https://wodolei.ru/brands/Rav-Slezak/
Да. У самого сильного Логоса есть предписанное поле, зональное табу, к которому никто не приближается, на которое не указывает ни одно подозрение: Дыра, Белое, опущенный знак, который, изо дня в день, запрещая всякую речь, делая тщетным всякое слово, искажал дикцию, упразднял голос в проклятье удушающего бульканья. Белое, которое навсегда заставит нас замолчать перед Сфинксом, Белое, подобное большому Белому Киту, которого Ахав преследовал три года, Белое, в котором мы все исчезнем один за другим…
Аугустус Б.Клиффорд сел, вид у него был мрачный, подавленный. Каждый предался игре своего воображения…
– Да, Антон Вуаль исчез, – подытожил, Амори.
– Хассан Ибн Аббу исчез, – добавил Саворньян.
– Дуглас Хэйг Клиффорд исчез вот уже двадцать лет назад, его тело пересечено бледным следом, – прошептал Аугустус.
– Он был одет в белый панцирь, он играл Uomo Bianco в «Дон Жуане», – всхлипнула Ольга.
– Пошли дальше, – сказал Саворньян, – отбросим прочь уныние. «Вопреки нашему горю, нам нужно объединиться», – так некогда пел Фрасуа Даникан Филидор. Забудем на мгновение об этих смертях, о наших исчезнувших друзьях, постараемся сегодня всмотреться во все это острее, как можно острее, чтобы смягчить проклятье, которое висит над нами, чтобы избавить от подозрения наше будущее!
– Но мы так никогда не закончим! – воскликнула Ольга. – Чем больше мы будем углубляться, тем дальше зайдет, отвердевая, неизвестное – до конечного ядра, куда мы опустимся. Зачем стремиться к смерти? Зачем самим выбирать сомнительную судьбу, которую Хэйг, Антон, Хассан уже изведали?
Все живо отреагировали на робкие, смиренные слова Ольги.
Аугустус положил конец зарождающемуся шуму, помахав высоко поднятым пальцем.
– Друзья, друзья, – обратился он к собравшимся; его глуховатый тон плохо скрывал сильную озабоченность, – помолчим, подавим в себе наше горе, наши рыдания, гнев, умерим наше беспокойство. Давайте будем следовать до конца предложению Артура Уилбурга Саворньяна, ибо, сказал когда-то Малколм Лаури: «Того, кто хотел бы всегда бежать дальше, не слабея, мы сможем отпустить». Однако, – продолжил Аугустус, взглянув на часы, – дело близится к полуночи, мы голодны, и нам не мешало бы выпить, так предадимся прежде удовольствию легкого ужина в кругу друзей, приготовленного на скорую, но с учетом ваших тонких вкусов.
– Ням-ням, – весело откликнулся гурман Саворньян.
– По-моему, нас ждет хорошенькая трапеза, – добавил, потирая руки, Амори.
И тут появилась Скво – как она вышла, никто. не видел, – и объявила:
– Вечернее угощение томится в ожидании в Большой Гостиной.
Захлопали в ладоши.
– Сперва переоденемся, – предложила Ольга игриво.
Все разошлись по отведенным им комнатам, затем вновь появились, каждый по-своему ослепителен.
Ольга была одета совершенно по-домашнему: из своего обширного гардероба она выбрала вечернюю пижаму от Диора из переливающегося сатина, украшенную просто закипающей волной разных очаровательных штучек: лент, нашивок, шнурков, шиньонов, капюшонов, кринолинов. На запястье ее правой руки золотой спиралью извивалось массивное суданское украшение в форме змеи.
Щеголь Амори облачился в строгий фрак.
Саворньян – тот еще франт – надел серый смокинг, лимонного цвета жабо, светло-желтую бабочку.
Амори, слегка завидуя ему, восхищенно присвистнул.
– My tailor is rich, – сказал польщенный Саворньян.
Аугустус Б.Клиффорд, который за годы службы в консульстве приобрел безупречный вкус, предпочел френч. Он придавал ему вид английского колониального чиновника, докладывающего королеве Виктории о миссии, которую он выполнял в Хайдарабаде, усмиряя бунтаря Типпу Сахиба.
