Задвинул занавески и лег на кушетку. Несколько минут неуверенности, и таблетка подействовала; я почувствовал, как сухожилия моей спины расслабляются, словно отклеиваются. Я подумал: из-за чего была эта дурацкая ссора? Удар? Люди получали удары этой ночью по всему городу. Я вздохнул. Закрыл глаза. Понял, что делать. Отдохнуть здесь немного, потом позвонить Джессике, сказать кое-какие обязательные вещи, то да се. Странно, сегодня утром я чувствовал оптимизм по поводу Саймона. Моя недавняя грусть. Кто бы не дал ему за это по физиономии? И постепенно ужас всего этого, бледное лицо Джессики, Морли, слетающий со стула, парень в бейсболке увяли, стали чем-то вроде незначащего пустяка. Лицо здесь, слово там – все соскользнуло в глубину.
Когда я проснулся, со светом было что-то не то. Я лежал на кушетке, гадая: что не так со светом? Он казался жестким, каким-то чересчур реальным. Невозможно, думал я, объяснить, какую депрессию может вызвать у человека определенного вида свет. Прозвучит несколько эксцентрично. Он утверждает, что солнечный свет вызывает у него депрессию. Нет, поправимся, определенный солнечный свет вызывает у него депрессию. Это личное дело каждого, все это. Какое облегчение (будем откровенны) – бросить все это, освободиться от этого стресса. Потому что одиночество – это ощущение, что-то вроде подвешенного мертвого груза в середине груди. Почему человек все время цепляется и цепляется за кончики чужих пальцев? О, это ты. Рад, что ты пришел.
А потом я понял, что не так со светом в моей комнате. Интервью, утреннее интервью с чиновником из Миннеаполиса. Я пропустил его. Я стоял над унитазом, пытаясь пописать, пытаясь вспомнить, как писать, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, во рту была сухая фланель.
Это был босс.
– Ты чувствуешь себя лучше? – сказал он.
Я не смог ничего ответить. Он сказал:
– Джессика передала мне, что у тебя простуда.
– Похоже на то, – сказал я, поворачивая кран и брызгая водой в свой опаленный рот.
– У моей секретарши на прошлой неделе было то же самое.
– Правда?
– Просто встала и сказала: «Мне нужно уйти домой».
– Вот так. Это то самое.
– Бейджинг-грипп.
– Должно быть. Переехал меня, как поезд.
Пауза.
– Мы взяли Джейн на замену тебе.
– Как она справилась?
– Джейн – это Джейн.
– Хорошо.
– Она уже год стонет и клянчит съемки. Так что я дал ей шанс.
– Но она справилась?
– Послушай, нам с тобой нужно как-нибудь встретиться, – сказал он.
– Точно. Отлично.
– Ты знаешь, твой контракт нужно возобновлять.
– Я забыл.
– Как насчет обеда? Я приглашаю. Ты выбираешь место.
– Замечательно.
Можно было слышать, как он листает страницы ежедневника.
– Как насчет пятницы?
– Наверное, это слишком скоро. Может быть, на следующей неделе.
– Приходи, и застанешь меня в кафетерии, – сказал он, словно бы не слышал меня. – Полвторого тебя устроит?
– Полвторого, ладно.
Восстановившись от этого звонка, вдохновившись близким освобождением, я позвонил Джессике. Я думал: воспользуемся моментом. Но она не взяла трубку. В аппаратной, подумал я, бедная Джессика, всегда в аппаратной. И вдруг я резко осознал, что не думаю о Саймоне. Я поймал себя снова, что отдыхаю от него, от чувства его отсутствия. Словно столкновение с плохим человеком в театре и когда собака приперла меня к ограде, я уплыл, пусть только на несколько мгновений, улизнул от своего положения. От своего существования.
Я отнес таблетки морфина в туалет; я был готов высыпать их в унитаз (больше никаких снотворных), когда вдруг остановился. Я подумал: не будем поступать опрометчиво. Ты можешь перестать их принимать, не спуская в унитаз. Тебе не нужно делать из этого представление. Это поведение наркомана. Я опустил сиденье унитаза и уселся с пилюлями в руке. Боже, что за долгий день, и посмотрите, сейчас только половина третьего. Представьте себе череду таких дней. Дни, и дни, и дни, и дни, и дни, один за другим, крутящиеся, словно цирковые акробаты, разные, но все неподходящие, один с длинными руками, а этот с дыркой на рукаве, крутятся, и крутятся, и крутятся. Как тошно.
Глава 7
В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она – пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это – мой дом.
Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию. Да, у меня были свои трудности, но моя техника позволяет мне давать мед и молоко, если можно так выразиться.
