Они пали на колени и, протянув с жалобными криками руки, умоляли его остановиться.
Коколис ни слова не знал по-итальянски, но распознать поверженного врага умел. Бросив дубинку, он схватил обоих воров за шкирку и вздернул на ноги. На каждом шагу пиная в зад, исключая всякое сопротивление, он потащил их к дому доктора, время от времени сталкивая лбами, как сбрендивший школьный учитель.
Перед домом доктора, все еще встряхивая и пиная их, он принялся вопить:
– Доктор! Доктор!
Вскоре появился доктор Яннис, облаченный в ночной халат, а с ним – капитан и Пелагия. В свете вновь вышедшей луны они узрели Коколиса – абсолютно голого, если не считать тяжелых башмаков, трясущегося от ярости, с покорно свисающим солдатом в каждой руке. Самое интересное, что у обоих солдат за спину всё еще были закинуты карабины.
– Сейчас же иди в дом, – сказал доктор Яннис дочери, беспокоясь за ее целомудрие в присутствии взбешенного раздетого мужчины с кривыми ногами и грудью бочонком. Она послушно удалилась в кухню, чтобы наслаждаться зрелищем из затемненного окна.
Коколис показал на Корелли, но закричал на доктора:
– Скажите этому сукину сыну, итальяшке-офицерику, что его солдаты – похитители цыплят, курокрады и больше никто, понятно?!
Доктор Яннис передал это Корелли, который постоял минуту, как будто что-то решая. Он скрылся в доме, а доктор сказал Коколису:
– Думаю, будет лучше, если ты немного успокоишься.
Пока офицер был в доме, доктор Яннис воспользовался возможностью поддразнить соседа.
– Мне казалось, что ты – коммунист, – заметил он.
– Разумеется, я коммунист, – огрызнулся Коколис.
– Прости, – сказал доктор, – но если я верно помню, любая собственность награблена. Следовательно, раз ты владеешь цыплятами, ты – тоже вор.
Коколис сплюнул в пыль.
– Это собственность богатых награблена, а не собственность бедняков.
Философская дискуссия была прервана появлением капитана с револьвером, и в какой-то жуткий момент и Пелагия, и ее отец подумали, что он собирается пристрелить Коколиса. Пелагия в отчаянии уже не знала, бежать ли ей за своим пистолетом, но не могла двинуться с места. Коколис взглянул на капитана с ужасом, вызовом и праведным гневом. Он гордо выпятил грудь, словно желая умереть за право греческих цыплят жить спокойно даже на оккупированной территории.
Ко всеобщему удивлению, капитан направил пистолет прямо в лицо одному из преступников и скомандовал ему лечь на землю. Похититель заискивающе улыбнулся, но Корелли взвел курок. Солдат с забавным проворством плюхнулся на землю и начал хныкать, прося прощения, на что Корелли не обратил внимания. Жестом он приказал другому солдату сделать то же самое.
Взяв Коколиса за руку, Корелли немного отодвинул его. Подтолкнув ногой обоих солдат, он скомандовал:
– Теперь ползите.
Солдаты переглянулись, не понимая.
– Я сказал «ползите»! – заорал капитан: его тихий гнев взорвался возмущенным бешенством. Один солдат приподнялся на четвереньки, но капитан наступил ему на поясницу и грубо прижал к земле.
– По-пластунски, сукины дети!
Они по-змеиному извивались, пока не поравнялись с башмаками Коколиса.
– Лижите! – приказал капитан.
Протестовать было бесполезно. Капитан хлестнул одного по голове, и доктор сморщился, подумав о физических повреждениях, которые в результате получатся. Пелагия потрясенно прикрыла рот рукой: ей было жалко униженных мошенников; она и представить не могла, что капитан может быть таким жестоким, таким безжалостным. Вероятно, музыкант все-таки мог быть солдатом.
Парочка лизала башмаки Коколиса, а тот смотрел на них сверху в немом изумлении, пока взгляд его не упал на мясистые выпуклости его причинного места, слабо поблескивавшие в лунном свете. Челюсть у него отвисла, он быстро прикрыл руками самую драгоценную собственность и поспешно затрусил к своему дому.
Пелагия в кухне не могла сдержать смеха, но капитан был совсем не в легкомысленном настроении, когда вошел в дом.
– Южане! – кричал он. – Camorra и mafiosi! Продажные твари!
Воры сидели за столом, а капитан награждал их пощечинами при каждом эпитете. Они выглядели очень маленькими и жалкими, и доктор жестом хотел было остановить град ударов. Капитан поднял их за шиворот, как это делал Коколис, протащил к двери и вытолкнул в темноту. Они растянулись на булыжниках, подхватились и побежали.
Капитан вернулся, глаза его сверкали яростью. Он свирепо посмотрел на Пелагию и ее отца, словно они были в чем-то виноваты и закричал:
– Мы все голодные! – Он вскинул руки, как бы взывая к Богу, покачал головой, ударил себя кулаком в грудь и, словно не в силах поверить, воскликнул: – Позор! – и скрылся у себя в комнате, хлопнув дверью.