С шумом, смехом и кривляньем вошли в великолепную гостиную, где заботливая Скво предусмотрела для гостей абсолютно все. Амори подал руку Ольге, за ними последовал Аугустус, затем Саворньян. Долго и шумно восхищались ларцом Людовика X, бургундской конторкой Хуго Самбена, софой, изготовленной Рульманном, с цветочным орнаментом на обшивке, а в особенности – кроватью с балдахином, согласно клейму, вышедшей из-под руки Гринлинга Гиббонса, однако последний факт вот уже четверть века вызывал у многих из тех, кто ее видел, горячие споры.
– Знаешь ли ты, – спросил Аугустус у Саворньяна, – что однажды Гомбрих опубликовал весьма примечательную статью, содержащую критику Эрвина Панофски?
– You don't say! – воскликнул возмущенно Саворньян.
– Ну да! Это, кажется, дурно закончится. Позднее Гомбрих признался, что нашел в дискуссии несколько оригинальных мест, составивших в совокупности начальный план книги «Искусство и иллюзии».
– Вот кто наверняка, даю тебе гарантию, может сказать, изготовлена твоя кровать руками великого Гиббонса или нет!
Затем сели за стол.
Аугустус предложил друзьям вовсе не скромный ужин, а самое настоящее валтасарово пиршество. В качестве закуски перед их взором предстало шофруа из садовой овсянки а ля Суворофф. Рыбы не было, но зато красовался омар в тмине, в честь которого открыли бутылку «Мутон-Ротшильд Двадцать Восемь». Затем последовала баранья нога в луковом соке, источавшая тончайший аромат аниса. Согласно обычаю, неукоснительно соблюдавшемуся в доме Клиффорда, ее подали под превосходным соусом карри. После этого гостям было предложено балканское блюдо с паприкой, в которое, кроме того, входили испанский козлец, испанский артишок, артишок обыкновенный, белая фасоль, черный редис. Изыск сей запивали отменнейшим кальвадосом. На десерт гости имели удовольствие вкусить пломбир с черной смородиной, сопровожденный выдержанным «Сигалас-Рабо» – вкус этого вина, верно, привел бы в восторг самого Кюрнонского.
Аугустус Б.Клиффорд произнес тост, в котором выразил свое самое искреннее пожелание того, чтобы труды, к коим приступает их дружественная четверка, разрешили в итоге то беспокойство, что поселилось в душе каждого из них, положили конец тем суматошным поискам, которые занимали их, оставаясь бесплодными, вот уже скоро месяц.
Чокнулись. Коротая время, потягивали потихоньку вино.
Трапеза затягивалась. Амори с Ольгой связывала галантная любовная идиллия: целуя даме руку, он нашептывал ей нежные слова. Позже подали божественный арманьяк, его пили из опаловых шаровидных фужеров, наполняя их до краев.
Ночь уходила. Светало. Где-то вдали трижды прокричал петух. Принесли иранской икры.
Ольга дремала, положив голову на плечо Амори; Аугустус рассказывал Саворньяну о том, как он принимал участие в местном чемпионате по гребле, виду спорта, в Азенкуре совершенно неизвестному, однако он как мог способствовал его развитию, создал Клуб любителей гребли, подарил ему лодку-скиф, а троим мальчуганам из городка – майки цвета индиго с гербами наподобие оксфордских: именно за этот знаменитый университет выступал он некогда в соревнованиях по гребле.
Спать легли, когда уже совсем рассвело.
В полдень зазвонили колокола, обычные. Откуда-то издалека донесся звон другого колокола – похоронного или набата. Аугустус Б.Клиффорд открыл глаза. Спал он плохо. Бесконечно повторял про себя один и тот же набор звуков, из которых получались совершенно разные слова: «Вуаля, вуа-ля, Вуаю, Вуа-яль» – набор, который ассоциативно создавал какую-то невообразимую магму: имена существительные, словосочетания, лозунги, изречения – некую запутанную речь, черновой набросок, из которого, как ему казалось, он сможет в любое мгновение вырваться, но который угнетал его, образовывал дразнящий вихрь нити, двадцать раз порванной, двадцать раз связанной, слова без связи, в которых ему всего не хватало: то произношения, то написания, то значения, однако поток этот ткался, непрерывный, плотный, светлый точный удар, интуиция, знание, воплощающееся внезапно в мигающем дрожании, в размытости, в которой оживал вдруг знак более точный, но он появлялся лишь на мгновение, чтобы тотчас же исчезнуть.
