«Грешница»: Детская литература; М.; 1984
Аннотация
Повесть о девушке, завлеченной в религиозную секту и погубленной верующими фанатиками.
Николай Семенович Евдокимов
Грешница

Она долго бежала по темной дороге, слыша за собой топот, крики, и наконец остановилась, прижавшись к холодному, влажному стволу дерева. За ней уже никто не гнался. Она была одна на краю ночной деревни. Лаяли собаки, где-то зажегся и погас огонек. Тяжело поднимая облепленные грязью ноги, Ксения пошла дальше. Она не знала, куда шла, – не все ли равно, куда идти! Холода она не чувствовала, не слышала ветра, не видела дороги. Она шла лесом, потом полем, потом снова лесом. Над нею в холодном небе мерцали звезды. Она прошла деревню, другую и шла все дальше, не отдыхая, не останавливаясь. Слезы текли по ее лицу, но она не вытирала их. Она плакала от жалости к себе, от стыда, от боли, которую принесла ей страшная, как пожар, ее любовь…
Это было совсем недавно, но, кажется, уже так давно.
Со спокойной душой ждала Ксения предстоящего испытания, у нее было умиротворенное, радостное чувство. Из города уже приехал брат Василий, святой, ласковый старичок, – какое слово ни скажет, будто пряником одарит, приехала сестра Евфросинья – пророчица, избранная богом посредницей между ним и людьми.
Мать суетилась в избе, занавешивала окна, отец потрошил курицу для гостей, а Ксения сидела на порожке, щурилась от солнца и шептала молитву. Ничего земного, суетного не должно было быть в ее мыслях, и все же Ксения не могла не думать о том человеке, который скоро приедет из далекой Сибири, чтобы подыскать себе здесь невесту. Она знала, что это брат Василий выписал его, что едет он к ней, Ксении. Может быть, он уже приехал, может быть, вот сейчас скрипнет калитка и войдет во двор тот, кого бог посылает ей в мужья. Вчера ночью Ксения долго молилась, надеясь хотя бы во сне увидеть его. И ей приснился высокий русый юноша с большими добрыми глазами.
Приходили новые люди.
– Мир вам, – говорили они, кланяясь матери.
– С миром принимаем, – отвечала она, целовалась с ними и вела в избу.
И вдруг скрипнула калитка, Ксения подняла глаза и испугалась: во двор входил высокий русый юноша.
– Здравствуйте, – сказал он.
Она покраснела и ответила:
– Мир вам и любовь.

Но она ошиблась. Это был не он, не тат, кто должен был приехать к ней из Сибири. Человек попросил напиться, она принесла ему воды и, пока он пил, все смотрела в его лицо, будто знакомое ей. Где-то давно она видела этого человека, но где, припомнить не могла.
Он напился, отдал ей кружку, сказал:
– Гляди-ка какая ты стала симпатичная… У вас в Репищах вроде и не было таких.
Он ушел, а она прислонилась к изгороди, смотря ему вслед. Теперь она узнала его – это был Лешка, шофер из дальней деревни, из Сосенок. Ксения не ходила на гулянья, но часто видела, как с баяном он бродил по деревне, дразня ревнивых репищинских парней. А потом, говорили, он ушел служить в армию.
Из сеней выглянула мать, ласково сказала:
– Пора, доченька.
Ксения повесила на изгородь кружку, покорно пошла в избу.
На столе, где лежала библия, горела керосиновая лампа. В полумраке Ксения видела настороженные лица, глаза, слышала приглушенный шепот. Чья-то тень метнулась на стене, и тихий, добрый голос брата Василия спросил:
– Ты готова принять в сердце свое дух святой?
– Да, – едва слышно ответила Ксения.
– Ты покаялась в грехах своих? Ничто не гнетет тебя более?
– Нет.
Брат Василий раскрыл библию, стал торжественно и грозно читать.
