– Отвалите от меня, – сказал я.
– Никто к тебе и не подваливает. Что это ты задумал, шастая таким образом по дому?
– Кто здесь живет?
– Уехали, – сказал он. И махнул рукой. – Обратно в Гренадер.
– Я знаю Гренадер, – сказал я. Мне хотелось его смягчить. – Я все время туда ездил. Там жила моя мать.
– Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.
– Вы стоите слишком близко ко мне, – сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.
– Задний ход, – сказал я. – Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.
– Тогда убирайся из моего дома.
Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.
– Как дела? – спросил он.
Я сказал:
– Нормально.
Он сказал:
– Есть минутка?
– Несомненно.
Он сказал:
– Хотите выпить кофе?
– Я вроде бы занят, – сказал я.
– Это не займет много времени.
Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.
– Люди говорят, копы всегда едят пончики, – сказал детектив. – Они думают, что мы их любим.
– Что я могу сделать для вас, офицер?
– А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.
– Ваша работа монотонная?
– Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. – Он откусил кусок пончика. – Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. – Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. – Вы не можете просто входить к людям в дом, – сказал он. – Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.
– Точно.
– Нет, – сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. – Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?
– Хорошо.
– Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.
– Посадить под замок?
– Ради вашей безопасности.
– Ну хорошо.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Я понял, – сказал я.
Он продолжал на меня смотреть.
– Да?
– Да, я понял.
Он подвез меня до угла Колледжа.
– Помните, что я вам сказал, – повторил он. – Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.
– Буду помнить.
Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.
– Где ты был? – мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.
– Ходил вокруг.
– Снег еще идет?
– Перестал и опять пошел.
– Кто-нибудь приходил?
– О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.
Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:
– Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?
Я на мгновение задумался.
– Та, которая про птичку?
– Да.
– Точно.
– Не могу вспомнить последний стишок.
Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.
– Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, – сказала она.
– Я тоже не могу.
Наступила длинная пауза.
– Нет, ты можешь.
– Я не в состоянии сейчас петь.
– Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.
Уголек сигареты стал ярче.
Я сказал:
– Все твои подружки бросили гнездо.
– Правильно. Это та песня. – Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. – Что потом? Что поется потом?
– Птичке очень грустно, птичке все не то, – я не помню, что дальше.
– Пожалуйста.
– Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.
Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:
– Что творится с тобой, Роман?
– Ты о чем?
– Просто скажи мне. Мне это поможет.
Я непроизвольно глотнул воздух.
– Я совершил ошибку.
Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.
Во сне я сказал ей:
– У тебя ведь его нет, правда, мама?
– Конечно нет, – сказала она. – Я его в глаза не видела.
Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:
– Я знаю, он жив.
– Откуда тебе знать? – сказала она.
– Потому что я его слышу.
– Что он говорит?
Я сказал:
– Не могу разобрать. Но знаю, что это он.
– Он в безопасности?
– Да.
– Ты уверен?
– Да. Уверен.
Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:
– Я найду тебя.
И потом уснул.
В тот день после полудня позвонил босс.
– Сколько уже? – спросил он.
– Тридцать шесть часов. – На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.
Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе – расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.
Он сказал:
– Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.
Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь – то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.
В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:
– Саймон, ты здесь?
Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал:
– Не уходи, Саймон. Не уходи.
Я вернулся домой посреди ночи. Дверь в спальню была закрыта. Я пошел в студию, вытащил дневник, пролистал его: все эти записи о женщинах, как я жаждал их тел. Это был дневник мужчины с неутоленным аппетитом, дневник человека, который не может перестать мечтать о шоколадных эклерах. Меня затошнило от его скучного остроумия, от его близорукости. Я пролистал дальше, то же самое, еще, и еще, и еще, но я не мог остановиться, не мог закрыть тетрадь, потому что на всех этих страницах, в то время, когда они писались, Саймон был рядом, он был там, в холле или в ванной, или спал в своей кровати, и, читая эти страницы, я мог чувствовать часы, когда он был рядом. Я даже понюхал страницы. Но они пахли только старой бумагой. Я пошел в его комнату, взял его пижаму, которую он бросил на кровать, и поднес к лицу. Я помнил сон о маме в красном шарфе, о моей маме, обитающей в земле мертвых, спящих до полудня, призраков старых банкиров и развратников, сидящих вокруг ее постели, перешептывающихся. Она знала в городе каждого человека, моя мама, и всех вновь прибывших мертвых. Если она его не видела, значит, его там нет.
