Кроме того, прослышал я, сколь вы претерпели несправедливых утеснений и поносительства от сильных мира сего. Но помните: в главе седьмой Евангелия от Матфея сказано: „…Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас…“
Может быть, вам, взращенному в нынешней образованности, не нужны будут утешения простого креола и вы со снисходительной улыбкой прочтете слова Святого писания, но я почитаю долгом своим привести их.
Из новостей, кои должны волновать ваш ум, сообщаю, что известный вам креол Дерябин из Нулатовской одиночки проник вверх по Квихпаку и достиг тех мест, коих и вы не достигали. Думаю, что недостойная зависть к счастливому продолжателю не посетит сердца вашего. Вместе с вами радуюсь тому, что теперь уже громко сказать должно: Квихпак ? Юкон тож ? исконная российская река, обретенная нашими общими трудами…
Еще огорчу вас вестью о безвременной смерти Глазунова, которого вы изволили знать. Он отправился для новых обретений в глубь страны, но по плохому усмотрению начальства не был снабжен должным провиантом и погиб в пути. Тело его нашли бродячие индиане и представили в Ново-Архангельск. Лекарь Флит, сделав потрошение тела Глазунова, сказал, что желудок его содержал лишь одну сосновую кору. Так, вдали от родины своей ? цветущих кущей калифорнийских, ? погиб в снегах Аляски во имя служения российскому народу отважный креол Глазунов, один из славных товарищей незабвенного Баранова. Вечная память, вечная слава скромному трудолюбцу.
О новостях в Ново-Архангельске объяснит вам Таисья Ивановна, подательница сего письма. Желаю вам счастья и благополучия…»
Загоскин ходил по большой горнице, несколько раз перечитывая письмо Лукина. Смерть Ке-ли-лын, рождение сына, опекунство Одноглазого… Все это совершалось теперь так далеко от него, и ему не верилось, что он сам был в Бобровом Доме, что были годы, когда он боролся за жизнь, убивал зверей, шел, проваливаясь в снег, под неистовыми огнями северного сияния.
Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!
Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.
«Вот она, способность не меняться в лице!» ? подумал он.
? Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?
? И до него очередь дойдет, ? ответила старуха. ? Подумай-ка лучше ? твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. ? Ее широкое лицо осветилось улыбкой. ? Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут ? живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, ? вздохнула она. ? Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?
? Помню. ? Загоскин невольно улыбнулся, вспомнив сержанта, его нос чижиком, лучики морщинок около глаз. ? Что же с ним такое случилось?
? Из-за отца Ювеналия изувечился. Вот тебе крест. Ювеналий, жеребец долгогривый, погиб не своею смертью бог знает когда, а сержант за него отдулся… С тех пор как Ново-Архангельск стоит, я такого дела еще не видывала. Отец Яков главным заводилой был. Под самым Кекуром на плацу устроили представление во имя святого мученика Ювеналия. Одного байдарщика, росту высочайшего, обрядили Ювеналием, крест животворящий в руки дали, и он по плацу ходит, проповедует слово божие. А кругом его ? страшенные индиане, каких во всей Аляске, наверно, и не было никогда. Впереди их Калистрат, в перья обряжен, глазами ворочает, рычит, как зверь. И так, нечистая сила, страшен, а тут он еще страхолюдней был. Я его потом долго во сне видела.
Ну вот, отец Ювеналий все что-то индианам объясняет; они в ответ рычат, пляшут, а команду им подает с Кекура господин Рахижан. Индиане, конечно, никакие не дикари, а служилые да промышленные, только ряженые все, словно на святках. Ювеналий стал на колени и творит молитву. Дикари его копьями ширяют, за бороду дергают, а он кротость показывает. Тогда вдруг Калистрат в образе главного убивца подбегает к Ювеналию и предает его окончательной смерти. А в это время раздается ужасный гром, все дикари падают наземь, и происходит небесное знамение. Чтобы гром изобразить, сержанту Левонтию приказали пушки двойным зарядом набить. Сержант начальство упреждал, что орудия старые, но его не послушали. Ну, единорог медный, который еще Барановым поставлен, с лафета сорвало, а наш Левонтий, бедный, ? как сноп на землю! По мне такое представление ? посмеяние святой веры… Говорят, что преосвященный про эти затеи узнал, когда в крепость вернулся, и сильно гневался, посохом даже грозил Рахижану. А Калистратка как именинник ходил и морду долго не мог отмыть ? так она у него расписана была. И смех и грех. Лукин в ту пору в крепости был; он на плацу откровенно сказал, что отец Яков не дело, а срамное игрище затеял. Не знаешь ? плакать или смеяться… Ну, чертежный Рахижан ? тот хоть из персиян, ему над верой нашей надругаться положено, а почему отец Яков за это взялся? Не иначе как из гордости…
Таисья Ивановна помолчала, пристально взглянула на Загоскина и улыбнулась.
