К концу визита Борович уже любил инспектора со всем жаром, который горит в юношеской душе, жаждущей духовного руководителя.
Доброта начальника пробудила в нем самую горячую благодарность. Он решил приложить все усилия, чтобы весь пятый класс проникся его чувствами. Мысленно он уже строил всякие планы, представлял себе, как они всем классом будут ходить к инспектору, какие будут вести разговоры.
Вид изящно обставленного кабинета вызывал в нем умиление, его самолюбие было польщено, в душе царило блаженное смятение. Уходя, он уже мечтал о следующем визите. С гордостью поглядывал на прохожих, словно взглядом стремился оповестить их, что он на короткой ноге со столь всемогущей в стенах гимназии личностью.
С этих пор Марцинек Борович стал частым, почти постоянным гостем инспектора Забельского.
XII
Невыносимый зной последних дней августа пылал над холмистой округой. Жара охватила поля, высасывала влажные луга и достигла самых тенистых тайников леса. Страда уже закончилась, и все обозримое пространство спало в этом тепле непробудным сном.
Кругом, поблескивая щетиной ровно срезанных стеблей, тянулась желтовато-серая стерня. Кое-где золотилась полоска льна, чернели копенки клевера или грядки картофеля с вянущей ботвой. Теперь, среди оголенных полей, более явственно, чем обычно, виднелось белое полотно шоссе. Исчезая за ближним пригорком, словно внезапно обрываясь в чистом поле, оно появлялось дальше в виде ровной, резкой линии, делящей плоскость надвое, пряталось в зарослях и снова извивалось ужом в беспредельной дали, под голубоватой полоской леса у самого края горизонта.
По обочине ровным шагом шел Ендрусь Радек. Он был одет в гимназический мундир, на голове фуражка со скрещенными пальмовыми листьями, за спиной ранец, в руке палка. Плохо было идти в такую жару. Сапоги были у него яловые, подкованные, купленные в свое время на рынке. Голенища и до последней минуты не удалось зачернить. Зато головки и каблуки Ендрек тщательно начистил ваксой собственной выделки, состряпанной из молока и мелко толченого угля. Плохая это была вакса, сапог был без блеска, и проклятая желтизна просвечивала из-под черной краски, особенно между головкой и подошвой. Стремясь придать сапогам хоть какую-нибудь форму, Ендрек напихал в носки соломы и обернул ноги огромными портянками. Головки благодаря этому казались не такими широкими, но зато ноги невероятно болели, особенно в пути. Несносные голенища прятались под парусиновыми штанами. Мундир у Радека был дрянной, сшитый из перекрашенного в синий цвет армяка. Вместо серебряного галуна воротник был обшит самой обыкновенной бумажной тесемкой по копейке за локоть. Плоские пуговицы этого мундира потерлись и не сверкали серебряным блеском.
Лишь пальмы и буквы П. П. (Пыжогловская прогимназия) блестели на солнце. Ранец жестоко натирал спину путника, ибо в нем заключались все грамматики, все учебники алгебры и геометрии, сочинения Цезаря и Ксенофонта, «Словесность» и немецкие «лезештюки». Переплет каждой из этих книг был тщательно обернут бумагой, все тетради в порядке.
Уже второй день Ендрек шпарил так из-под самых Пыжоглов в сторону Клерикова. Ночь застала его в пустынных местах, деревни нигде не было видно, поэтому он переночевал в стоге сена, под утро здорово озяб и на другой день проворно пустился в путь с самого рассвета. К полудню ему попалась большая старая корчма у дороги, и он завернул туда отдохнуть. На вопрос, что можно поесть, ему ответили, что, кроме булок и пива, ничего нет. Он велел подать пять булок и кварту пива. Булки были старые, черствые, как подошва, а пиво именовалось «дроздовским», вероятно потому, что вкусом напоминало прокисший огуречный рассол, а температурой – лужу на дороге в жаркий день. Ендрек вынул из ранца колобок масла, завернутый в чистую тряпицу, нарезал булки ножом, намазал маслом и, прихлебывая «дроздовским», отдыхал в прохладе корчмы. Против него сидела хозяйка. Из-за прилавка видно было лишь ее не то жирное, не то отечное лицо, обвязанное платками. Злые глаза этой бабы горели, как угли, и испытующе впивались в путешественника.
– Откуда будете, молодой человек? – сказала она наконец. – Можно узнать?
– Дальний, почтеннейшая, – ответил Радек, недовольный допросом.
Шинкарка пододвинула к себе котелок с тушеной колбасой, сердито перевела дух и сказала:
– Дальний? Ученик, а сам пешком топает? Это что же за новая мода?
Ендрек покраснел и сильно смутился.
– Иду в Клериков, – сказал он. – Кончил четыре класса в Пыжогловах, а теперь хочу попасть в пятый.