Я поднялся со стула, чтобы сказать М., но услышал – или подумал, что услышал, – как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня почти захватило дух. Не делай этою!
Я позволил себе сказать об этом Говарду Глассу на следующее утро, когда он пришел. Но как только я вымолвил, я уже знал, что совершил ошибку.
– Я иногда чувствую, что он говорит со мной.
– Я верю в такие вещи, – сказал Говард, пожимая плечами – жест, который означал, что всякие вещи возможны. Но они вовсе не возможны, и он не поверил мне, и я почувствовал где-то на задворках его мыслей, словно шляпу на голове у мужчины, что-то вроде личного оправдания. Еще один претендент удален с поля. Я подумал, как мы злы, как заслуживаем свои несчастья. Везде, куда бы я ни смотрел, я видел ненависть. Я видел ее в лицах детективов, когда они подошли к двери; я видел ее в своих соседях; я видел ее в М., когда она думала, что я не смотрю; но я не протестовал. Я думал: больше. Дай мне больше.
И было больше: больше полицейских сбивали внизу снег со своих ботинок; разнообразные репортеры, потом еще одна, которая забыла свою записную книжку на кофейном столике и вынуждена была вернуться, чтобы забрать ее. Облегчение на ее лице было очевидным. Все эти адреса, все эти телефонные номера могли потеряться.
Я слышал, как мегафон двигался вдоль улиц посреди ночи, слышал успокаивающую металлическую властность, словно сам Бог ищет его, словно Бог говорит: вам лучше отдать его. Но однажды они больше не пришли. Я думал, они поехали искать еще куда-нибудь. Просто отсюда их не слышно.
Я видел команду новостишников, снимающих у фасада нашего дома; они сняли длинный план, начав от бара на углу и в конце концов дойдя до крыльца. Они повторили съемку, для безопасности, как мы называем это в нашем бизнесе. Я был рад их видеть. Только в то утро я гадал, было ли это лишь мое воображение, или появились признаки охлаждения всеобщего внимания, которое было захвачено исчезновением Саймона? Полиция, газеты. Они к этому привыкли, разве не так? Чтобы он исчез? Это было, словно (и я держал эту мысль при себе) М. и я стояли в толпе милых, улыбающихся незнакомцев, но кто-то в этой толпе, все еще дружелюбный, все еще полный доброты, начал отодвигаться, словно бы отделившись от толпы, немножко в сторону, так что теперь между ним и нами появилось определенное пространство.
Когда в центре города рухнул старый кинотеатр, погибли двое подрядчиков, эта новость заняла первую страницу. Я думал, это плохо, это отвлечет. Позже в тот день я заперся в ванной, снова шел снег, я сидел на унитазе, закрыв глаза, и слушал. Прошло какое-то время. Потом раздался звон в водопроводной трубе, гудок с улицы, кто-то запер машину, глухой звук сушилки для одежды, но за этим, даже за звуком снегопада, я мог слышать его, я мог слышать, как он говорит со мной. Просто он казался намного дальше, живой, такой же живой, как и раньше, только более далекий. Я подумал, это снег. Он мешает.
Когда я вышел из ванной, М. стояла у кухонного окна, глядя в маленький парк под нами.
– Думаешь, снег затруднит его поиски?
– Нет, – сказал я. Я положил руки ей на плечи, но она автоматически высвободилась, не отрывая глаз от окна.
Глава 2
Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит – после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра – ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, – сказала она, – и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.
На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.
Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.
Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14