Неожиданно он упал на колени, а за ним упали и все, кто был в избе. Подняв руки, они кричали:
– Господи, крести ее духом святым, омытым и очищенным кровью Христа, крести, господи!
– Крести меня, господи! – кричала Ксения.
По лицу ее катился пот, слезы, она захлебывалась ими, но кричала и кричала не своим, диким голосом. Уже онемели руки, ныли колени, а она все кричала: «Крести, господи!», чувствуя, что силы покидают ее, что сейчас она потеряет сознание.
Солнечный луч пробился сквозь неплотно закрытую занавеску, осветил угол комнаты. Ксения увидела лицо Евфросиньи, ее растрепанные волосы, пену на губах и вскочила от страха. Но отец ухватил ее за плечи, заставил стоять на коленях.
Ксения ослабела, она уже не могла держать вверх руки, – их поддерживали отец и пророчица Евфросинья. Перед глазами плыли розовые, зеленые круги, голова, казалось, вот-вот лопнет от боли.
Теряя сознание, Ксения вскрикнула из последних сил: «Крести!» – и повисла на руках у Евфросиньи, бормоча в бреду бессвязные слова.
Вот он, великий момент, которого так ждали все, – господь крестил Ксению, она заговорила наконец на ангельском наречии. Это дух святой, посетивший ее, разговаривает с самим богом. И, прислушиваясь к ее нелепым словам, пророчица Евфросинья переводила ангельское наречие на земной язык:
– Радуюсь имени твоему, господи, славлю тебя за милость крещения духом святым…
Очнулась Ксения в сумерки. В окно робко стучал дождик, тонко и жалобно звенела муха, скулила во дворе собака. За перегородкой мать разговаривала с Евфросиньей. Ксения услышала голос пророчицы и сразу почувствовала, как ломит все тело. Она побаивалась этой женщины: ей всегда казалось, что Евфросинья умеет читать людские мысли. Пророчица была суетлива, шумлива, и когда приезжала в гости, то в доме сразу становилось тесно. Суетливой и шумливой вдруг делалась и Прасковья Григорьевна, мать Ксении, не зная, чем бы угостить дорогую гостью, как бы поудобнее ее усадить. Несколько месяцев назад умер муж Евфросиньи, проповедник Аксен, и Евфросинья долго ходила как потерянная, плакала и сетовала, что не нажила с ним детей. Пророчица часто ездила в Москву, покупала там разные вещи и перепродавала потом на городском базаре – этим и жила. Каждый раз, возвращаясь из Москвы, она привозила Ксении гостинец – то шоколадку, то носовой платочек – и всегда рассказывала поучительные истории о том, как помогал ей господь в ее странствиях по московским улицам. И теперь она рассказывала Прасковье Григорьевне, как с божьей помощью без очереди достала билет на поезд.
Обычно Ксения с интересом слушала ее, но сейчас поднялась с кровати, пошла во двор.
Вот и получила она крещение духом святым, а нет у нее радости и блаженства, одна тяжесть, одна ломота во всем теле.
Ксения босиком стояла в лужице возле порога, подставив лицо дождику. У ног ее сидел мокрый пес Дармоед, преданно смотрел красными глазами. По дороге проехал грузовик. Ксения проводила его взглядом и вдруг увидела на заборе кружку, ту кружку, которую она повесила там, когда Алексей напился. Тюк-тюк-тюк – стучал дождь по дну кружки…
Ночь Ксения спала на полу в сенях: на ее кровать мать уложила по обыкновению Евфросинью. Проснулась Ксения на рассвете, помолилась, выпила молока, потом намешала пойло корове, выгнала ее на луг за домом.
За изгородью возле своей избы обстругивал бревно сосед дед Кузьма. Он увидел Ксению, улыбнулся ей. Она ответила смущенной, виноватой улыбкой и опустила глаза. Почему-то ей всегда было неловко под его взглядом – откровенно жалостливым, словно в чем-то укоряющим ее. Дед Кузьма подошел к изгороди – солнце блеснуло на топоре, и слепящий его зайчик пробежал по лицу Ксении.