Двумя днями позже Пелагия вошла во двор, и ее пронзило острое ощущение: чего-то не хватало. Она огляделась, но ничего не заметила. А потом поняла. Вышел капитан и увидел, что она рыдает, закрыв лицо руками.
– Они забрали моего козленка, – причитала она, – моего прекрасного козленка! – Она не могла представить, что его зарежут, отправят на мясо; это слишком ужасно.
Капитан положил руку на плечо девушки; она стряхнула ее, не переставая рыдать.
– Все вы сволочи, вы все, воры и сволочи!
Капитан неловко выпрямился.
– Tesoro mio, клянусь жизнью матери, я найду тебе другого козленка.
– Не надо! – закричала она, повернув к нему заплаканное лицо. – Я ничего не возьму от вас!
Он повернулся и пошел прочь; горечь стыда, как червь, вгрызалась ему в самое сердце.
45. Пора невинности
Они стали любовниками в старомодном смысле и в старомодном смысле предавались любви. В их представлении предаваться любви – это целоваться в темноте под оливой после наступления комендантского часа или сидеть на скале, наблюдая в его бинокль за дельфинами. Он слишком любил ее, чтобы рисковать ее счастьем, а она, в свою очередь, была слишком благоразумна, чтобы отбросить всякую предосторожность. Снова и снова видела она страдания девушек, рожавших непредвиденного ребенка, то и дело у нее на глазах начиналось заражение крови, за которым следовала долгая мучительная смерть девочек, подвергшихся смертоносному выскабливанию вязальными крючками и проволокой. Она посещала их с отцом, а потом провожала со священником и знала, что капитан понимает – они не ложатся вместе не потому, что это не желанно, а потому, что на самом деле выбора нет.
Уворованное время они использовали как могли – делать это стало легче, когда Гюнтер Вебер организовал для Корелли мотоцикл, «позаимствованный» у вермахта в обмен на пармскую ветчину, «кьянти» и сыр «моццарелла». Официально тот был списан после ложной аварии, и Вебер просто отремонтировал его и доставил своему другу.
Пелагия впервые узнала о нем, когда во дворе раздался грохот выхлопа, затарахтел мотор, захлебнулся и наступила тишина. Кискиса вбежала в дом и спряталась под стол. Пелагия вышла и увидела на сиденье черной машины Корелли – он отплевывался пылью, с темным от грязи лицом, в летном шлеме с пучеглазыми очками. Увидев ее, он поднял очки. Она рассмеялась, потому что у него на сером от пыли, чумазом лице остались два белых круга около глаз, а губы были неестественно розовыми, словно он накрасил их помадой. Он ухмыльнулся, полагая, что она просто рада его видеть, и сказал:
– Vuole fare un giro?
Она сложила на груди руки и покачала головой.
– Я на таком никогда не ездила. Вообще-то, я и на машине не ездила и начинать не собираюсь.
– Я на таком тоже никогда не ездил, – сказал он, – но это очень просто. Ну, разве не прекрасная машина?
– У него только два колеса, он непременно будет падать. Это же очевидно. Только сумасшедший на таком поедет.
Он взглянул на нее.
– Согласен, он должен падать, но не падает. Просто он не едет всё время по прямой. Но я его раскусил. И ты только послушай!
Он сполз с мотоцикла, прыгнул на ножной стартер, дал двигателю газу, покрутил взад-вперед ручку, пока тот радостно не затарахтел.
– Только послушай! – кричал он. – Это же метроном! Под него можно мелодию вести! Вот это ритм, безукоризненно, ни такта не пропущено, никаких колебаний! Музыкальная машина! «Трах-тах-тах» и выхлоп, она поет! Ты посмотри – это «БМВ», одноцилиндровый, с вертикальным переключением передач. Никаких там тебе цепей, которые рвутся и сваливаются, а в гору тянет, как по ровному месту! Поехали, покатаемся. Так здорово! Ветер в волосах!
– Ага, все лицо в грязи! – скептически сказала Пелагия. – Ты на обезьяну похож. И потом, нас может кто-нибудь увидеть.
Капитан обдумал проблему.
– Ладно, завтра я принесу тебе шлем, защитные очки и большое кожаное пальто, и тогда тебя не узнают. Договорились?
– Нет.
Но на следующий день они встретились у поворота дороги, и Пелагия торопливо надела свою маскировку. Капитан убедился, что управлять машиной с дополнительным весом почти невозможно, и они начали с того, что завиляли и съехали на каменистую, поросшую травой обочину. Два раза они свалились без повреждений, а потом установили, что когда она сидит сзади, то должна постараться не ерзать. Она в ужасе уцепилась пальцами с побелевшими костяшками за его пояс и зарылась лицом у него между лопатками; мотоцикл грохотал под ней, и ей было и очень приятно, и беспокойно. Когда они добрались до Фискардо, она, вся дрожа, слезла с мотоцикла и поняла, что ей не терпится взобраться на него снова. Он был прав: это восхитительно – кататься на мотоцикле. Капитан был рад.