– Видали? И что же родители не могли на лошадях отправить, пешком топать в такую даль? Ведь от нас до Пыжоглов миль, наверно, восемь будет с гаком. Это что же за родители такие, сраму не боятся… Чтобы родного сына…
– У меня нет родителей, – быстро солгал Радек, продолжая со злостью резать свои зачерствелые булки.
– Ну, так родственники какие-нибудь должны же быть, господи ты боже мой!
– Далеко еще до Клерикова? – спросил он, стремясь прекратить расспросы.
– До Клерикова? Хо-хо! До Клерикова, голубчик, по-нашему выходит еще семь миль, да и с лишком. В один день не дойти, хоть бы не знаю как шагать…
Утомление, словно огромная тяжесть, навалилось на плечи школьника. Он с удовольствием растянулся бы на широком и длинном столе корчмы, в приятной сырости, лишь слегка припахивающей сивухой и старой колбасой, но он прямо-таки боялся вопросов шинкарки. Пока она ничего не знала о его родственных связях, она проявляла к нему хоть тень уважения. Но узнай она обо всем, наверняка стала бы говорить ему «ты» и глядеть на него свысока.
Биография Енджея Радека была коротка и обыденна. Он родился в деревне Нижний Паенчин, в усадебных бараках, на топчане фольваркского работника. Младенчество он провел в конуре, где помещались семьи еще трех работников, да под открытым небом, возле вечно разворошенной навозной кучи, которая растекалась темно-фиолетовой лужей прямо перед дверьми бараков. Между этой лужей и врытыми в земляной пол ножками топчана, зажав в зубах подол не всегда чистой рубашонки и перебираясь через высокий полусгнивший порог, он ползал на четвереньках; затем обследовал не только это ограниченное пространство, но и гораздо более широкую территорию, покрытую навозными кучами, грязью, зацветшими лужами, уже на ногах, что, как известно, отличает человека от прочих тварей земных, – до тех пор пока не был призван присматривать сперва за гусятами, потом за свиньей с приплодом на барском скотном дворе. Нельзя сказать, чтобы он выполнял эти обязанности образцово.
Однажды приказчик так исполосовал ему вожжами спину и части пониже, что преступник после этого с большой неохотой садился на землю; в другой раз сам господский лакей, застав его за тайным вылизыванием кастрюли, жестоко оттаскал за волосы, правда росшие с чрезмерным изобилием. Эти и многие другие в том же роде уроки нравственного поведения, полученные как на барском дворе, так и вне его, открыли маленькому пастушонку принципы социального устройства, и, вероятно, их хватило бы ему надолго, вплоть до последующих, не менее назидательных уроков, как хватает их всем усадебным Ендрекам, если бы не вмешательство Антония Палюшкевича, прозванного Галкой.
Этот Галка был учителем двух молодых барчат. Некогда он посещал университет, о чем часто с гордостью упоминал, и старался привить свободомыслие лицам, которые отнюдь не были к нему склонны, например ксендзам и шляхте, владевшей доходными имениями. Он носил длинное нескладное пальто, стоптанные сапоги и отчаянно кашлял. Комната гувернера находилась в угловой башенке со шпилем, пристроенной к старинному барскому дому в новейшие времена. Весь день и почти всю ночь оттуда доносилось отрывистое покашливание, – за это-то и прозвали Палюшкевича «Галкой». Воспитанники часто устраивали под его окнами довольно своеобразные концерты. Согнав дворовых детей, они прятали их в кустах и приказывали по команде кашлять, подражая кашлю гувернера. Помещик с семьей, все служащие высшего ранга и вообще обитатели Паенчина находили в этом немалое развлечение. Один лишь Галка не обращал на эти представления ни малейшего внимания. Когда из кустов слышались забавные звуки, а со всех сторон – более или менее громкий смех, он, как обычно, выходил с книгой в руках на балкончик, садился верхом на стул и кашлял себе по-прежнему. С течением времени, когда он пересекал двор возле бараков или шел по деревенской улице, из-за каждого угла раздавался потешный голос какого-нибудь из спрятавшихся сорванцов.
– Каррвык… эээ… Каррвык… эээ!..
Самым изобретательным мучителем Палюшкевича оказался именно Ендрек Радек. Перед тем как начать торжественный концерт, он, по знаку барчука, издавал неподражаемое блеяние, в своем роде музыкальное вступление, неизменно предшествовавшее хоровым выкрикам. Радек превосходно подражал не только голосу учителя, но и его движениям. Всякий раз, когда Галка направлялся к ксендзовскому дому, чтобы затеять спор со священником о позитивизме и детерминизме, за ним неотступной тенью следовал Ендрек, который передразнивал его, как обезьяна. С этой целью пастушонок накидывал на себя длинную плахту, брал в руки палку, нацеплял на нос какую-нибудь проволочку, изогнутую в виде пенсне, еще более косматил свои вихры, горбился, оступался в грязь: ни дать ни взять – профессор. Сама помещица иногда жаловала ему за эти представления ломоть хлеба с медом, кусочек сахару или полусгнившее яблоко. Чувствуя за спиной могучих покровителей, Ендрек все более совершенствовался в своем искусстве.