Я помню это шоу очень ясно: рок-звезда, который не желал снимать свои солнечные очки, французский антрополог, который утверждал, что наскальная живопись была примитивной попыткой создать письменность. Что казалось, простите меня за эти слова, довольно очевидным. Но вероятно, я чего-то не понимал.
– Наскальная живопись, – говорил он, – не является предметно-изобразительной. Вместо этого она представляет звуки.
– Звуки?
Так оно и шло.
После шоу я только частично смыл грим, сообщив тарахтушке, что ужасно тороплюсь; но правда была в том, и я воображал, что это заставляет меня выглядеть гораздо более обаятельным, что это и в самом деле мог быть хороший день для этого. Я вынырнул в двух футах от кафетерия и поискал глазами босса. Он сидел за столом среди восхищенных продюсеров, подхалимов, все они ими были, рассуждая о чем-то, может быть о том, как телевидение в его лучших проявлениях пытается продать Прокруста на птичьем рынке (он очень любил этот пример).
Я открыл дверь и, входя, поймал его взгляд.
– На этом мы закончим, – сказал он.
Я жестами показал, что подожду снаружи, что и сделал, убивая время со спортивным комментатором, с которым ездил покупать дом. Он был оживлен, в глазах ни намека на то, что пропавших пилюль хватились. Я осознал, что давно ничего не слышал от полиции, никакой новой информации, все-таки прошло больше двух недель. Я гадал, поддерживают ли они связь с М., не вычеркнули ли меня из списков за аморальность и идиотизм и не решили ли иметь дело только со взрослыми.
Но они теряли интерес к этому делу. Можно было притвориться перед собой, что нет, но это чувствовалось, какая-то автоматическая тональность их голосов. Проверяют. Идут по списку. Появился ведь еще один пропавший ребенок, его портрет – на картонках с молоком. (Кто крадет всех этих маленьких мальчиков?) Я думал: что бы там с ним ни было, они должны решить, что с делом уже покончено. Теперь они станут небрежными, оставят его на заднем дворе, отведут не в тот парк. Теперь они уже привыкли к нему, к его разговорчивости по утрам, к его странной манере глядеть куда-то в одну точку; они знают, что он любит есть, что любит смотреть по телевизору. Я думал: если он перестанет спрашивать про родителей, это не потому, что он перестанет по ним скучать, это потому, что он будет знать, что нет смысла спрашивать. Я думал: он умный мальчик, он поймет, что нужно продолжать врать и ждать. Если Бог хочет, чтобы я в него верил, он приведет меня к моему сыну. Если нет, то черт с ним. Черт с ним, и, значит, я одним махом решу великую тайну религии. Но мне нет нужды решать великую тайну религии. Не теряй мужества, я тебя найду.
Босс, благоухающий табаком, высунул дружелюбное лицо в дверь кафетерия. Продюсеры били вокруг него крыльями, говорили «до свидания», направлялись обратно по своим кабинетам, очевидно приободренные. Человек-видение, дорогой, ты должен его послушать. Просто невероятно!
Он сказал:
– Вместо того чтобы таскаться по всему городу, почему бы нам не заказать что-нибудь здесь?
– Где?
– В кафетерии. – Его рука лежала на двери.
Я сказал:
– Неплохая идея.
Мы подошли к тому же самому столику, из-за которого он только что встал.
– У тебя новые очки? – спросил он.
– Нет. Они у меня уже давно, не помню сколько.
– Выглядят как новые.
– Нет.
Он сложил руки пирамидой перед лицом, словно церковь, собираясь с мыслями. Потом легкая рассеянность, словно домашняя муха.
– Не хочешь что-нибудь заказать? – предложил он, поворачивая шею к бару с сандвичами.
– Нет, я в порядке.
– Кофе?
– Все хорошо.
Пальцы снова сложились в пирамидку.
– Как, ты думаешь, идет шоу? – спросил он.
Я сказал:
– Прекрасно.
Нет улыбки в ответ. Брови нахмурены. Многозначительная пауза. Он уже открыл было рот, но я успел раньше. Я сказал:
– Почему бы нам не поговорить прямо.
Он мрачно кивнул, быстро взглянул на меня, потом вернулся к своей пирамидке.
– Роман, – сказал он, – у тебя приобретен вкус. А наша аудитория его не приобрела.
Хотел бы я не засмеяться, это был неподобающий звук, лай гиены.
Он продолжал:
– Вот что я хотел бы сделать. С твоего разрешения, вот так. Я хотел бы закончить сезон, сколько там осталось, три, четыре недели?
– Что-то вроде этого.
