Бабка Анфиса спряталась в дальний угол. Прасковья Григорьевна храбро заслонила собой Ксению.
– Заперлись, – сказал кто-то во дворе.
– Ничего, откроют, – сказал другой голос. Это был Алексей.
Афанасий Сергеевич зачем-то потушил свет, вышел в сени.
– Чего надо? – глухо спросил он.
– Откройте!
– Это еще зачем?
– Позови Ксеню! – крикнул Алексей. – Слышь, дверь сломаю.
– Ломай, в суд пойдешь…
– Афоня, а Афоня… Ты погоди, Лешка, не ори, – проговорил старческий голос – это был дед Кузьма. – Узнаешь, Афоня? Отчини дверь-то – не разбойники.
– Тебе открою, а их гони, – помолчав, сказал Афанасий Сергеевич. – У меня Ксюша больна, а они тут приходят, смущают…
– Говорят, ты, Афоня, ее силком замуж выдаешь?
– Ишь чего набрехали… Она сама свое счастье знает… Как это силком можно, сам подумай?
– Вот и я так разумею… А они кричат… – смущенно сказал дед Кузьма.
– Позови Ксеню! – снова крикнул Алексей. – Ксеня! Это я, слышишь, иди сюда, не бойся…
Ксения обхватила подушку, уткнулась в нее лицом, шепча:
– Господи, помоги мне, дай силу мне!
А во дворе все кричал Алексей и кричал, Ксения зажимала уши, но слышала каждое его слово:
– Не верь им, Ксения! Я всех их выведу на чистую воду! Змеи, откройте!..
– Не буйствуй, – говорил Афанасий Сергеевич, – милицию позову – враз десять суток дадут за нарушение покоя…
– Ксению позови…
– Не хочет она идти к тебе, ясно? Вот и весь сказ. Дед Кузьма, гони их… Утром, хошь, приходи, а сейчас дайте покой.
– Правда, ребята, утро вечера мудренее, – сказал дед Кузьма. – Как бы какой неприятности не было. Дело деликатное. Я вот потопаю себе.
– Господи, клянусь, господи, устою! – бормотала Ксения.
И когда все утихло во дворе, она успокоилась – лежала с закрытыми глазами. Но это только казалось – душа ее разрывалась от страшного бабьего крика: «Алешенька, желанный мой, прощай, Алешенька, прощай!..»
Рано утром с попутной машиной уехали бабка Анфиса и сестра Вера, остальные гости ушли еще поздно ночью. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич собирались на работу.
– Я отпрошусь пораньше, – говорил отец, – а тебя запру. Ладно, Ксень? А то снова оголтелые эти придут…
– Как хотите, – устало ответила Ксения и вдруг увидела в окно Ивана Филипповича и спряталась за занавеску. – Батя, председатель приехал…
Иван Филиппович шумно вытирал в дверях ноги, весело говорил:
– Хозяева, гостя встречайте.
Афанасий Сергеевич переглянулся с Прасковьей Григорьевной, досадливо поморщился и пошел в сени.
– Заходи, Филиппыч, гость-то ты редкий… Зачем пожаловал?
– Да вот, говорят, у вас тут к свадьбе готовятся… Свои есть женихи, а ваша невеста за приезжего собирается… Нехорошо. Колхозные интересы соблюдать надо! – Он вошел в комнату, огляделся. – А Ксения где? Невеста, ты где?
– Застеснялась, – ответила Прасковья Григорьевна, – спряталась. Покажись, доченька…
Краснея, опустив глаза, Ксения вышла из-за занавески.
– Вот те и на, – Иван Филиппович нахмурился, – похудела у вас невеста-то… В больницу ей надо, а не свадьбу играть.
– Похудала, похудала, – горестно согласилась Прасковья Григорьевна, – болеет, я за нее ведь на ферму хожу… Куда ей, слабая стала…
– Да уж вижу, – сказал Иван Филиппович. – Ну, тогда идите, идите, пора уже…
– Иду, иду, – говорила Прасковья Григорьевна, а сама поглядывала на Афанасия Сергеевича, не зная, что делать: можно ли оставлять Ксению с председателем.