Дело дошло до того, что стоило Галке показаться во дворе, как маленький нищий нагло звал его по имени и фамилии, поносил его и глумился над ним. Но настал и его час. Однажды в пасмурный, дождливый день маленький Радек сидел под забором, покрывшись от дождя и ветра мешковиной, как вдруг две руки схватили его за шиворот и подняли вверх. Мальчик пронзительно закричал и стал вырываться изо всех сил. Но не тут-то было. Палюшкевич схватил его, потащил через весь сад и, чуть живой, запыхавшись, втащил по лестнице в свою комнату. Ендрек цеплялся за дверь ногами, бодал Палюшкевича в живот, рвал на нем платье, но в конце концов принужден был подчиниться. Втолкнув его в комнату, Палюшкевич запер дверь на ключ и упал на кровать от усталости.
– Ты меня отлупишь – ладно… – дерзко сказал ему мальчуган. – Но постой, будешь меня помнить! Какое ты имеешь право бить меня, хо?
Галка отдышался, успокоился, закурил папиросу и принялся ходить взад и вперед по комнате. Прошло четверть часа. Мальчику показалось, что учитель забыл о его присутствии, и он сказал:
– Ну, бить – так бить, а нет – так выпускай меня!
Молодой человек взглянул на него поверх очков и пробормотал:
– Погоди, погоди, куда торопиться!
И принялся рыться в грудах своих книг и бумаг. Он делал это беспорядочно, разбрасывая тома направо и налево. Ендрек был настороже и пристально следил за каждым движением педагога, убежденный, что вот-вот тот выхватит из укрытия какое-то невиданное и неслыханное орудие пыток. Время от времени он бросал беглые взгляды на дверную ручку, на окно и застекленную дверь, ведущую на балкончик. Между тем Галка вытащил из глубины своей библиотеки большой зоологический атлас со множеством ярких изображений животных и положил его перед мальчиком на столе, сказав:
– Возьми это и посмотри картинки.
Ендрек и не подумал смотреть, ему показалось, что он проник в намерение учителишки.
«Ну да, – рассуждал он, – я займусь картинками, а он, дьявол, как стукнет меня сзади по башке, я и пикнуть не успею…»
Между тем учитель уже снова прохаживался по комнате, держа папиросу в зубах, книгу в руках и вполголоса бормоча английские слова и фразы, которые были ему нужны для сегодняшнего урока.
Прошло еще с четверть часа.
– Если там поросята потравят картошку, так чтобы на меня не говорили, потому я не виноват! – заорал вдруг маленький узник.
– Поросята… а, да… Ну хорошо, пусть на меня говорят.
– А раз так, так и ладно, – сказал сорванец равнодушно и, махнув на все рукой, стал глазеть в окно, потом на печку, на стол, на книги, на самого учителя, наконец на изображенных носорогов и жираф. Последние вскоре его так заинтересовали, что он неподвижно уставился на них, как баран на новые ворота.
«И что он, господи, за конь такой, – думал он, поглощенный созерцанием. – Ну и шея же у скотины…»
Разгоревшееся любопытство побуждало его перевернуть страницу и тайком поглядеть, что заключают следующие. Наконец, он улучил минутку, когда Галка повернулся к нему спиной, крепко послюнявил палец и тихонько перевернул толстую страницу. Там стоял тигр с горящими глазами.
– Хо, вот так кот! – воскликнул мальчик, забыв обо всем на свете.
– Это не кот. Этот зверь называется тигром, – сказал Палюшкевич, не прерывая своего бормотания.
Теперь Ендрек, совершенно увлеченный, перелистывал страницу за страницей до самых сумерек. Только тогда Палюшкевич выпустил его из комнаты, подарив очень вкусное пирожное. Поросята и вправду изрыли картошку. Вернувшись домой, маленький исследователь чужеземной фауны получил от матери оглушительную затрещину за пренебрежение к местной. Но ни это наказание, ни гораздо более суровые, которые обрушивала на него тяжелая рука отца, – ничто не могло улучшить нрав молодого человека. Он совсем ошалел. Как только удавалось улучить минуту, он тайком мчался к бывшему студенту угощаться пирожным, таскать у него из-под носа табак и рассматривать картинки. Это занятие превратилось у него вскоре в подлинно мужицкую страсть, которую можно искоренить разве только вместе с душой.
Галка и сам не знал, когда научил сорванца прекрасно читать, – это произошло как-то очень быстро. Осенью того же года Ендрек уже исчерчивал кривыми каракулями толстые тетради, в долгие зимние вечера учил уже русские склады, а летом следующего года Палюшкевич стал подумывать о помещении своего воспитанника в пыжогловскую прогимназию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31