– Потом издать пресс-релиз. Сказать, что ты переходишь к другим сложным проектам. Любое, что захочешь. – Он сделал паузу и посмотрел на меня. – Я знаю, учитывая все обстоятельства, что это – не то, чего ты мог ожидать от сегодняшней встречи.
Я сказал:
– Что, если я уйду прямо сейчас?
– Не понимаю.
– Прямо сейчас, в эту минуту.
Он стряхнул крошку с колена.
– Мы все здесь профессионалы.
Я сказал:
– Где Джессика?
– Не знаю. Где-нибудь здесь. А что?
– Она об этом знает?
– Ей от этого так плохо. – Он задумчиво кусал изнутри свою щеку. – Послушай, вот что я могу сделать, – сказал он. – Нам понадобится прослушивать огромное количество людей все лето. Ты можешь пойти на прослушивания. Мы запишем это в твоем контракте. Полная оплата. Все лето.
Я сказал:
– Ты хочешь, чтобы я прослушивал парня, который заберет у меня работу.
– Я просто пытаюсь сделать как лучше, Роман.
Облако табачного дыма медленно вращалось с другой стороны кафетерия. Я подумал, наверное, это солнечный свет заставляет дым так танцевать. Я сказал:
– Хочу прогуляться.
– Означает ли это «да»?
Я поднялся.
– Нет, не означает.
Я вышел через пожарный вход. Одна из женщин, работавших в кафетерии, улыбнулась мне, когда я проходил мимо. Однажды она дала мне взаймы пять долларов, когда я забыл наверху свой бумажник.
Когда я вернулся в свою комнату в отеле, на автоответчике было послание от Джессики. Она просила меня быть терпеливым, сказала, что, может быть, босс немножко погорячился, не продумал все как следует. Это сопровождалось хихиканьем, словно она была на моей стороне. У нее есть план, сказала она. Может быть, я останусь до следующего Рождества? Тогда нам нужно будет сесть, посмотреть рейтинги, словно одна семья, и поговорить о том, что делать дальше. Словно одна семья? Джессика знала все лучше, чем я. Я гадал, была ли она в этот момент в одной комнате вместе с ним. Воспользовался ее талантом решать проблемы, мелкая пизда.
Вернись, они говорили, не посылай нас в задницу. Но было особое чувство в этом разрыве, в том, чтобы послать карьеру куда подальше, что я бы сделал, только если меня хорошенько пнуть под зад. И тем не менее это путь, по которому я должен пройти. Я лежал на кровати, глядя, как в окне плывут облака. Я ощутил это снова. Я был в преддверии чего-то. Как будто мне стоит перестать сопротивляться и просто сдаться этому.
Так что в туже ночь, после полуночи, я отправился в студию пешком. Я прошел по черной лестнице, потому что не хотел наткнуться на кого-нибудь, не хотел объяснять. Я знал, что, несмотря на все свое состояние, я почувствую, что вынужден дать представление, сказать маленькую речь, выехать на шоссе, мое сердце билось, как у кролика. Мне доставила определенное удовольствие мысль, что все они сидят, как на горячей сковородке, без хозяина своего шоу. Они, натурально, могут использовать Джейн, но она, в сущности, умственно отсталая, годами жаловалась, что ее привлекательная внешность не дает ей продвинуться на телевидении; никто не воспринимает ее серьезно, утверждала она. Факт состоит в том, что только ее привлекательная внешность в первую очередь и дала ей работу.
Я сваливал барахло со своего стола в сумку для стирки, позаимствованную в отеле, когда услышал, как открылась дверь, до меня долетел обрывок разговора в коридоре. Я выглянул. Это была Джессика, которая вернулась из аппаратной. Я открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, но осекся. Она теребила сережку и улыбалась чему-то своему. Потом перед ней открылась дверь и вышел кто-то еще. Это был оператор в потертой кожаной куртке.
Джессика обернулась, и, когда увидела меня, выражение ее лица сказало мне, что я снова ничего не понял.
Глава 8
Той ночью я вернулся в свою комнату в отеле и бросил сумку для стирки в шкаф. Я знал, что утром мне не захочется видеть, как она валяется на полу, что в этом будет какой-то вульгарный символизм. Несколько часов я смотрел телевизор, на удивление интересно, особенно новости, и еще фильм, о котором раньше писали, что старье. Думаю, я почувствовал, когда в голове прояснилось. Словно вытер стол, так сказать, и теперь готов, теперь доступен. Прочитал первую главу романа, который любил в детстве; пару недель назад увидел его в букинистической лавке и с жадностью ухватил.
Потом выключил свет, стал лицом к окну и к миру снаружи, занавески открыты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14