Они ездили в места, где Пелагию не знали, и туда, где никого не было. Она брала его под руку и шла рядом, прижимаясь к его плечу и все время смеясь. Она всегда будет вспоминать, что с ним она смеялась. Иногда они брали бутылку «роболы», и от этого она смеялась еще больше, хотя возвращение домой превращалось в рискованное приключение; он и трезвый-то ездил не очень прямо, и не раз они сворачивали не туда на развилке, не успев притормозить на повороте. Вот так они обнаружили разрушенный пастуший домик.
Он был таким старым, что пол просел к земле, а внутри ничего не было, кроме ржавой кастрюли и двух зеленых бутылок. Обрешетка крыши растрескалась, покосилась, и черепица опасно прогибалась. Пахло в нем мхом, жимолостью и стариковской одеждой, а между камнями, в тех местах, где давно высыпался раствор, пробивался свет. Они называли его «Casa Nostra», иногда подметали пол веником из прутьев и с радостью делили его с небольшим выводком осмотрительных летучих мышей и тремя семействами ласточек. В этом тайном домике они расстилали коврик и лежали, обнимаясь, целуясь и разговаривая, а капитан время от времени играл на своей мандолине.
Он исполнял ей – обычно в мелодраматическом ироничном стиле – сентиментальные песни забытых времен; он понимал, что голос у него не сильный, и просто хотел рассмешить ее:
Alma del core, spirito dell'alma
Sempre constante, t'adorero
Saro contento nel mio tormento
Se quel bel labro baciar potro…
Когда от вина ей становилось фривольно и легко, он пел:
Danza, danza fanciulla, al mio cantar;
Danza, danza, fanciulla gentile, al mio cantar.
Gira legera, sotile al suone, al suone del ondo del mar…
И в самом деле, издали доносился шум моря, а Пелагия комически вальсировала по избушке, выделывая пируэты и хихикая, призывно надувала губки, изображая военных шлюх, которых так часто видела, корчила рожицы и посылала воздушные поцелуи солдатам, с грохотом проносившимся мимо на грузовике.
Временами Корелли охватывала грусть, он становился сентиментальным, размышляя над извечной невозможностью их преданной любви, и его светлый тенорок наполнялся трагическим звучанием, от которого подкатывали слезы – если не к глазам Пелагии, то к его собственным. Это было «время плакать», и он пел «Donna non vidi mai…» не потому, что она была печальной – такой она не была, – но оттого, что это пелось «анданте ленто» и здесь был простор для максимального выражения «con anima» в припеве «Manon Lescaut me chiamo». Все их любовные разговоры начинались словами «после войны».
«После войны, когда поженимся, мы будем жить в Италии? Там есть чудесные места. Отец считает, что мне там не понравится, но мне понравится. Пока я с тобой. После войны, если у нас будет девочка, мы сможем назвать ее Лемони? После войны, если у нас родится сын, мы должны будем назвать его Яннис. После войны я буду говорить с детьми по-гречески, а ты можешь говорить с ними на итальянском, и так они вырастут двуязычными. После войны я напишу концерт и посвящу его тебе. После войны я выучусь на доктора, и мне безразлично, что женщин не допускают, я всё равно это сделаю. После войны я получу работу в женском монастыре, как Вивальди, буду учить музыке и все девочки влюбятся в меня, а ты будешь ревновать. После войны давай поедем в Америку, у меня родственники в Чикаго. После войны мы не будем воспитывать наших детей в какой-то религии, они сами решат, когда повзрослеют. После войны у нас будет свой мотоцикл, и мы поедем по всей Европе, ты сможешь давать концерты в гостиницах, и на это мы будем жить, а я начну писать стихи. После войны я достану мандолу, чтобы играть музыку Для альта. После войны я буду любить тебя, после войны я буду любить тебя, я буду любить тебя бесконечно – после войны».
46. Кроликос
На вершине горы Энос Алекос поднялся на рассвете со своей постели из шкур и напомнил себе, что нескольких коз нужно доить получше, если он хочет сделать хоть немного сыра. Но прежде всего пора выйти с ружьем и проверить, все ли его подопечные на месте. Совсем недавно там были люди, называвшие себя «боевиками», – они появились из ниоткуда и пытались украсть его коз. Он уже пристрелил двоих и оставил их тела стервятникам.
Алекос не понимал этого. Такого не случалось со времен его прапрадеда – с тех дней, когда боевики назывались грабителями. Ну ничего, благодаря похитителям коз он приобрел два новых ружья и много патронов и очень сильно сомневался, что боевики когда-нибудь вернутся. От человека требуются невероятные упорство и выносливость, чтобы взобраться на эту гору, и, возможно, он пристрелил тех, у кого самые сильные ноги и легкие.
Возможно, это как-то связано с войной. Он и раньше заприметил, что, наверное, идет война, потому что иногда по ночам все небо освещалось далекими прожекторами и очень часто видел вспышки ружейного огня, которые сопровождал далекий грохот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70