Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
– Какие еще деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
– Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
– Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
– А замуж за кого пойдешь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?
Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
– Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
– Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
– Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.
– Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушел. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
– Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
– Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.
– Аппетиту, маманя, нету.
– Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
– Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.
– «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?
– Может, и все.
– Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.
Ксения удивленно вскинула на него глаза:
– Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?
– Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?
– Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, – устало проговорила Ксения, – рукомойник надо – опять денег не будет…
Афанасий Сергеевич насупился:
– Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!
– Что ж сделаешь, доченька, – сказала Прасковья Григорьевна, – надо брату Василию. Бог дал деньги – бог и взял.
– Работаю, работаю, а туфли не могу купить! – Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.
– Чего еще? – спросил отец.
– Батя, не могу я глядеть на Михаила, – сказала она и заплакала. – Не невольте меня!
– Ну и напужала, – проговорил Афанасий Сергеевич, – не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.
– Спасибо вам, батя, – просветлев, воскликнула Ксения, – вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!
– А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек – умный, в писании начитанный, проповедником будет.
– Батя!
– Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.
Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.
– Доченька, – сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, – ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?
– Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! – Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.
Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок – это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят – и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Зимой будет их свадьба. Зина уже платье новое шьет, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. «За что же мне немилость от тебя, господи?»
Ксения прошла в сарай, забралась на сено. Она задремала, но вдруг испуганно открыла глаза, услышав дрожащий голос Михаила.
– Сестра, а сестра, – шептал он, – ты здесь, сестра?
Ксения молчала.
– Отзовись, сестра! Здесь ты? Я не ушел, я поговорить с тобой хочу. Ты здесь? Ну отзовись, не терзай! Я знаю: ты здесь. Я ж видел, сестра! Отзовись.
Он чуть не плакал. Ксения ясно представила его жалкое лицо, его всегда влажные глаза.
– Нехорошо, сестра! Я к тебе со всей душевностью, поговорить хочу. Скажи только: здесь ты или нет? Я ж знаю: тут ты!
– Ну чего тебе? – наконец сказала Ксения. – Коли знаешь, чего спрашиваешь? Зачем вернулся?
– Поговорить хочу, – обрадованно зашептал Михаил, зашуршал сеном, и не прошло секунды, как он оказался возле нее.
– Ты что? – крикнула Ксения. – Ты зачем влез! Ишь скорый какой! Нет уж, слезай, да оттуда и говори, не глухая.
– Холодно там, не гони. Я ж душевно к тебе… Я добрый, сестра… Хочешь, уеду завтра совсем? Буду письма писать. Может, полюбишь и сама позовешь.

– Уезжай, а? – с мольбой сказала Ксения. – День и ночь стану молиться за тебя…
– Уеду, уеду. Буду в одиночестве плакать о тебе… Сирота я одинокая на этом свете… Неужто завтра прямо и уезжать? – прошептал он и затих, тяжело дыша. – Ксень, – наконец спросил он, – ты тута?
– Нет, в Америку улетела… Ты слезай, брат, хватит, нагрелся.
– Сейчас, сейчас, – сказал Михаил, приподнялся и вдруг обхватил Ксению и, шепча: – Ты не пугайся, ты тихо лежи, – прижался скользкими своими холодными губами к ее губам. Она почувствовала, как рука его завозилась у нее под юбкой, и закричала, ударила его коленкой в живот.
Михаил отлетел в сторону.
– Ах ты пес шелудивый! Вот ты какая сирота одинокая!
На крик ее прибежали из избы заспанные, полуодетые Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.
Поняв, что случилось, Афанасий Сергеевич за ноги стащил Михаила вниз, выволок во двор.
– Не трожь, брат, не трожь, дьявол меня попутал! – кричал Михаил. Свет из окна упал на его желтое от страха, узкое, голое лицо. Афанасий Сергеевич сплюнул.
– Раздавить тебя, змея, – дело божеское… Рук марать не хочу. Завтра к брату Василию явишься, он найдет на тебя суд.