Афанасий Сергеевич махнул рукой, и она ушла.
– Филиппыч, ты мне разреши сегодня не выходить, а? – попросил он.
– Это еще почему?
– Так ведь дочь больна…
– Ничего… Я посижу, потом еще кого пришлю, иди…
Афанасий Сергеевич поворчал, но ушел. Однако сейчас же вернулся, вызвал Ксению в сени и хмуро, строгим голосом сказал:
– Из дому не выходи, слышь, помни наказ Василия Тимофеевича. Уйдет председатель – дверь замкни. Если чего такое говорить будет, – молчи… Ну, с богом.
Возвращаясь в комнату, Ксения глянула на себя в зеркало и ахнула: лицо осунулось, глаза запали, волосы спутались, висят, как пожухлая трава.
Ксения засмущалась, остановилась перед Иваном Филипповичем, не зная, куда деть руки.
– Вот что, Ксения, – сказал он и притянул ее, усадил рядом с собой, – вижу, ты и в самом деле больна: лица нет на тебе. Только болезни твоей не пойму… Скажи, что случилось?
– Не надо, – ответила Ксения. – Не буду я об этом говорить…
Лицо ее, оживившееся после того, как ушел отец, снова приняло скорбное, старушечье выражение, глаза погасли.
Иван Филиппович прошелся по комнате, глухо сказал:
– Виноват я перед тобой, все мы виноваты… Но как к тебе подобраться – каменной стеной вы отгородились: и есть вы, и нет вас… Мать у меня верующая была. С детства я слышал, что бог милостив. Вот и ты веришь в бога, хочешь делать добро людям. Но зачем же нужно ломать всю жизнь? Где же здесь милосердие? Этого я не пойму.
– Не говорите так, – жалостливо сказала Ксения. – Откуда нам знать, в чем милосердие божье? Вы смеетесь над нами, но и это бог знал и предостерег: «Мир будет смеяться над вами».
– Нет, я не смеюсь. Над больным человеком нельзя смеяться, а ты больна… Знаю, ты любишь Алексея. Не пугайся, это ведь так. Ты любишь его, он мне все рассказал. Но не хотят сектанты тебя отпустить, вот и решили срочно выдать замуж за своего человека.
Его слова не успокаивали, а ожесточали Ксению; и ей приходили такие мысли, но она гнала их, ибо они от дьявола. Что могут знать о милосердии божьем не познавшие бога? Бог наказывает – и это благо, потому что он один знает, чего достоин каждый человек. Так ли страдал Христос, принявший на себя людские муки? «Укрепи меня, господи», – думала Ксения. Она забыла сейчас об Алексее, о Михаиле, о тоске своей. Не об этом шла сейчас речь – о вере, и Ксения знала только одно: ей надо выстоять, не дать искусить себя дьяволу, который говорил устами Ивана Филипповича. Тупое упрямство появилось в ее глазах.
– От всего отрекусь, от отца, от матери, но не отрекусь от Иисуса Христа, – сказала она.
Иван Филиппович изумленно смотрел на нее – и жалость и боль были в его лице.
– А разве я пришел сейчас уговаривать тебя отречься от Христа? – спросил он. – Нет Всему свое время. Скажи мне только одно: ты хочешь выходить за этого человека, которого тебе подсовывают сектанты? Ну, хочешь?
Ксения молчала.
– Так не губи себя, не дай обмануть себя, Ксеня. Подожди хоть до весны, а там… там видно будет.
Он сел и вдруг, сжав ладонями виски, сказал с отчаянием уже не Ксении, а самому себе:
– Нет, если это случится, я себе никогда не прощу… Чем же тут люди занимались, как спать спокойно могли?! Некогда нам, дела: успеется, потом… А что теперь-то делать? Да подними ты голову, Ксения! – воскликнул он.
Она вздрогнула, отвернулась.
Во дворе скрипнула калитка, кто-то крикнул:
– Есть хозяева?
Иван Филиппович вышел в сени.