– How was it? – пробормотал Аугустус Б.Клиффорд (наедине с собой он думал и говорил только по-английски). – It was. Was it? It was. Решение (или прощение, или сочувствие), отмерившее для себя короткий промежуток времени, но ни одно слово, ни одна речь никогда не открыли бы знания более глобального.
Затем, не понимая, почему столь незначительный факт привлек его внимание, он вдруг вспомнил, что не кормил Иону, своего карпа, – упущение, конечно, тривиальное, но осознание этого, придя внезапно, словно пронзило его. Бормоча какую-то тарабарщину, он оделся.
Дом спал. Аугустус Б.Клиффорд подошел к сундуку, набрал зерна, любимого лакомства карпа. Он уже собирался выходить, когда внезапно увидел в углу гостиной на пианино темный лист картона, покрытый каолином и зачерненный тушью, на котором, по словам Саворньяна, Вуаль попросил искуснейшего мастера написать белым японскую танка. Увиденное показалось ему восхитительным. Он подошел к пианино ближе, взял в руку прямоугольный лист, провел пальцем по вкрадчивому следу тончайшего японского иероглифа.
Внезапно он испустил ужасный, нечеловеческий крик:
– Ай! Ай! Заир! Тут, тут – Заир!
Его рука метнулась в воздухе. Он упал замертво.
Все в доме подскочили, забегали, опрокидывая все на своем пути, теряя самообладание, бледнея, горячась, наполняясь одновременно и яростью, и страхом, в порыве своем цепенея. Сначала прибежал Амори, следом за ним – Ольга, Саворньян, Скво.
Аугустус лежал на большом восьмиугольном китайском ковре. Лицо его было искажено ужасной гримасой. В последнем броске он отхватил рукой добрую четверть картонного листа. Повсюду было разбросано зерно.
– А почему здесь зерно! – удивился Амори.
– Он кормил им Иону, карпа, – пояснила Ольга, которая сразу же все поняла.
– Да, – добавила Скво, – он не кормил Иону вот, уже три дня. Наверняка он спохватился, что позабыл о своей обязанности.
– Вероятно, – продолжала Ольга, – когда он набирал зерно – любимый корм карпа, – с ним случился приступ, сколь внезапный, столь же и убийственный, травма, шок, инфаркт – кто знает?
– Да, но связан ли этот приступ с танка на картоне, который он смял рукой в последнем порыве? – высказал свои сомнения Саворньян.
– Он испустил тогда душераздирающий крик, – вставил в свою очередь Амори, – но что он выкрикнул? Я не разобрал.
– А я слышала: «Траир, траир»! – сказала Ольга.
– А я – не то «Памир», не то «Салир», – сказал Саворньян.
– Нет, он выкрикнул: «Заир, тут, тут – Заир!», – сказала Скво.
– Заир! – воскликнули все разом. – What is it?
– It is a long long story, – прошептала Скво. В ее голосе чувствовалось изнеможение.
– Но мы хотим знать, – обратились к ней все с мольбой.
– Хорошо, я расскажу все, – не стала упрямиться Скво, – но прежде попробуем переговорить по телефону с Алоизиусом Сванном и Оттавио Оттавиани. Три дня назад Сванн прислал Аугустусу телеграмму следующего содержания: «Ситуация под контролем. Все плохо. Все наши подозрения связаны с Азенкуром. Будьте бдительны. Мы хотим знать: закончилось ли ваше расследование? Чем раньше мы будем введены в курс дела, тем раньше сможем действовать». Алоизиус Сванн знаком с Клиффордом уже десять лет, – продолжила Скво. – Он знал, что существует Заир. Он, пожалуй, сможет предложить нам свою бесценную помощь, ибо очень давно следит за всеми этими событиями.
Амори связался с полицией. Там ему сказали, что Алоизиус Сванн на службе не появлялся, и передали трубку Оттавиани.
– Алло, алло, – раздался его голос, – Оттавио Оттавиани вас слушает.
– Алло, алло, говорит Амори Консон.
– Амори? Как дела?
– Неважно.
– Что случилось?
– Случилось то, что Аугустус Б.Клиффорд только что приказал долго жить!
– Crocus and Plum-Pudding! – взвыл шпик. – Аугустус умер!
– Еще как умер, – подтвердил Амори.
– Убийство?
– Нет, мы считаем, что это, скорее всего, инфаркт.