? Ну, вот теперь ты и про представление знаешь… Не все подряд про печаль говорить… А тревога какая была, когда в крепости дознались, что ты во второй раз в дальний поход ушел, не спросясь ни у кого… Сержант сказывал, что правитель сгоряча погоню хотел за тобой снарядить. Да куда там! Кто бы согласился в такую даль на зиму идти… Кузьму, бедного, потом сколько раз на Кекур таскали, но он на тебя ни слова не сказал. Сержант говорил, ? он через Калистрата знает, ? что Кузьму все насчет золота допытывали. Но я тебя знаю ? тебе никакого золота не надобно, такой уж ты бессребреный человек. Вот что я вспомнила! Узнать хорошо бы, когда Кузьму да Демьяна Бессребреников поминают…
? Сейчас я тебе скажу все очень точно, ? сказал Загоскин и выдвинул ящик стола, где хранились его бумаги. ? Ты не пугай только меня, Таисья Ивановна. Скажи прямо ? случилось что-нибудь с Кузьмой? Зачем ты поминать его хочешь?
? Нет, батюшка, плохого ничего не случилось…
Загоскин отыскал в бумагах знакомую книжечку в малиновом переплете и начал ее перелистывать.
? Козьма и Дамиан, Таисья Ивановна, дважды в году именинники ? первого ноября и первого июля… Как хочешь, так и считай. В ноябре ? день Козьмы и Дамиана Бессребреников, а в июле просто Козьмы и Дамиана. Как же так получается?
? Уж не нам это судить. Так от святых отцов установлено. Жив, жив твой Кузьма, праведный индианин.
Нешто это святцы у тебя? Тогда погляди, когда празднуют Левонтия да Владимира, а свой-то день, поди, и сам помнишь.
? День мой ? в августе, да только я его много лет не праздновал, а надо бы… Гляди-ка, Таисья Ивановна, как именины-то собрались ? в одном июле и Кузьма, и Леонтий, и Владимир.
? Вот как хорошо-то… Мы с тобой сразу всех и вспомянем. Хорошо это, когда у человека свой праздник заведен для радости.
? А раньше всего мы твой день встретим, Таисья Ивановна: восьмое октября не за горами… И весело встретим, не все нам печалиться.
? Что о старом помнить! Жить надо, Лаврентий Алексеич. Мне ? конец свой скорить, а тебе ? жить да жить. Подумай только ? тебе и сорока лет нет еще, а на седой висок свой ты не гляди. Живи и не гнись, как и раньше не гнулся. Только вот ты с индианкой сплоховал. Надо было тебе ее в крепость везти да ко мне определить, вроде как для услужения Ну, и жили бы невенчанные, если она креститься не желала. И как еще жить-то можно было! Ну, да что поделаешь…
? Судьба, Таисья Ивановна, ? ответил тихо Загоскин и показал на юконского ворона.
? Боже ты мой, ? воскликнула Таисья Ивановна, ? сразу-то и не разглядела со встречи да разговоров! Ведь это тот самый идол, что Кузьма состроил? Для памяти бережешь?
? Для памяти…
Загоскин вдруг незаметно снял какой-то небольшой предмет, подвешенный на темной бисерной цепочке к гвоздю, вбитому в столб.
? Да, у каждого ? своя судьба, ? вздохнула Таисья Ивановна.
Загоскин протянул руку к книжке в малиновом переплете. Медный крест упал на стол.
? Вроде как бы не твой, ? сказала Таисья Ивановна, увидев крест.
? Так… Подарок… ? отрывисто ответил Загоскин, пряча крест в стол.
? Теперь остается про Кузьму рассказать тебе. ? Таисья Ивановна вытерла глаза углом платка. ? Плачу я оттого, что люди такие еще есть на белом свете. Ах, Кузьма, Кузьма, правильный какой индианин! Ты только подумай, что он ради друга сделал, на что пошел… Прежде объясню, как он от меня отчество получил. Я ? в годах, да и он немолод, Кузьмой как-то вроде и неловко его называть. А отчества у него и нет, как у новокрещеника, пришлось самой придумывать. Мужа покойного Сидорычем величали. Вот я и объяснила все дело Кузьме, спрашиваю: «Хочешь, ты у нас Сидорычем будешь?» Он, ты знаешь какой, сразу не ответил, дым трубочный пустил и мне отвечает, что, мол, если такой обычай русский не плох, то он отчество принимает, ежели только за этим к попу не надо идти. Страсть он их не любил! Ну и стал сразу он у меня с отчеством.
