Уже после начала боя стали, наконец-то, поступать приказы генерала Гандина, и кто-то подчинялся им, кто-то – нет. О точном порядке событий известно немного, но о двух моментах можно говорить уверенно. Во-первых, не участвовали коммунисты-боевики из ЭЛАС, не видевшие оснований для того, чтобы вытрясти себя из паразитической летаргии, а во-вторых – сопротивление итальянцев ничем не было обязано военным иерархам. В сердцах отдельных людей, смутно чувствовавших, что настало, наконец, время сделать что-то правильное, стихийно расцвели мужество и решимость.
Кто знает, что на самом деле побудило капитана Фьенцо Апполлонио без приказа открыть огонь по флотилии немецких десантных судов?
Возможно, он был честным человеком, который не мог больше выносить исполнения постыдной и уступчивой роли в истории недопеченной, падшей империи. Возможно, он испытывал подлинное сочувствие к грекам, с которыми так долго прожил, и хотел теперь зачеркнуть свой стыд за их унижения, за потери, которым способствовал. Возможно, он стыдился мрачной военной летописи армии, в которой служил, и теперь хотел вырвать власть над своей маленькой долей из рук самодовольных дилетантов и подхалимов, которые, сидя в безопасности своих бункеров, привели к такому множеству бессмысленных бедствий цвета крови, кто раз за разом выхватывал поражения изо рта у победы. Возможно, он просто очень ясно понял – другого выбора нет, можно лишь драться за выживание.
Какими бы ни были чувства и мысли, кружившие хороводом в потаенных уголках его сознания, солдаты разделяли его выводы. Они уже зарядили и нацелили гаубицы, а он все смотрел, как десантные суда неуклюже прорезались сквозь неспокойное море со своим грузом техники и солдат с бледными лицами. Он обратил внимание на чрезмерный, но удивительно выразительный порядок в совершенно одинаковой манере десантников держать оружие, взятое на ремень через плечо стволами вверх: всё вместе ощетинилось, подобно кольям на дне ловушки. Капитан щурился в бинокль и разделял мешающее пространство моря на сектора по сто метров. Он учел скрытый участок суши между батареей и морем и с самоуверенностью, которой не испытывал, приказал ближайшему к нему орудию установить определенную им дальность и выстрелить одним снарядом.
С металлическим лязгом пушка скакнула назад, ее основание подпрыгнуло на станине, как взбудораженная собака прыгает за лакомством. Капитан Апполлонио, до сих пор не привыкший к неприятному металлическому звону в ушах, сморщился, глядя на эту крохотную черную точку, летевшую высоко в небе с невероятной, неизмеримой скоростью, – так быстро, что он засомневался, на самом ли деле он ее видит. Он потерял ее, а через несколько секунд увидел султан воды, поднявшийся из моря на пятьдесят метров ближе того места, куда, по его прикидкам, должен был упасть снаряд. На шлюпках возникла неистовая возня – она показалась ему почти смешной, он уточнил дальность и дал команду открывать огонь по готовности.
Солдаты приободрились. Наконец-то у них есть предводитель, чья отвага таинственным образом пролилась в землю под их ногами, скрытно распространилась и, словно по волшебству, возникла в их сердцах, наполняя их безудержной свободой – людей, которые наконец-то поняли, что они солдаты. Люди улыбались друг другу, их глаза светились радостью, гордостью, которую они прежде не испытывали никогда, и они с изумлением смотрели на огромные столбы воды, стирающие размеренный, убаюкивающий узор волн. Воздух насытился сладким зловонием кордита, несказанно мужественным, адским запахом раскаленных докрасна стволов и дымящимся благовонием орудийной смазки. Складки на их ладонях забились грязью, лица почернели, и губы выглядели странно бледно-розовыми, когда они облизывали их. Выступивший от бурного возбуждения пот промочил под пилотками их волосы, они отбросили недокуренные сигареты, которые прежде успокаивали, но теперь мешали действовать и дышать.
Оглушенные собственным успехом, невероятной действенностью своего обстрела, солдаты на батарее прекратили стрельбу, когда последнее из десантных судов скрылось под волнами. Они удовлетворенно сжимали кулаки, глядя, как два спасшихся катера устремились прочь от Ликзури и прокладывают себе путь среди плавающих разорванных тел и обломков разнесенных в щепки лодок. Никто не пожелал стрелять по спасавшимся, солдаты стали пожимать друг другу руки и обниматься. Они навсегда запомнят этот день, говорили они друг другу. Это как ритуал, словно конфирмация или бракосочетание.