– Черт! – снова выругался Оттавиани. – Мы немедленно едем к вам.
Он положил трубку. Амори сделал то же.
– Он едет к нам, – сказал он Ольге, не прислушивавшейся к разговору.
Тело Аугустуса Б.Клиффорда перенесли в соседнюю комнату, положили на низкую кровать и накрыли простыней.
Скво предложила всем собраться вокруг круглого индейского ковра, затем вооружилась множеством! диковинных вещей.
Ольга тихим голосом, почти шепотом, предупредила:
– Скво никогда не начинает свои рассказы, пока не смягчит божественный гнев мольбой о прощении, которую Великий Маниту не услышит, если мольба эта не будет сопровождаться строго выполненным обрядом, его устный канон сформулировал и кодифицировал Великий Сачмо при основании Клана двадцать восемь раз по двадцать восемь лет назад, и он, передаваясь от отца к сыну, дошел до наших дней.
На труднопонятном жаргоне Скво возвестила устный канон Великого Сачмо, сообщая одно за другим необходимые предписания, подкрепляя свою речь действом, которое исполняла с особенной тщательностью, – гости лицезрели его с неослабевающим интересом:
– О Великий Сачмо, вот уже двадцать восемь раз по двадцать восемь лет, как ты обучил нас тонкому искусству смягчать ужасный гнев Великого Маниту. Сегодня я действую, как надлежит, подобно тебе. Прежде всего ты входишь в темный вигвам. Берешь свой мешок, открываешь его, достаешь черный томагавк. Затем ты кладешь на круглый ковер шесть белых стебельков алжирского ковыля, некогда зачерненных японским карандашом, три горшка, из которых достаешь табак, конец трута, длинную трубку. Затем, открыв свой колчан, лежащий на угловом луче ковра, ты точишь одну за другой разящие стрелы с заостренными зазубринами. Позже ты сменяешь городские брюки на деревенские штаны, затем совершаешь три омовения. Наконец ты готов – склонившись над ковром, воцаряя покой в душе своей, – обратиться к Великому Маниту со смягчающей его гнев речью: «О Великий Маниту, ты не видишь здесь ничего, но ты знаешь все. Нам известна сила твоей власти: она идет от совы к броненосцу, от гавиала к урубу, от сокола к ондатре, от лани к вапити, от шакала к меченосцу, от бизона к яку, от черной птицы-трубача в его тяжком полете к зорилле, чье мясо не имеет никакого вкуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Аугустус Б.Клиффорд сел, вид у него был мрачный, подавленный. Каждый предался игре своего воображения…
– Да, Антон Вуаль исчез, – подытожил, Амори.
– Хассан Ибн Аббу исчез, – добавил Саворньян.
– Дуглас Хэйг Клиффорд исчез вот уже двадцать лет назад, его тело пересечено бледным следом, – прошептал Аугустус.
– Он был одет в белый панцирь, он играл Uomo Bianco в «Дон Жуане», – всхлипнула Ольга.
– Пошли дальше, – сказал Саворньян, – отбросим прочь уныние. «Вопреки нашему горю, нам нужно объединиться», – так некогда пел Фрасуа Даникан Филидор. Забудем на мгновение об этих смертях, о наших исчезнувших друзьях, постараемся сегодня всмотреться во все это острее, как можно острее, чтобы смягчить проклятье, которое висит над нами, чтобы избавить от подозрения наше будущее!
– Но мы так никогда не закончим! – воскликнула Ольга. – Чем больше мы будем углубляться, тем дальше зайдет, отвердевая, неизвестное – до конечного ядра, куда мы опустимся. Зачем стремиться к смерти? Зачем самим выбирать сомнительную судьбу, которую Хэйг, Антон, Хассан уже изведали?
Все живо отреагировали на робкие, смиренные слова Ольги.
Аугустус положил конец зарождающемуся шуму, помахав высоко поднятым пальцем.
– Друзья, друзья, – обратился он к собравшимся; его глуховатый тон плохо скрывал сильную озабоченность, – помолчим, подавим в себе наше горе, наши рыдания, гнев, умерим наше беспокойство. Давайте будем следовать до конца предложению Артура Уилбурга Саворньяна, ибо, сказал когда-то Малколм Лаури: «Того, кто хотел бы всегда бежать дальше, не слабея, мы сможем отпустить». Однако, – продолжил Аугустус, взглянув на часы, – дело близится к полуночи, мы голодны, и нам не мешало бы выпить, так предадимся прежде удовольствию легкого ужина в кругу друзей, приготовленного на скорую, но с учетом ваших тонких вкусов.