– Здрасте, – раздался радостный мальчишеский голос, – я знаю вас, вы председатель.
– Не ошибся, – ответил Иван Филиппович. – А вот я тебя, прости, не упомню.
– А я из райкома комсомола, Пыртиков. Новый инструктор. Что это за дело у вас тут с сектантами? Ченцов прямо панику поднял. Здесь она, сектантка-то эта?
– Ты бы поосторожнее, деловой человек, – сердитым шепотом проговорил Иван Филиппович. – Там она. Ксения ее зовут.
Ксения увидела широколицего крепыша с желтым пушком на щеках, с озабоченными глазами и решительными движениями.
– Здравствуй, – сказал он, – это ты и есть? Рассказывай, что случилось. Ченцов говорит, сектанты тебя прижали, силком хотят замуж выдать… Это же черт-те знает что – дикость! Не бойся, обязательно защитим. Били они тебя, значит?
– Никто ее не бил, – хмурясь, проговорил Иван Филиппович.
– Не били? – почти разочарованно переспросил Пыртиков. – Ну ладно, к этому еще вернемся. А ты мне вот что скажи: у вас в колхозе неделю назад была лекция на антирелигиозную тему. Ты ходила? Я узнавал – не было тебя. И на танцы ты не ходишь, в кино, говорят, тоже. Книг не читаешь. В Москву на экскурсию тебя посылали – не поехала. Это, знаешь, никуда не годится. Ты сама сознательно отворачиваешься от жизни. Работаешь, правда, говорят, хорошо. Хорошо она работает, Иван Филиппович?
– Слушай, может, ты в другой раз зайдешь, а? – Иван Филиппович побагровел, сжал кулаки.
– А что такое? – Пыртиков изумленно огляделся.
– Господи, ну что вам всем надо от меня, что? – с отчаянием сказала Ксения. – Уходите, надоели мне все…
– Ты знаешь, ты держи себя в рамках… – начал было Пыртиков, но Иван Филиппович сжал его руку:
– Хватит, помог.
Он проводил Пыртикова во двор и снова вернулся.
– Не обращай внимания, Ксения, очень уж горячая голова у парня… Прошу тебя, повремени, не делай глупость… И еще: сходи, пожалуйста, на ферму, посмотри, как там дела. Вообще, не сиди дома.
– Хорошо, я схожу, – сказала Ксения.
Но никуда она не пошла ни в этот день, ни на следующий. Едва только ушел Иван Филиппович, как в дверях показался Василий Тимофеевич. Никогда еще не видела Ксения у него таких холодных глаз, такого заостренного, с побелевшими губами лица.
– Кто был? – резко спросил он не своим, чужим, грубым голосом.
– Председатель. На ферму просил сходить, – ответила Ксения.
– Молиться надо… О боге думай, а ты о чем? О свинье! Знаю, болтала вчера – силком тебя замуж выдают. Кто? Может, я заставляю? А? – Он медленно шел к ней, щеки его горели, красной становилась переносица. – Хочешь господа ослушаться? Скажи! Не позорь верующих, мир рад языками почесать. Кончилось наше терпение: от общины отлучим, иди в темноту мирскую, купайся в ихней грязи. Отлучу!
– Нет, брат, нет! – в ужасе прошептала Ксения.
– Тогда молись, тогда забудь обо всем, пусть один господь живет в твоем сердце! На колени, грешница!..
Ксения упала на пол, забормотала молитву. Брат Василий сидел у окошка, заунывно читал библию. Долго молилась Ксения, но сегодня молитва не успокаивала ее. Она чувствовала только усталость во всем теле, снова ощутила тяжесть в голове, но ни умиротворения, ни того сладкого восторга, которые обычно приносила ей молитва, не было. Неожиданно Ксении показалось, что кто-то стоит в дверях, смотрит на нее, она подняла голову и увидела Алексея, его измученное лицо. Он плакал. Слез не было ни на щеках, ни в глазах, но Ксения все равно видела их. Это они проложили глубокие морщины вокруг его рта.