Из-за гребня горы перед Аргостоли выплыл гидросамолет – он выкладывал безразличную, но смертоносную серию бомб, что сносила крыши с одного покорного и безвредного домика за другим по идеально прямой линии. Пулеметы и зенитки открыли огонь, а другие командиры тем временем, не думая в порыве о полученных приказах, бросились в бой. На улицах Аргостоли итальянские пехотинцы, некоторые без офицеров, под прикрытием легких танков выдвигались навстречу бронетехнике, воодушевленные героизмом, который никогда не проявлялся, пока они сражались за фашистов и нелепого диктатора.
Танки открыли огонь по батарее, и их оглушительный гул отдавался со всех сторон эхом, заточенным в рамки узких улочек, сотрясая стены и заставляя хлопья отставшей клеевой краски и пыль в домах сыпаться дождем. Артиллеристы Апполлонио перенавели орудия, и батарея капитана Корелли, расположенная неподалеку, тоже открыла огонь. Танки продвигались вперед, их хилый и ненужный камуфляж под кустарник сваливался с боков, как одежда с пьяной шлюхи. Двигатели ревели и завывали, танки кренились при каждом переключении передачи, и черные клубы выхлопа изрыгались, точно машины уже подбили.
Снаряды рвались среди танков, вздымая сгустки красной земли и белой пыли, и железные чудища внезапно замерли, будто их обитатели очень удивились, обнаружив, что им противостоят: словно сопротивление итальянцев было невообразимым. Невероятно – на старом английском мосту, пролегавшем через отмели бухты, появился немецкий бронетранспортер, и над его орудийной башней трепыхался большой белый флаг. Артиллеристы на батареях торжествовали, отстояв свои позиции; может, немцы собираются узнать у Гандина об условиях капитуляции?
На закате войска, покуривая, ожидали; сигареты едко, но как-то уместно пропитались орудийной смазкой с пальцев. Большой строй «юнкерсов» проплыл над их головами, неся подкрепление фашистам, и капитан Апполлонио в озлоблении вскинул руки:
– Почему зенитные батареи не стреляют? Что там у этих кретинов? – Он рисковал немногим – потерять всё из-за нерешительности других. Тщетно, но для собственного удовлетворения он выстрелил из карабина вслед удалявшимся самолетам; треск выстрела прозвучал странно-благовоспитанно и робко после недавних залпов орудий.
Затрещал полевой телефон. Генерал Гандин, вместо того, чтобы, используя благоприятный момент, потребовать сдачи, согласился на перемирие. Апполлонио, не веря, закатил глаза и так громко завопил на связиста, что лишь через некоторое время сообразил, что сыплет проклятиями по отключившейся линии.
– Сумасшедший сукин сын! – заорал он и грохнул трубкой. Он чуть-чуть успокоился, когда прибыл посыльный с запиской от капитана Антонио Корелли: «Если тебя отдадут под трибунал, я потребую чести быть судимым вместе с тобой».
54. Прощание Карло

Антонио, мой капитан,
мы застали плохие времена, и у меня вернейшее предчувствие, что я их не переживу. Ты знаешь, как это бывает, – так кошка уползает умирать, или человек видит призрак матери у своей постели, когда лежит больной, или даже встречает на перекрестке призрак самого себя, идущий в другую сторону.
С этим письмом ты найдешь все мои записи, которые я сделал с тех пор, как приехал на этот остров, и если прочтешь их, узнаешь, что я за человек. Надеюсь, ты не почувствуешь отвращения, и надеюсь, сможешь простить меня и вспоминать обо мне без презрения, потому что у тебя большое и благородное сердце. Я надеюсь, ты вспомнишь все те мгновения, когда мы обнимались как товарищи и братья, и не будешь вздрагивать от прошлого ужаса – от того, что это были ласки выродка. Я всегда старался выказать тебе свою привязанность, ничего не беря от тебя и не давая тебе ничего нежеланного взамен.
Когда ты прочтешь эти страницы, то поймешь, что в Албании потеря моего товарища Франческо довела меня до отчаянья, и я хочу рассказать тебе здесь, что рану, которую я получил на той войне, я нанес себе сам. Мне не стыдно. Я поступил правильно. Когда погиб Франческо, я тоже хотел умереть. Вся красота ушла из моей жизни, всё стало бессмысленным, но я был лишен необычного мужества, которое требуется человеку, чтобы разнести себе мозги. Я приехал на этот прекрасный остров, не ощущая ничего, кроме серого тумана в мыслях и ноющего, опустошенного сердца, безутешно разрывавшегося от печали и горечи.
Что такое человек, у которого вся грудь в орденах, но сердце в ней слишком неутешно и не бьется?
