А почему, собственно, должен? Потому что Арнис мой друг? Или
потому, что мой папа - антибиотик, не успевший вовремя вылечить
болезнь?
- Он был с повстанцами, - тихо сказала она. Так тихо, что дурацкая
автоматика видеофона отрегулировала звук, превратив шепот в громкую,
почти оглушительную речь.
Она говорила, не переставая плакать. А я слушал. Про то, как Арнис
ушел из дома и она не успела его задержать. Как позвонил домой и, не
скрывая гордости, заявил, что ему выдали настоящий боевой пулемет. И
как она узнала, что повстанцам выдавали не только пулеметы - но и
приборы автоматического уничтожения, после гибели повстанца. И что
Арнису, слава Богу, такого прибора не дали - и она сможет его
похоронить. А лицо у него спокойное, боли он не почувствовал,
нейтринный луч убивает мгновенно. И ран на нем почти нет... только
пятнышко красное на груди... куда луч попал... и рука... лазером...
Она говорила и не думала, наверное, о том, что я с Земли. С
великой планеты, откуда явились десантники-антибиотики. Те, кто
уничтожил повстанцев, и мальчишек, которым не терпелось поиграть с
настоящим пулеметом.
Во Флориде мы тоже любили играть в войну.
Она, конечно же, не помнила, кто мой отец. И могла смотреть мне в
глаза. А вот я не мог. И когда она перестала говорить, но продолжала
плакать, отвернувшись от безжалостного глаза телекамеры, я протянул
руку к пульту и отключил связь.
В комнате стало темно и тихо. Лишь гладила с тихим шорохом оконное
стекло раскачиваемая ветром ветка.
- Свет! - заорал я. - Полный свет!
Вспыхнули лампы, все, что только были в комнате. Матовые
потолочные плафоны, и хрустальная люстра, и ночники из
темно-оранжевого стекла, и настольная лампа на гибкой тонкой ножке.
Свет слепил глаза, резал на кусочки повисшую в комнате тишину. И
тишина ожила, подкралась ко мне, вползла в уши. Даже ветка за окном
перестала качаться.
- Музыку! Громко! Программу новостей! Учебную программу! Громко!
Перебор радиограмм! Громко!
Тишина взорвалась, исчезла, превратилась в ничто. Гремел объемным
звучанием модерн-рок, сменяли друг друга с трехсекундным интервалом
радиопрограммы. На телеэкранах учили тонкостям итальянского языка,
объясняли, как выращивать орхидеи, сообщали последние новости...
- Оставить новости! - закричал я, тщетно пытаясь перекричать
многоголосье. - Все отключить, оставить новости!
Какофония прекратилась. С экрана новостей уже исчезло знакомое
название планеты. Теперь нам показывали дымящиеся развалины. Маленькие
фигурки людей в блестящих огнеупорных костюмах бродили среди бетонного
крошева.
- ... огромной силы. Разрушенным оказалось не только здание морга,
но и прилегающий больничный комплекс. Представитель сил безопасности
заявил, что не исключает террористическую вылазку. Именно в этот морг
доставили сутки назад группу убитых повстанцев, которые, вопреки их
обычной практике, не взорвали себя, а погибли в бою.
Мелькнула заставка "Новости этого часа".
- Отключить, - автоматически приказал я. И посмотрел на браслет.
Это очень хорошая идея - устройство, которое взрывается после
смерти бойца. С небольшой задержкой, в две-три минуты... чтобы его
убийцы успели подойти к телу. Устройство можно сделать в виде
браслета, который нельзя снять с руки. Снабдить датчиком пульса...
зарядом мощной взрывчатки - а еще лучше, плазмы в магнитной ловушке.
А еще нужен замедлитель - для тех случаев, когда боец сражается в
составе группы, и немедленный взрыв не нужен. Например, кнопка,
которая при нажатии откладывает взрыв на сутки. Даже такой взрыв может
нанести ущерб врагу, не знающему о секрете. Конечно, лучше всего,
чтобы глупый враг снял браслет и прихватил в качестве сувенира. Если
он подарит его сыну - тоже не беда.