– Что же это делается! – крикнула Ксения. – Батя! Да я ему глаза выцарапаю. – Она бросилась к Михаилу, но отец задержал ее:
– Не греши, дочь…
– А сама какая, сама? – осмелев, закричал Михаил. – Сама вон господа в друзья сатане определила… Иль не помнишь?
– Замолчи! – Афанасий Сергеевич рассвирепел и занес уже было над ним руку, но Михаил отскочил, бросился вон со двора.
«Вот ведь как вышло, по-моему», – только и подумала Ксения, узнав, что брат Василий разгневался на Михаила и отправил его обратно в Томск с письмом к тамошнему руководителю общины. Исчез Михаил из ее жизни, и Ксения забыла о нем, даже не вспоминала.
Однажды Ксения возвращалась из города с собрания секты. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич остались ночевать у пророчицы Евфросиньи.
Город уже засыпал. Улицы его были тихи, пустынны. Ксения постояла у моста через реку, ожидая попутной машины, но не дождалась и решила идти пешком. Было холодно, пахло рекой, грибной плесенью и дымом от единственного в городе механического завода.
Сразу же за городом начинался лес. Сначала редкий, он становился все гуще, все темнее. Где-то хрустнула ветка, глухо шлепнулось что-то о землю, может быть, шишка упала. В холодной, жуткой мгле противным голосом вскрикнула сова. Ксения вздрогнула от неожиданности, не от страха. Она не боялась ночного леса, она испытывала другое чувство, более сильное, чем страх. Наедине с размытыми тьмою деревьями ее охватывала тоска: огромен мир, и человек в нем одинок, жалок, как осенний лист…
Ксения прошла уже, наверно, половину пути, когда послышался шум машины. Свет фар, веселый и яркий, задрожал на деревьях, и деревья отступили с дороги в еще более сгустившуюся тьму. Ксения подняла руку, грузовик остановился, дверца кабинки открылась, и Ксения увидела Алексея Ченцова.
– Наконец-то встретились, – весело сказал он, – ну что ж, садись.
Ксения подумала с секунду и полезла в кузов.
– Куда ты? – крикнул Алексей. – В кабину садись, слышишь, а то ведь не повезу.
– На свежем воздухе я люблю, – ответила Ксения, – поезжай.
– Не выдумывай, – сказал Алексей; он вышел из кабины и ухватился за борт грузовика, – тут у меня канистра, ноги отдавит, полезай в кабину, слышишь?
– За кабину ты с меня двойную цену сдерешь, – сказала Ксения, – мне и тут хорошо.
– Я не автобус, за проезд не беру… А с тебя одна цена, что в кабине, что в кузове.
– Это еще какая?
– Поцелуй – вот какая…
– Не дури, – рассерженным голосом проговорила Ксения, – езжай, а то пешком пойду!
– Напугала! – Алексей влез в кабину, громко хлопнув дверцей. А Ксения вдруг пожалела, что забралась сюда, в кузов.
Грузовик рывком сдвинулся с места и, набрав скорость, помчался, мотаясь из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах дороги. Вместе с ним в желтом свете фар качались и подскакивали деревья. По днищу кузова, грохоча, прыгала канистра, грозя и в самом деле отдавить Ксении ноги. Что есть силы она кулаками застучала по перекрытию кабины. Алексей притормозил и, высунувшись, крикнул:
– Надоело? Ко мне пересядешь?
Ксения спрыгнула на землю, сказала:
– Как же тебе не стыдно! – и решительно пошла по дороге.
Алексей выскочил из машины, побежал за ней.
– Погоди, Ксень… Да погоди же!
Она остановилась, взглянула ему в лицо, освещенное фарами грузовика, и опустила глаза. Он взял ее за руку.
Ладонь у него была широкая, теплая, все ее пальцы уместились в ней, как в меховой варежке.
– Ксень, – сказал Алексей. Он стоял так близко, что Ксения увидела его полураскрытые губы. Она хотела отодвинуться и не могла.
– Ну, чего тебе, – устало проговорила Ксения, снова увидела его губы и торопливо пошла к грузовику. – Больше не балуй, – сказала она, влезая в кузов.