Мой дорогой Антонио, я хочу, чтобы ты знал: в ответ на твой безудержный смех, твою великолепную музыку, твой бесподобный дух я полюбил тебя с таким же удивлением и благодарностью, какие вижу в твоих глазах, когда ты с Пелагией, и я буду помнить тебя всегда, даже когда умру. Ты снял печаль с моей души и заставил меня улыбаться, а я принял твою дружбу и наслаждался ею, всегда сознавая, что недостоин этого, вечно борясь с любым побуждением унизить ее, и я верю, что поэтому ты не станешь презирать меня, как, кто-то посчитал бы, я того заслуживаю. Антонио, у меня так много воспоминаний об этих нескольких коротких месяцах, и хочется плакать, как подумаешь теперь, что они прошли. Так много счастливых воспоминаний. Ты помнишь, как чуть не подорвался на той мине, а я нес тебя в дом доктора? Я знал, что если бы ты умер, я бы сошел с ума, и сейчас благодарю Бога, что умру прежде тебя, так что мне не придется переносить горе.
Антонио, я говорю с тобой из могилы, серьезно. Я любил тебя всем своим позорным сердцем, так же сильно, как когда-то любил Франческо, и я подавлял любую зависть, какая могла бы во мне возникнуть. Если покойник может чего-то желать, то я желаю только того, чтобы ты нашел свое счастье с Пелагией. Она красивая и милая, никто не заслуживает тебя больше, и никто больше не достоин тебя. Я хочу, чтобы у вас были дети, и мне бы хотелось, чтобы разок-другой вы рассказали им об их дядюшке Карло, которого они никогда не видели. А что до меня, я забрасываю за плечи ранец, застегиваю лямки, продеваю руку сквозь ремень своей винтовки и отдергиваю завесу, чтобы шагать в неизвестное, как всегда будут делать солдаты.
Помни обо мне.
Карло.
55. Победа
Несмотря на недвусмысленное требование своих солдат принудить немцев к капитуляции и конфисковать их оружие, генерал Гандин разыграл из себя святого и согласился с полковником Баргом: итальянским солдатам будет позволено сохранить оружие и эвакуироваться с острова. Кораблей для их эвакуации не было, однако, это казалось несущественным. На Корфу немцы самым джентльменским образом согласились предоставить транспортные суда для войск, и когда те пробирались к ним сквозь буруны по мелководью, расстреляли всех из пулеметов – всех до единого, оставив их тела плавать на поверхности. Бесподобно храбрый полковник Лузиньяни, брошенный англичанами на произвол судьбы, несколько дней держался против превосходящих сил противника. Все его выжившие в боях солдаты добрались до немецких транспортных судов и погибли, когда англичане сбросили на них бомбы в море. Тех, кто сумел прыгнуть в воду, немцы расстреляли из пулеметов, и их тела остались плавать на поверхности.
На Кефалонии немцы теперь получили четырнадцатидневную отсрочку, чтобы перегруппироваться, доставить подкрепление и дополнительное вооружение, а ошеломленные итальянцы, желая хоть какого-то руководства, действовали или бездействовали в зависимости от инициативности отдельных офицеров. Одни, как Апполлонио и Корелли, подготовили своих солдат до последней степени, но другие, отравленные и ослепленные перспективой скорой отправки домой, вяло погрузились в самоубийственно оптимистическую летаргию, предоставив солдатам кипеть от гнева и тревоги; те предвидели отправку в трудовые лагеря в вагонах для скота, без света, санитарии и пищи – разве не известно всем, что так много месяцев поступали с греками? Предвидели они и бойню. Одни впали в депрессию предопределенности, а другие стискивали в решимости зубы и так крепко сжимали приклады винтовок, что белели костяшки пальцев.
Греки, в их числе Пелагия и доктор Яннис, затравленно смотрели друг на друга, сердца их сжимались от предзнаменований, а жалкие шлюхи солдатского борделя, забыв о косметике, беспомощно слонялись в одних пеньюарах из комнаты в комнату, подобные скорбным обитателям преисподней, бесчувственным теням, открывали ставни, выглядывали на улицу и снова закрывали их, прижимая руки к трепещущим сердцам.
Когда ранним полуднем подлетела эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, заваливаясь на крыло на виражах, собралась в боевой порядок и с оглушающим воем вертикально спикировала на итальянские батареи, это принесло почти облегчение. Теперь все было ясно: немцы вероломны, и каждому солдату придется драться за свою жизнь. Вебер понимал, что вынужден повернуть оружие против друзей, Корелли знал, что его пальцы музыканта, столь привычные к мирному искусству, теперь должны плотно обхватить спусковой механизм орудия. Генерал Гандин слишком поздно понял, что своей радикальной нерешительностью и консультациями с бесполыми священниками он приговорил собственных солдат к смерти; полковник Барг знал, что успешно заманил бывших союзников в невыгодную позицию; шлюхи понимали, что мужчины, которые прежде украли их счастье, теперь собирались оставить их воронам, а Пелагия понимала, что война, которая всегда в действительности шла где-то в другом месте, теперь была готова обосноваться в ее доме и разнести в пыль его камни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70