Алексей видел ужас в ее глазах. Два любящих человека, они смотрели друг на друга, словно через пропасть, которую нельзя преодолеть, не погибнув…
Впрочем, нет, можно! Еще не поздно. Ему нужно только произнести заветное слово «Верую!» – и все изменится. Ах, если бы он знал, что есть бог, он обратился бы к нему с молитвой. Но Алексей знал, что бога нет.
Впрочем, откуда ты знаешь, что бога нет, самонадеянный человечек? Разве только тупицы верят в силу и справедливость бога, разве одни ханжествующие старушки вымаливают себе царство небесное или лишь юродивые и недоумки ищут у бога утешения? Разве вера не помогала жить умам поглубже Алексеева ума, сердцам отважнее и чище Алексеева сердца? Разве вера не приносила им радость, как приносила сотням людских поколений?
Откуда же ты знаешь, есть бог или нет, Алексей Ченцов? Когда-нибудь ты задумывался над этим? Ты ведь сейчас подумал о боге оттого, что отчаялся, оттого, что жизнь загнала тебя в лузу, как бильярдный шар. И ты, как многие слабые духом, даже не веря, на всякий случай, готов воздеть глаза к небу и просить: «Если ты есть, господи, сделай, чтобы все было хорошо, сделай, сделай». Ты бессилен, поэтому ждешь чуда. Ну что ж, произнеси эти слова, проси у бога милости, Алексей. Может быть, он есть – бог. Откуда ты знаешь, что нет бога? Тебе сказали в школе, что нет, и ты поверил, в комсомоле сказали, и ты опять поверил, в армии сказали, и ты снова поверил. Ты верил на слово, но сам никогда не задумывался над этим. Попроси у бога милости, Алексей, попроси, может быть, он услышит, а не услышит, никто и знать не будет о минутной твоей слабости. Смирись и скажи: «Верую, господи». Ну, скажи, ведь это тебе ничего не стоит, это совсем не трудно.
«Скажу! Но какого бога просить, чтобы не ошибиться? Их там много на небесах, они уже приложили ладошки к ушам, чтобы услышать мою молитву, и каждый небось кричит: «У меня проси, я сильней».
Их сотни там, на небесах, богов, они бессмертны, поэтому там собрались давно забытые безработные боги – Митра, Осирис, Зевс. Им уже делать нечего, они тоскуют от скуки много бесконечных веков. Может быть, у них попросить милости? Или не надо: они забыли свое ремесло, они давно ушли на пенсию, предоставив управлять миром тем, кто помоложе, – Аллаху, Христу, Будде? Может быть, у этих просить помощи? Но кто из них сильнее, кто главнее? Ведь они ссорятся друг с другом из-за власти, ведь каждый из них считает истинным богом себя и всем, кто не верит в него, пророчит страшные муки в загробном мире. Всем. И тем, кто не верит ни в какого бога, и тем, кто поклоняется другим богам. Какому же богу молиться, у кого просить, чтобы не ошибиться? Или богов не выбирают? Или боги даются при рождении человека по цвету его кожи? Только потому, что он, Алексей Ченцов, родился в России, он должен верить и безропотно служить Христу? Но ему противен этот бог. Он противен Алексею жалкой своей проповедью непротивления злу насилием, своим чрезмерным честолюбием, требующим от человека лишь одного – бездумного подчинения, рабства. На земле бесчисленное множество богов, а человек должен служить себе самому.
Ссорьтесь, боги! Никто из вас не изменит того, что должно случиться, потому что вам не подвластны ни жизнь, ни смерть.
– Ксения… – сказал он.
Василий Тимофеевич сидел спиной к двери, он вздрогнул, испуганно вскочил со стула, встал между Алексеем и Ксенией.
– Чего тебе, голубок? – спросил он. – Не беспокой ее…
Алексей молча отстранил его. Ксения закрыла голову руками, зашептала:
– Не подходи, не подходи…
– В чем же я виноват перед тобой, Ксюша? Встань!
– Изыди, сатана! – закричал Василий Тимофеевич. Он вертелся вокруг Алексея, а подойти боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14