– Бледна ты что-то сегодня, Ксения, – сказал он. – Как спалось-то?
– Спасибо, дедушка, хорошо.
– А я рано-раненько стал просыпаться… Все ворочаюсь, все думаю чего-то. Стар стал… Что, у вас вчера опять моление было?
Он снова посмотрел на Ксению жалеющим взглядом. И в голосе его тоже была жалость, грусть. Он всегда так говорил с ней и всегда жалел. Еще тогда, когда маленькая Ксения после молельного собрания выходила из избы и устало садилась на порог, ничего не видя вокруг, он уводил ее к себе во двор, гладил по желтым мягким волосам. Мокрое от пота платьице липло к ее худым лопаткам, она прижималась к деду, часто вздрагивала, будто судорога пробегала по ее телу. Мальчишки стояли возле изгороди, дразнились: «Трясунья, трясунья», дед прогонял их, вел Ксению к себе в избу и что-то говорил, ласково улыбаясь.
– Кричали страшно; уж на что я привычный, а жутко было, деточка, – сказал дед и покачал головой.
Вышел во двор Афанасий Сергеевич, отец Ксении, посмотрел из-под ладони в небо, проговорил сам себе: «Вишь, славный денек будет» – и приветливо кивнул деду Кузьме.
Неласковый, угрюмый с остальными деревенскими мужиками, Афанасий Сергеевич благосклонно относился к нему и даже любил иногда посидеть вечером на завалинке, поговорить о боге. Ему нравилось, что дед Кузьма не спорил с ним, как другие, а если возражал, то неуверенно, робко, словно боялся обидеть неосторожным словом.
– Ты что же это, соседушка, Ксюшу завлекаешь разговорами, а ей на базу быть пора, – проговорил Афанасий Сергеевич и укоризненно покачал головой. У него было хорошее, добродушное настроение.
– Бледна она нынче, – сказал дед Кузьма.
– Ничего, это хорошо, – ответил Афанасий Сергеевич. – А ведь и нам пора, Трофимыч?
– Что ж, потопаем, – согласился дед Кузьма: они вместе работали на хозяйственном дворе колхоза при лошадях.
Ксения не стала их дожидаться, крикнула матери, что уходит, и побежала по дороге.
Ей нужно было пройти деревню, колхозный сад, пересечь Козулинский лес, а там до фермы уже и рукой подать. В утренней тишине пробовали голоса первые птицы, навстречу солнцу раскрывались цветы, а вдали таинственно таял туман – Ксении казалось, что она слышит, как с мягким шорохом ползет он по кустам и травам.
После ночного дождя воздух был холодный, густой, казалось, его можно черпать пригоршнями и пить, пить, как родниковую воду. Подол Ксениного платья вымок, прилип к ногам, она выжала его, присела на берегу узенькой речушки Каменки, смотря на отраженные в ней облака.
Река то темнела, то светлела, то вспыхивала ярко, слепяще, когда пробегала по ней солнечная полоска. Ксения нагнулась, попыталась ладонями поймать суетящихся у камня рыбешек, но не поймала и тихо засмеялась. Хотя еще болели руки и голова болела, все же Ксении было хорошо сейчас.
Никому не понять ее: дед Кузьма жалеет, девчата на ферме осуждают, но невдомек им, что ничего нет слаще чувства близости к богу. Когда-то, девчонкой, и она не понимала этого. Отец заставлял ее молиться, а она елозила по полу на коленях, зевала и сонно таращила глаза, слушая, как отец читает библию. А на собраниях секты ей было страшно: она боялась криков людей, их лиц, их непонятных слов, пугалась, когда кто-нибудь подходил к ней, ласкал. Только одного Василия Тимофеевича не боялась Ксения. Брат Василий и тогда был такой же ласковый, старенький, добренький. Он часто приезжал к ним в деревню. Ксения забиралась к нему на колени и, замирая от страха и любопытства, слушала его рассказы о боге, о муках и странствиях Христа. Именно от него она услышала впервые о том, что на пятидесятый день после воскресения Христа из мертвых на его учеников – апостолов – сошел дух святой и они обрели способность пророчествовать на незнакомых языках.