Сначала долго привыкнуть не мог, а потом откликаться стал. И меня он по имени-отчеству обучился величать, только у него как-то чудно получалось, не выговаривал по-полному-то… Жил он у алеутов в казенной бараборе, на промысла ходил и очень старательным считался. Чуть смелое дело какое надо совершить ? передовщики сразу уверяют: «Никто как только индианин Кузьма Сидорыч на это способен…» Особо он любил на китовый бой в море выходить, лучше его гарпунера и не было. А по городу он, как и раньше, с рогатиной ходил. Только он замечтался, заскучал, все о тебе вспоминает. Ко мне завертывал часто… То ложку, из дерева вырезанную, принесет, то какую вещь по хозяйству сделает ? руки-то у него ведь золотые ? и долго, долго со мной говорит ? и по-русскому, и по-индейскому, ? сколь я их речь понимаю малость… Все тосковал он, бедняга, детей своих вспоминал, говорил, что один как перст на свете. «Что ж, ? утешаю его, ? выходит, судьба такая, Кузьма Сидорыч. Вот, мол, и я одна-одинешенька осталась». Посидим да погорюем; вместе-то лучше… Хорошо его в крепости все узнали. Даже Калистратка-толмач с ним страсть как обходителен стал. А для чего? Начальство видит, какой это индианин удивительный, и стало так решать: мы, мол, его немножко теперь приласкаем и покажем всем, как дикого индианина к русской жизни обернули… Любят у нас, страсть любят чужими руками жар загребать! Но Кузьму не купишь. Он мимо Калистрата пройдет и от его богомерзкой рожи отвернется… Так и не удалось им Кузьму Сидорыча обернуть ни к чему ? ни к плохому, ни к хорошему. А тут как-то Лукин с этими вестями печальными объявился. Смотрю, Кузьма затуманился совсем. Потом попросил у меня сухарей наготовить, еще кое-что ему раздобыть для дальнего пути, а зимой наш Кузьма, мне одной сказавшись, подался к индианам…
? Куда же он пошел? ? спросил Загоскин. Янтарь, который он держал, выскользнул из пальцев и мягко засветился под лучами спокойного солнца.
? Ты его лучше меня знаешь, ? поди, догадаешься, ? сказала старуха. ? У него путь один, одна дороженька. ? Она залилась счастливыми слезами. ? «Пойду, говорит, на Квихпак-реку, где русского тойона сын возрастает». Уж на такого человека положиться можно, до скончанья не оставит, раз взялся. И я бы ребенка взяла, да Кузьма в таком деле ни за что не уступит. Вырастет сын твой, знать будет все про себя, ? кто отец, а самое главное ? что он русской крови. Кузьма Сидорыч, когда во мне уверился, рассказал и про золото в той стране. Теперь и тебе меньше сумлеваться надо. Не захотело тебя начальство слушать, рот тебе заткнуло ? правда твоя к сыну перейдет, в народе поселится, и тогда ее, правду эту, не захоронишь. Вот тебе весь мой сказ… А что это такое у тебя на столе ? медового цвета? Страсть как приглядно!
? Янтарь, ? объяснил Загоскин. ? Видишь, какое дело. В незапамятные времена по деревьям, каких сейчас и в помине нет, текла смола. Потом деревья умерли, как умирает все на свете, а смола окаменела и легла в землю. Вот это и есть янтарь. Какие-то древние люди, наши предки, сделали из янтаря ожерелье. Человек, который носил на шее янтарь, умер. Его похоронили в кургане. Через много столетий я вскрыл курган и взял янтарь. Теперь он лежит на моем столе, просвечивает на солнце. А эту раковину наши предки тоже носили в ожерелье, и пришла она сюда из тех мест, где водится коралл, который ты мне привезла…
Таисья Ивановна с уважением, присущим многим простым людям, когда им рассказывают о вещах, которых они не знали, взглянула на янтарь и раковину. Потом она придвинула к ним ветвь красного коралла.
? Так способнее будет, ? сказала она. ? Коралл-то ты себе возьми, для науки. Мне он ни к чему. Гляди ты, на земле рязанской что собралось ? из каких краев дальних! И еще мне сдается: горюем мы все, страданье принимаем, льем слезы; вот бы слезы наши обернулись самоцветами какими, окаменели, а потом снова людям засветили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29