Я стягивал браслет изо всех сил. Но трубка, так легко поддавшаяся,
когда я всовывал руку, оставалась неподвижной.
Я попытался поддеть его отверткой, раздвинуть пошире и сорвать. Но
и это не получилось... Браслет делали умные, умелые инженеры.
Наверное, лишь они могли его снять.
В бессмысленном остервенении я начал рвать браслет зубами. И
почувствовал легкий приятный запах.
Как я мог подумать, что Мишка уловил запах озона через много часов
после выстрела? Озон, трехатомная молекула кислорода, одно из самых
нестойких соединений. Зато он выделяется при работе электронной
аппаратуры и магнитных ловушек, удерживающих плазму.
В мою руку вцепилась смерть. Страшная, огненная смерть, не
желающая отпускать добычу. Но меня вдруг перестало это пугать.
Смерть была не моей, она предназначалась Арнису. Папа принес ее
мне, пусть и не сознавая, что делает. Немыслимое совпадение стало
справедливым благодаря своей немыслимости.
Медленно, как во сне, я пошел к двери. Мягкий ворс ковра...
холодок деревянных ступеней...
Я толкнул дверь папиной спальни. И вошел в комнату, где мирно спал
усталый антибиотик.
Садясь в кресло у папиного изголовья, я еще не знал, что буду
делать. Будить отца; дремать, опустив голову на холодный браслет; или
посидеть минуту и уйти в лес подальше от дома. Разницы в этих
поступках не было.
Но папа проснулся.
Легко соскочив с кровати, он неуловимым движением включил свет.
Чуть-чуть расслабился, увидев меня, и тут же напрягся снова.
Вопросительно качнул головой.
- Папка, этот браслет - мина с часовым механизмом, - почти
спокойно сказал я. - Объяснять долго я не буду. Но это точно. Он
взорвется через сутки после смерти своего первого владельца...
примерно. Ты не помнишь, когда вы его убили?
Я никогда не видел, чтобы папа так сильно бледнел. Через мгновение
он уже стоял рядом - и сдирал браслет с моей руки.
Я взвыл. Мне было очень больно и немного обидно, что мой умный
папа делает такую глупую вещь.
- Папа, его не снимешь. Он же на мальчишку рассчитан... Пап, ты не
помнишь, у него не было родинки на левой щеке?
Папа взглянул на часы. И подошел к видеофону. Я решил, что он
собирается куда-то звонить. Ударом руки папа пробил деревянную
облицовочную панель слева от экрана. И вытащил из маленького
углубления пистолет с длинным, зеркально поблескивающим, топорщившимся
теплоотводами стволом.
Вот теперь мне стало страшно. Десантник, хранящий дома исправное
оружие, подлежал увольнению из Десантного Корпуса и крупному штрафу.
Если же оружие использовалось - тюремному заключению.
- Пап... - прошептал я, глядя на пистолет. - Папа...
Папа подхватил меня, перекинул через плечо. И побежал к двери. Он
ничего не говорил - наверное, уже не было времени. Потом мы бежали
через сад.
Потом папа запрыгнул в кабину флаера и начал набирать на пульте
программу экстренного вызова. Меня он швырнул на заднее сиденье, через
секунду бросил туда же пистолет и аптечку.
- Введи себе двойную дозу обезболивающего, - приказал он.
Несмотря на страх, я едва не рассмеялся. Обезболивающее перед
взрывом плазменного заряда? Все равно что с перочинным ножиком
охотиться на слона.
Но все же я достал две крошечные ярко-алые ампулы. Раздавив в
кулаке, сжал пальцы, чувствуя, как лекарство морозным холодком
всосалось через кожу. Голова слегка закружилась.
А папа управлял флаером, ведя его на предельной скорости. За
прозрачным колпаком кабины выл рассекаемый воздух. Неужели он думает,
что нам где-то помогут? Успеют помочь.
Флаер затормозил. Завис в воздухе. Визг форсированных двигателей
перешел в мягкий гул. Мы парили в ночном небе, два человека в
крохотной скорлупке из металла и пластика.