На этот раз Алексей вез ее бережно. Ксения сидела, прижавшись спиной к борту, ее покачивало мягко, как в лодке. По кабине хлестали ветки, в ушах свистел ветер, и в небе дрожали веселые звезды.
Около Ксениного дома Алексей остановился.
– Спасибо! – крикнула Ксения и побежала к калитке. Во дворе притаилась за деревом. Она видела, как Алексей, сидя в кабине, чиркнул спичкой, но спичка не зажглась, он выбросил ее, чиркнул другой и закурил папиросу.
Он не уезжал, и Ксения не уходила, все смотрела на огонек от папиросы. Наконец Алексей уехал. А Ксения стояла и слушала удаляющийся стук мотора.
Ничего как будто не произошло.
Все было как и раньше, до этой ночной встречи: по утрам Ксения бежала на ферму, мыла свинарник, кормила поросят, ездила иногда с отцом и матерью в город на собрания общины – и, однако, все было не так, как раньше. В воздухе, сверкая на солнце, летали паутинки. Они, казалось, протянулись от земли до высокого холодеющего неба и звенели тихо, празднично. Чистый их звон стоял в ушах Ксении. Она спала, работала, ела, молилась и постоянно слышала этот звон, наполнявший ее грустной радостью и спокойной торжественностью. Она даже ночью просыпалась внезапно, словно от толчка, и лежала с открытыми глазами, чувствуя, как громко стучит сердце, и улыбалась неизвестно чему. Было так, словно через минуту с ней должно что-то произойти. Что-то радостное, неизведанное. В поле играли журавли: они то поднимались высоко в небо, то опускались до самой земли или кружились над лесом, выстраиваясь в походный порядок. Скоро им улетать в далекие края, и старики в последний раз тренировали неопытных, крикливых своих детей. Ксения смотрела, как взлетают молодые журавли, как мчатся они к самому солнцу, и ей казалось, что стоит только чуть-чуть подпрыгнуть и она тоже полетит вместе с ними – все выше и выше, все быстрее и быстрее, – так легко было ей.
Мимо дома Ксении, мимо фермы по всем дорогам, окутанные пылью, будто дымом, день и ночь шли машины с зерном. Теплые, солнечные дни стояли долго. Но вот пришли дожди, и уже казалось, не перестанут до самых морозов. Облетали деревья, в небе низко плыли мокрые облака, ветер гонял желтые липкие листья. В один из таких дней, идя на ферму, Ксения встретила в колхозном саду Алексея. Он стоял под старой, кривой яблоней, низко надвинув кепку. Моросил дождь, и с кепки на губы ему стекали капли. Увидев Ксению, Алексей ладонью вытер лицо и сказал:
– Вот и дождался, здравствуй.
Опустив голову, Ксения молча прошла мимо.
– Чтой-то ты и не взглянешь на меня? – догнав ее, спросил он.
Ксения не выдержала, засмеялась:
– Ну сам подумай, разве чудо ты какое – чего смотреть-то?
– Как же, давно ведь не видались, соскучилась небось.
– Что?
– Соскучилась небось, говорю.
– А-а. Очень!
Он шел рядом, и оттого, что Ксения слышала его дыхание, ей было и тревожно и приятно. На сапогах его, еще не тронутых грязью, лежали черные крутые капли дождя.
– А я вот соскучился, – сказал Алексей, – хлеб возил, а сам ждал, скоро ли тебя увижу.
Ксения покраснела.
– Будет врать-то, – проговорила она.
– Зачем мне врать? Сижу за баранкой, а сам глаза твои вижу.
– И часто ты такие речи девчатам говоришь? – Ксения хотела усмехнуться, но не смогла: губы ее словно замерзли.
На тропинке среди опавших листьев лежал камень. Алексей ударил по нему ногой – зашуршали листья, камень отлетел в кусты. К носку сапога прилип комок глины.
– Эх, глупая ты! – сказал Алексей. – Я ж не шутки шучу.
Он остановился, невольно остановилась и Ксения. Она подняла голову, увидела его глаза и будто обожглась.
– Не надо, – вдруг с мольбой сказала она, – оставь меня. Прошу!
И повернулась, побежала прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14