Мутант. Куда-то пропала прежняя игра в разговоры и признания со слезами на глазах. Твердыми губами он впивался в ее рот, лишая возможности дышать. Пальцы одной руки царапали шею, другая рука уже раздвигала бедра, и вдруг он оказался поверх ее тела. Помимо воли Белинда удивилась его неожиданной тяжести. Ей не хватало воздуха – его выталкивали, высасывали из нее. Так, по крайней мере, Белинде казалось. Вращение замедлило свой головокружительный бег.
– Остановись. – Она едва нашла в себе силы сказать это.
Филлип отвел голову в сторону – чуть-чуть, ровно настолько, чтобы иметь возможность шевелить губами.
– Ты собираешься спорить со мной, Белинда? Бунтовать? Ты же говорила, что последуешь за мной.
– Но…
– Разве не так? – Голос его поднялся, отдаваясь болью в ее ушах. – Разве не говорил я тебе, что путь не всегда будет таким легким? Что ты должна делать все, что я от тебя захочу? И не ты ли ответила согласием?
Она кивнула. На большее она была и не способна – голос куда-то пропал.
– Предателей наказывают, Белинда, – тебе следует знать и об этом.
Резко отклонившись назад, он влепил Белинде пощечину. Губы ее раскрылись, показалась кровь. Она глотала ее, пытаясь сосредоточиться на заполнившем рот солоноватом вкусе, на нереальности всего происходящего – на чем угодно, лишь бы не отдавать себе отчета в том, что имеет место на самом деле. С какой нежностью он касался ее лица всего несколько мгновений назад – с нежностью человека, который любит. Не за это ли ее наказывают? За мысли? Какими бы мимолетными они ни были, он, видимо, прочитал их. Потому что в короткое это мгновение она забыла о том, что должна быть его ученицей, она вдруг почувствовала себя любимой – вот за это он уже никогда не будет с ней таким нежным.
Он грубо, через голову потянул с нее платье. В течение нескольких секунд Белинда ощущала себя в безопасности, пока вокруг нее тяжелыми складками струилась темно-зеленая ткань. Если бы только время в тот момент остановилось. В горле стоял соленый привкус от крови и слез, и, когда он потянул ее с кушетки на пол, схватив за запястья, от резкого этого движения по щеке поползла розоватая жидкость.
Крепко ухватив Белинду за кисти, Филлип потащил ее по полу в спальню.
– Я отучу тебя от неповиновения.
Когда он снял свой пиджак? После того как уже взгромоздился на нее? Для Белинды время прекратило свой бег. Секунды отказывались складываться в минуты. Все смешалось: одна минута тянулась не дольше вспышки, другая своей бесконечностью вызывала тошноту.
Она видела лежащий на кровати – там, куда она его бросила, – свой купальный халат. Ей хотелось завернуться в него, зарыться в постель, как после тяжелого, дурного сна. Ей хотелось, чтобы все это и на самом деле оказалось всего лишь дурным сном. Но пояс от халата, затянутый вокруг ее кистей, был слишком реален, и лицо, которое она видела над собой, тоже явилось не из сна. Филлип – разум ее старался убежать от звуков, составлявших его имя.
– Заткнись!
Но Белинда даже не отдавала себе отчета в том, что производит какой-то шум. Может, она плакала – она чувствовала что-то соленое, наверное, это слезы. Белинда попыталась проследить за собой, не издавать никаких звуков, только слышать их. Вот порывы ветра за окном. Приближалась гроза – к утру, как и обещал прогноз. Но ветер шумел всего лишь мгновение, до тех пор, пока Филлип вновь не ударил ее по лицу, под глаз. Хотя, весьма вероятно, ветер и продолжал завывать; скорее, это ее чувства разом вдруг замерзли, застыли. Белинда ничего не видела, не слышала, не ощущала.
Спас ее разум, который всегда приходит на помощь, когда ужас становится нестерпимым. Он сжался в комок, стал с горошину – исчез, не совсем, но достаточно для того, чтобы сознание фиксировало лишь отдельные образы, отдельные звуки и вспышки боли – опуская целое куда-то в недостижимые свои глубины. Однако в этих же глубинах накапливался и опыт всего пережитого. Позволь она ему прорваться наружу – и он похоронит ее под собой, подобно лавине.
Ей становилось все тяжелее. Насилие никак не выпускало Белинду из своих когтей, душа ее разрывалась от немого крика. Она знала, что обуявший ее ужас уже не оставит спокойных и безмятежных дней, будет преследовать, как тень, которая исчезает, как только обращаешь к ней свое лицо. Белинда сознавала, что такое сравнение неточно, но другого она дать не могла.
Возможно, с течением времени все станет лишь частью ее жизни, ее существования и – если очень повезет – частью ее мудрости. Но все это в будущем, если только оно у нее есть. Сейчас же ей не остается ничего иного, как вновь и вновь возвращаться к тем нескольким часам – до тех пор, пока каждая деталь не встанет на свое место, пока в памяти не останется ничего такого, что внезапным прыжком сможет снова вернуть ее на грань безумия.