– Ням-ням, – весело откликнулся гурман Саворньян.
– По-моему, нас ждет хорошенькая трапеза, – добавил, потирая руки, Амори.
И тут появилась Скво – как она вышла, никто. не видел, – и объявила:
– Вечернее угощение томится в ожидании в Большой Гостиной.
Захлопали в ладоши.
– Сперва переоденемся, – предложила Ольга игриво.
Все разошлись по отведенным им комнатам, затем вновь появились, каждый по-своему ослепителен.
Ольга была одета совершенно по-домашнему: из своего обширного гардероба она выбрала вечернюю пижаму от Диора из переливающегося сатина, украшенную просто закипающей волной разных очаровательных штучек: лент, нашивок, шнурков, шиньонов, капюшонов, кринолинов. На запястье ее правой руки золотой спиралью извивалось массивное суданское украшение в форме змеи.
Щеголь Амори облачился в строгий фрак.
Саворньян – тот еще франт – надел серый смокинг, лимонного цвета жабо, светло-желтую бабочку.
Амори, слегка завидуя ему, восхищенно присвистнул.
– My tailor is rich, – сказал польщенный Саворньян.
Аугустус Б.Клиффорд, который за годы службы в консульстве приобрел безупречный вкус, предпочел френч. Он придавал ему вид английского колониального чиновника, докладывающего королеве Виктории о миссии, которую он выполнял в Хайдарабаде, усмиряя бунтаря Типпу Сахиба.
С шумом, смехом и кривляньем вошли в великолепную гостиную, где заботливая Скво предусмотрела для гостей абсолютно все. Амори подал руку Ольге, за ними последовал Аугустус, затем Саворньян. Долго и шумно восхищались ларцом Людовика X, бургундской конторкой Хуго Самбена, софой, изготовленной Рульманном, с цветочным орнаментом на обшивке, а в особенности – кроватью с балдахином, согласно клейму, вышедшей из-под руки Гринлинга Гиббонса, однако последний факт вот уже четверть века вызывал у многих из тех, кто ее видел, горячие споры.
– Знаешь ли ты, – спросил Аугустус у Саворньяна, – что однажды Гомбрих опубликовал весьма примечательную статью, содержащую критику Эрвина Панофски?
– You don't say! – воскликнул возмущенно Саворньян.
– Ну да! Это, кажется, дурно закончится. Позднее Гомбрих признался, что нашел в дискуссии несколько оригинальных мест, составивших в совокупности начальный план книги «Искусство и иллюзии».
– Вот кто наверняка, даю тебе гарантию, может сказать, изготовлена твоя кровать руками великого Гиббонса или нет!
Затем сели за стол.
Аугустус предложил друзьям вовсе не скромный ужин, а самое настоящее валтасарово пиршество. В качестве закуски перед их взором предстало шофруа из садовой овсянки а ля Суворофф. Рыбы не было, но зато красовался омар в тмине, в честь которого открыли бутылку «Мутон-Ротшильд Двадцать Восемь». Затем последовала баранья нога в луковом соке, источавшая тончайший аромат аниса. Согласно обычаю, неукоснительно соблюдавшемуся в доме Клиффорда, ее подали под превосходным соусом карри. После этого гостям было предложено балканское блюдо с паприкой, в которое, кроме того, входили испанский козлец, испанский артишок, артишок обыкновенный, белая фасоль, черный редис. Изыск сей запивали отменнейшим кальвадосом. На десерт гости имели удовольствие вкусить пломбир с черной смородиной, сопровожденный выдержанным «Сигалас-Рабо» – вкус этого вина, верно, привел бы в восторг самого Кюрнонского.
Аугустус Б.Клиффорд произнес тост, в котором выразил свое самое искреннее пожелание того, чтобы труды, к коим приступает их дружественная четверка, разрешили в итоге то беспокойство, что поселилось в душе каждого из них, положили конец тем суматошным поискам, которые занимали их, оставаясь бесплодными, вот уже скоро месяц.
Чокнулись. Коротая время, потягивали потихоньку вино.
