важный один из них. – Он издевался над ней. – Скоро я стану комиссаром, и у нас с тобой будет большой красивый дом. Когда мы поженимся?
Ее забила дрожь. Он заметил, и его захлестнуло бешенство.
– Мы не поженимся, – проговорила она, изо всех сил стараясь умиротворить его взглядом. – Мы были молоды и наивны, и это не то, что нам казалось.
– Не то, что нам казалось? Стало быть, я сражался за Грецию, думая о тебе все дни и мечтая о тебе все ночи… Когда я думал о Греции, я представлял, что у нее твое лицо, и сражался еще упорнее. И вот когда я наконец возвращаюсь домой, то нахожу поблекшую потаскуху, которая забыла меня. Кажется, я сказал «поженимся»? Я забылся. Забыл, что брак – это притворство. – Он процитировал «Коммунистический манифест»: – «Буржуазный брак в действительности является системой общих жен».
– Что с тобой? – спросила она.
– Со мной? – Он достал из куртки толстую связку потрепанных листков. – Вот что со мной. – Он швырнул их ей под ноги, а она медленно подняла с неприятным холодком в животе от предчувствия дурного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70