Никогда в жизни Белинда не испытывала такого страха. Как будто жизнь в кадре фильма внезапно, с размаху, взяла и остановилась. Ее жизнь. Разум заклинило, память перебирала одно и то же.
Вот оно. Звук расстегиваемой молнии на брюках. Блеск граней флакона духов на тумбочке. Вой автомобильной сирены где-то вдалеке. Тяжесть его тела, когда он, навалившись, вломился в нее – к удивлению своему, Белинда не помнила, испытывала ли она боль. Боль ушла куда-то вглубь. Она ощущалась в желудке и оттуда поднималась к голове. Его пальцы вцепились ей в волосы, но и это коснулось только края сознания. Белинде казалось, что тело ее разделилось, раздвоилось, – ты можешь терзать одну половину, но над другой ты не властен.
И это помогло. Слезы кончились, сердце успокоилось. Он мог делать все, что хотел, но лишь с частью ее. Ноги и половина тела – больше у него ничего не было.
И еще один образ, последний, живший где-то в закоулках ее души, спала она или бодрствовала: отвалившись от нее, он поднялся, натянул брюки, освободил от пут кисти ее рук и на мгновение замер, потом выпрямился и улыбнулся – жестокой, холодной улыбкой, отнявшей у нее все силы, лишившей воли ее мышцы, не давшей возможности пошевелиться даже после того, как он вышел и звук удалявшегося автомобиля растворился в тишине.
Дождь пошел с такой силой, что капли по стеклу уже не стучали – просто низвергались потоки воды. Пусть этот потоп продолжается даже сорок дней и ночей, подумала Белинда, строить ковчег будет кто-нибудь другой, я для этого слишком устала.
Она направилась в кухню, осторожно обходя мокрые розоватые пятна на ковре, налила в чайник воды. На шкафчике все еще лежали кассеты с записью его лекций. Она так часто их слушала, что кассеты, наверное, можно было найти в доме повсюду.
Белинда смотрела на них так, как вдова смотрела бы на одежду отошедшего в лучший мир мужа – что теперь со всем этим делать? Отдать бедным? Продать старьевщику? Притрагиваться к ним не хотелось. Надписи на наклейках были такие: «Воители Господни», «Защита силами Духа». Только сейчас Белинду поразило противоречие этих воинственных названий понятию души.
Свистящий чайник наполнил кухню паром. Белинда медленно поворачивала ручку плиты, вслушиваясь в то, как меняется тон воющего звука. Как если бы она долгое время жила вдали от мира и вновь входила в него, полная детского любопытства к самым обыденным вещам: свистку чайника, облачку висящего пара, запотевшим стеклам.
Была одна проблема, думать о которой ей совершенно не хотелось. Заявлять в полицию или нет? Когда она начинала размышлять об этом, перед ней сразу же вставала улыбка, появившаяся на его лице перед уходом, обессилившая ее, словно укус вампира. Каким-то образом проблема обращения в полицию оказывалась связанной с этой бесчеловечной улыбкой. По крайней мере, когда Белинда вспоминала об одном, тут же возникало другое.
Прошло уже, наверное, несколько минут, чайник смолк, звук дождя тоже успел измениться. Белинда совсем забыла, что собиралась выпить чашку чая, мысли ее были заняты уже другим. Она вспомнила, что Николь дала ей свою визитную карточку. Сара сунула ее Белинде в бумажник. Бумажник… столик в гостиной… обычно она бросает на него ключи. Там он и лежал, что само по себе было довольно удивительно – принимая во внимание то, как непросто в этом доме отыскать какую-нибудь вещь. Она достала карточку и долго рассматривала ее. «Специализированный центр помощи при изнасилованиях» – интересно, как это можно «помочь» при изнасиловании? Или предназначение данного слова в том, чтобы просто поддержать человека, облегчить его состояние – вроде таблетки аспирина при головной боли? Ведь боль-то никуда не уходит, продолжает себе дремать под аспирином. Так же и Белинда навсегда теперь останется жертвой изнасилования. Он осквернил нечто большее, чем просто ее тело, это-то и приводило Белинду в отчаяние. Он осквернил едва успевшую зародиться мечту. Ведь в глубине души Белинда начала верить в то, что Господь все же не сердится на нее, что она не является безнадежной грешницей, осужденной на вечное проклятие. Она начала верить, что ее отец ошибся, что мир прекрасен и жить в нем – счастье, что она может распрямить плечи и воспользоваться своим правом быть счастливой. Разве не об этом говорил Филлип?