Трапеза затягивалась. Амори с Ольгой связывала галантная любовная идиллия: целуя даме руку, он нашептывал ей нежные слова. Позже подали божественный арманьяк, его пили из опаловых шаровидных фужеров, наполняя их до краев.
Ночь уходила. Светало. Где-то вдали трижды прокричал петух. Принесли иранской икры.
Ольга дремала, положив голову на плечо Амори; Аугустус рассказывал Саворньяну о том, как он принимал участие в местном чемпионате по гребле, виду спорта, в Азенкуре совершенно неизвестному, однако он как мог способствовал его развитию, создал Клуб любителей гребли, подарил ему лодку-скиф, а троим мальчуганам из городка – майки цвета индиго с гербами наподобие оксфордских: именно за этот знаменитый университет выступал он некогда в соревнованиях по гребле.
Спать легли, когда уже совсем рассвело.
В полдень зазвонили колокола, обычные. Откуда-то издалека донесся звон другого колокола – похоронного или набата. Аугустус Б.Клиффорд открыл глаза. Спал он плохо. Бесконечно повторял про себя один и тот же набор звуков, из которых получались совершенно разные слова: «Вуаля, вуа-ля, Вуаю, Вуа-яль» – набор, который ассоциативно создавал какую-то невообразимую магму: имена существительные, словосочетания, лозунги, изречения – некую запутанную речь, черновой набросок, из которого, как ему казалось, он сможет в любое мгновение вырваться, но который угнетал его, образовывал дразнящий вихрь нити, двадцать раз порванной, двадцать раз связанной, слова без связи, в которых ему всего не хватало: то произношения, то написания, то значения, однако поток этот ткался, непрерывный, плотный, светлый точный удар, интуиция, знание, воплощающееся внезапно в мигающем дрожании, в размытости, в которой оживал вдруг знак более точный, но он появлялся лишь на мгновение, чтобы тотчас же исчезнуть.
– How was it? – пробормотал Аугустус Б.Клиффорд (наедине с собой он думал и говорил только по-английски). – It was. Was it? It was. Решение (или прощение, или сочувствие), отмерившее для себя короткий промежуток времени, но ни одно слово, ни одна речь никогда не открыли бы знания более глобального.
Затем, не понимая, почему столь незначительный факт привлек его внимание, он вдруг вспомнил, что не кормил Иону, своего карпа, – упущение, конечно, тривиальное, но осознание этого, придя внезапно, словно пронзило его. Бормоча какую-то тарабарщину, он оделся.
Дом спал. Аугустус Б.Клиффорд подошел к сундуку, набрал зерна, любимого лакомства карпа. Он уже собирался выходить, когда внезапно увидел в углу гостиной на пианино темный лист картона, покрытый каолином и зачерненный тушью, на котором, по словам Саворньяна, Вуаль попросил искуснейшего мастера написать белым японскую танка. Увиденное показалось ему восхитительным. Он подошел к пианино ближе, взял в руку прямоугольный лист, провел пальцем по вкрадчивому следу тончайшего японского иероглифа.
Внезапно он испустил ужасный, нечеловеческий крик:
– Ай! Ай! Заир! Тут, тут – Заир!
Его рука метнулась в воздухе. Он упал замертво.
Все в доме подскочили, забегали, опрокидывая все на своем пути, теряя самообладание, бледнея, горячась, наполняясь одновременно и яростью, и страхом, в порыве своем цепенея. Сначала прибежал Амори, следом за ним – Ольга, Саворньян, Скво.
Аугустус лежал на большом восьмиугольном китайском ковре. Лицо его было искажено ужасной гримасой. В последнем броске он отхватил рукой добрую четверть картонного листа. Повсюду было разбросано зерно.
– А почему здесь зерно! – удивился Амори.
– Он кормил им Иону, карпа, – пояснила Ольга, которая сразу же все поняла.
– Да, – добавила Скво, – он не кормил Иону вот, уже три дня. Наверняка он спохватился, что позабыл о своей обязанности.
– Вероятно, – продолжала Ольга, – когда он набирал зерно – любимый корм карпа, – с ним случился приступ, сколь внезапный, столь же и убийственный, травма, шок, инфаркт – кто знает?
– Да, но связан ли этот приступ с танка на картоне, который он смял рукой в последнем порыве? – высказал свои сомнения Саворньян.