– Оттого и зовемся мы пятидесятниками, – сказал Василий Тимофеевич, – и ты, деточка, усердно молись, не греши, тогда тоже получишь награду, и на тебя сойдет дух святой, как на святых апостолов. Сама будешь разговаривать с ним на языке ангелов, просить, чего пожелаешь.
И вот через много лет она наконец получила эту награду, теперь бог всегда будет охранять ее.
Ксения поболтала ногами в холодной воде, перебежала по шатким кладкам речку и поднялась на мощенную щебнем дорогу, недавно проложенную к свиноферме.
Возле фермы – длинного кирпичного здания с раскрытыми настежь воротами – в огромном корыте женщины мешали отруби. Петровна, худощавая старуха, которую даже годы не остепенили, молодым голосом выкрикивала частушки. Она сама сочиняла их и каждое утро устраивала здесь концерт.
– Бабоньки, видать, Шурка Остапкина опять сегодня заболела. Ну, ничего, я про нее вот что сочинила! – крикнула Петровна и, блеснув черными глазами, пропела:
У Остапкиной-свинарки
деловой и бодрый вид,
дома мастер на все руки,
а в колхозе инвалид.
– Ой, уморила, не могу больше! – взвизгнула, помахивая ладошками, краснощекая Валька Кадукова, дочка колхозного счетовода.
Ксения нахмурилась, прошла мимо них в свинарник.
Вдоль стен длинного широкого коридора устало лежали в своих клетушках матки. Недалеко от них за решетками, прижавшись друг к другу, спали на дне больших корзин сосунки. А дальше копошились полуторамесячные поросята, визгливо толкаясь и высовывая навстречу Ксении влажные розовые пятачки. Ксения присела на корточки.
– Соскучились, маленькие? Сейчас кушать будем, сейчас.
У нее были ласковые, скорые руки. Скобля пол, вычищая навоз, обмывая поросят, Ксения не замечала времени. За работой она отдыхала от мыслей о близком конце света, о людских страданиях, о пустоте жизни. И хотя в раю ее ждали наслаждение и вечное блаженство, Ксения со страхом думала, что когда-нибудь умрет.
Она любила солнце, ветер, дожди, снег, любила скручивать тугие снопы в поле, косить с отцом на дальних лесных полянах траву, любила, когда от усталости ноет спина и бьется в висках кровь.
В деревне не жаловали семью Коршаковых; мать Ксении и отец держались ото всех особняком, – но Ксения расположила к себе многих своей мягкостью, добротой, своей услужливостью. Увидит старушку с тяжелыми ведрами, возьмет ведра, донесет до избы и сделает это просто, ненавязчиво. Ее готовностью услужить часто пользовались девушки на ферме: «Ой, Ксеня, замени, мне сегодня в город надо», – и Ксения заменяла. «Ой, Ксеня, подежурь, пожалуйста, ночью», – и Ксения дежурила ночью.
И все же близких подруг у Ксении не было: дружить с ними, – значит, ходить на танцы, значит, петь песни, значит, делать многое, что запрещает ей вера. Может быть, только с Зиной Петраковой, бывшей одноклассницей, у Ксении были более близкие отношения. Зина посвящала Ксению в свои сердечные тайны. Она гуляла с комбайнером Иваном Кошелевым. Вот ведь странно, в школе Зина его терпеть не могла, дразнила, а он, опустив стриженую свою голову, обычно презрительно сплевывал и грозил большим кулаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14