Она стояла с поднятой рукой у обочины какой-то заброшенной дороги, а он посадил ее в свою машину и сказал, указывая на виднеющуюся вдали вершину: «Я повезу тебя вон туда. Там, наверху, сияет солнце». Он провел ее за входные ворота, но, вместо того чтобы ступить в райский сад, Белинда оказалась в аду. Вокруг нее громоздились мрачные руины, а серое небо отражало его чудовищную улыбку. Таким представлялось Белинде ее будущее, и было оно нуда ужаснее прошлого.
– Николь? – спросила Белинда, услышав чей-то голос в трубке. Собственный голос показался ей незнакомым, странным, она не могла вспомнить, когда пользовалась им в последний раз.
– Да, это я.
– Это Белинда, я приходила к вам в клинику, когда…
– Да, Белинда, как у вас дела?
От тона, которым был задан этот вопрос, Белинда сразу же почувствовала себя лучше. Николь помнила ее, и, похоже, ей было приятно, что она позвонила.
– Я… Я хочу составить заявление в полицию.
Сев в машину, Белинда направилась в клинику.
Николь сказала, что офицер из полиции должен будет подъехать туда же. Белинда могла бы позвонить Саре и попросить ее отправиться с ней, возможно, так и следовало бы поступить, но она решила, что должна это сделать сама.
Дождь все еще шел, по-прежнему сильный, безостановочный; по обеим сторонам дороги неслись стремительные потоки воды. Шины убаюкивающе шуршали по мокрому асфальту. На переднем сиденье рядом с Белиндой лежало ее темно-зеленое бархатное платье. «Привезите с собой одежду, которая была на вас в тот день, – предупредила ее Николь, – в качестве дополнительной улики». Платье лежало бесформенным комком, как дурное воспоминание, в которое оно превратилось. Белинда знала, что никогда уже больше его не наденет.
– Детектив Бойд, – представила Николь мужчину, сидевшего в ее кабинете, когда туда вошла Белинда.
Темно-синий пиджак, светло-голубые брюки – мозг ее ни на чем не мог сосредоточиться за исключением различных цветовых комбинаций – голубые глаза на мужественном загорелом лице, рыжий ершик волос на фоне голубоватых стен комнаты. Внешность истинного ирландца. Белинда заставила себя собраться. Вот он, этот момент, когда все должно встать на свои места. Да, Филлип изнасиловал меня, и я хочу, чтобы весь мир узнал об этом. Она бросила взгляд на дверь, мелькнула мысль об уходе.
Не произнеся ни слова, она протянула полицейскому свое платье.
– Оно было на вас? – спросил тот не то чтобы прохладным, но безучастным голосом.
Такова его работа, подумала Белинда. Полицейским нужны только факты.
– Какое-то время, до того как он сорвал его с меня.
Бойд развернул платье, осмотрел его. Белинда заметила разорванный сбоку шов. Треска рвущейся материи она почему-то не помнила. Видимо, как раз в тот момент в ушах у нее звучал ветер.
– А белье? – спросил Бойд.
– На мне его не было.
Прежде чем записать ответ Белинды, он поднял на нее глаза. Ответ ему не понравился – она поняла это. Только дрянные девчонки ничего не надевают под платье. Белинда не могла отвести от полицейского глаз; она испытывала страх, будучи в полной уверенности, что за спиной Николь в углу стоит призрак ее отца и, кивая, бормочет: «Я тебе говорил».
– Вам нужно попробовать рассказать все, что вы помните, – обратилась к ней Николь, и Бойд согласно склонил голову, выражая этим благодарность за помощь.
Белинда слышала свой рассказ как бы со стороны, как бы сидя в зале на лекции. Бойд заставил ее повторить сказанное, время от времени перебивая своими вопросами. Для самой Белинды куда более важными представлялись те вещи, о которых она умолчала. О которых длительное время размышляла после случившегося. Она ни словом не обмолвилась о признании Филлипа, о его больной жене, о его скрытой от всех, замкнутой жизни. Эти его секреты она так и не выдала – каким бы странным после того, что он с ней сделал, это ни казалось.
– Он говорил мне о том, что его беспрестанно мучает тревога и беспокойство, – сказала Белинда, деля правду надвое и отдавая своим слушателям лишь одну половину. – О том, что страдает от людской несправедливости. Мне стало жалко его, и я положила на его ладонь свою руку. Я не пыталась… ну, вы понимаете, соблазнить его или что-то в этом роде.
Белинда считала, что говорит правду. Во всяком случае, в данный момент она стояла к ней почти вплотную.
– Когда он вас ударил? – задал очередной вопрос Бойд.
– Во время… когда уже все началось, наверное.
И вновь она вспомнила взгляд Филлипа. «Ты это заслужила», – читалось в нем. Что-то в ней почти готово было с этим согласиться. Но Бойду знать такие вещи необязательно.
Не проговорилась Белинда и о том неуловимом мгновении, когда сердце ее при мысли, что Филлип вот-вот ее поцелует, учащенно забилось. Она поражалась собственному спокойствию, скучной монотонности своих слов. Сдержанная сухая речь принадлежала кому-то другому, не ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44