– Он испустил тогда душераздирающий крик, – вставил в свою очередь Амори, – но что он выкрикнул? Я не разобрал.
– А я слышала: «Траир, траир»! – сказала Ольга.
– А я – не то «Памир», не то «Салир», – сказал Саворньян.
– Нет, он выкрикнул: «Заир, тут, тут – Заир!», – сказала Скво.
– Заир! – воскликнули все разом. – What is it?
– It is a long long story, – прошептала Скво. В ее голосе чувствовалось изнеможение.
– Но мы хотим знать, – обратились к ней все с мольбой.
– Хорошо, я расскажу все, – не стала упрямиться Скво, – но прежде попробуем переговорить по телефону с Алоизиусом Сванном и Оттавио Оттавиани. Три дня назад Сванн прислал Аугустусу телеграмму следующего содержания: «Ситуация под контролем. Все плохо. Все наши подозрения связаны с Азенкуром. Будьте бдительны. Мы хотим знать: закончилось ли ваше расследование? Чем раньше мы будем введены в курс дела, тем раньше сможем действовать». Алоизиус Сванн знаком с Клиффордом уже десять лет, – продолжила Скво. – Он знал, что существует Заир. Он, пожалуй, сможет предложить нам свою бесценную помощь, ибо очень давно следит за всеми этими событиями.
Амори связался с полицией. Там ему сказали, что Алоизиус Сванн на службе не появлялся, и передали трубку Оттавиани.
– Алло, алло, – раздался его голос, – Оттавио Оттавиани вас слушает.
– Алло, алло, говорит Амори Консон.
– Амори? Как дела?
– Неважно.
– Что случилось?
– Случилось то, что Аугустус Б.Клиффорд только что приказал долго жить!
– Crocus and Plum-Pudding! – взвыл шпик. – Аугустус умер!
– Еще как умер, – подтвердил Амори.
– Убийство?
– Нет, мы считаем, что это, скорее всего, инфаркт.
– Черт! – снова выругался Оттавиани. – Мы немедленно едем к вам.
Он положил трубку. Амори сделал то же.
– Он едет к нам, – сказал он Ольге, не прислушивавшейся к разговору.
Тело Аугустуса Б.Клиффорда перенесли в соседнюю комнату, положили на низкую кровать и накрыли простыней.
Скво предложила всем собраться вокруг круглого индейского ковра, затем вооружилась множеством! диковинных вещей.
Ольга тихим голосом, почти шепотом, предупредила:
– Скво никогда не начинает свои рассказы, пока не смягчит божественный гнев мольбой о прощении, которую Великий Маниту не услышит, если мольба эта не будет сопровождаться строго выполненным обрядом, его устный канон сформулировал и кодифицировал Великий Сачмо при основании Клана двадцать восемь раз по двадцать восемь лет назад, и он, передаваясь от отца к сыну, дошел до наших дней.
На труднопонятном жаргоне Скво возвестила устный канон Великого Сачмо, сообщая одно за другим необходимые предписания, подкрепляя свою речь действом, которое исполняла с особенной тщательностью, – гости лицезрели его с неослабевающим интересом:
– О Великий Сачмо, вот уже двадцать восемь раз по двадцать восемь лет, как ты обучил нас тонкому искусству смягчать ужасный гнев Великого Маниту. Сегодня я действую, как надлежит, подобно тебе. Прежде всего ты входишь в темный вигвам. Берешь свой мешок, открываешь его, достаешь черный томагавк. Затем ты кладешь на круглый ковер шесть белых стебельков алжирского ковыля, некогда зачерненных японским карандашом, три горшка, из которых достаешь табак, конец трута, длинную трубку. Затем, открыв свой колчан, лежащий на угловом луче ковра, ты точишь одну за другой разящие стрелы с заостренными зазубринами. Позже ты сменяешь городские брюки на деревенские штаны, затем совершаешь три омовения. Наконец ты готов – склонившись над ковром, воцаряя покой в душе своей, – обратиться к Великому Маниту со смягчающей его гнев речью: «О Великий Маниту, ты не видишь здесь ничего, но ты знаешь все. Нам известна сила твоей власти: она идет от совы к броненосцу, от гавиала к урубу, от сокола к ондатре, от лани к вапити, от шакала к меченосцу, от бизона к яку, от черной птицы-трубача в его тяжком полете к зорилле, чье мясо не имеет никакого вкуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30