- Мы над озером, - сказал папа и непонятно пояснил: - Над лесом
нельзя, уйма зверья погибнет. Звери-то ни в чем не виноваты.
Он что-то нажимал на пульте, набирая незнакомые мне команды.
Недовольно пискнул блок безопасности, и колпак кабины медленно
откинулся. На километровой высоте!
Нас гладил прохладный ночной ветерок. Слегка пахло водой. И
озоном, проклятым озоном - не от браслета, конечно, от работающих
двигателей.
Папа перебрался на заднее сиденье. Флаер слегка качнулся, и я
увидел внизу тускло мерцающую водную гладь.
- Руку, - скомандовал папа. И я послушно положил руку на бортик
кабины. Папа сел рядом, всем телом прижимая меня к спинке сиденья.
Взял меня за руку - мои пальцы утонули в папиной ладони. Она была
очень холодной. И твердой, как ткань защитного комбинезона.
- Не бойся, - сказал папа. - И лучше не смотри. Отвернись.
Мне перехватило дыхание. Тело ослабло. Я понял, что не смогу
сейчас пошевелиться. Даже отвернуться не смогу.
Папа взял пистолет. Еще секунду я чувствовал его пальцы. А потом в
темноте сверкнул ослепительный белый луч.
Никогда раньше я не знал настоящей боли. Вся боль, которую я
раньше испытывал, была лишь подготовкой к этой - единственной,
настоящей, невыносимой. Той, которую никогда не должен узнать человек.
Папа ударил меня по лицу, загоняя обратно в легкие крик. Заорал
срывающимся голосом:
- Терпи! Сохраняй силы! Терпи!
Я даже не мог закрыть глаза, боль заставила веки раскрыться, а
тело выгнуться в мучительной судороге. Я видел свою кисть в папиной
руке. И нелепый, жалкий обрубок на месте своего запястья. И
серебристый браслет, падающий вниз, в озеро, с этого обрубка.
Прошло секунд пять, не больше. Кабина начала закрываться, а папа
нажал на пульте клавишу "03" - срочный полет к ближайшему медицинскому
центру. И тут снизу блеснуло - пронзительным, жарким, оранжевым
светом. Еще через мгновение флаер тряхнуло. И я заметил, как опадает
на красно-оранжевом зеркале озера многометровый, сотканный из пара и
брызг фонтан.
Папа был прав как всегда. Над лесом такого делать не стоило,
белкам пришлось бы туго. А звери ведь ни в чем не виноваты...
Говорят, что чем сильнее люди любят животных, тем больше они любят
людей. Наверное, это до какого-то предела. А дальше все наоборот...
Я пришел в себя на операционном столе. Я лежал раздетый, с
присосочками датчиков по всему телу. К столу подходили все новые и
новые люди. Папа стоял среди них в белом медицинском халате и что-то
вполголоса говорил. Разговаривали и врачи, склонившиеся над моей
рукой:
- Удивительно, как резак оставил такую ровную рану. Крови почти
нет, как после лазерного луча...
- Ерунда, откуда на Земле боевой лазер?
Кто-то заметил, что я открыл глаза. Нагнулся к самому лицу,
успокоительно произнес:
- Не бойся, дружок, с рукой все будет в порядке. Мы ее вернем на
место. Только впредь поосторожнее с инструментами... И добавил,
отвернувшись в сторону: - Сестра! Кубик анальгетика... и антибиотик.
Лучше октамицин, полмиллиона единиц...
Я засмеялся. Боль не стала меньше, она по-прежнему жевала руку
раскаленными тупыми клыками. Но я смеялся, уворачиваясь от маски с
дурманящим наркозным запахом. И все шептал, шептал, шептал...
- Антибиотик... антибиотик... антибиотик...
ЗАПАХ СВОБОДЫ
Перрон был пуст.
Я постоял немного на цветном бетоне, глядя на вагончик монора.
Медленно сошлись прозрачные створки двери, вагон качнулся, приподнялся
над рельсом и ровно пошел вперед. Пустой вагон, уходящий с пустого
вокзала.
А чего я еще, собственно говоря, жду? Ночь. Нормальные люди
давным-давно спят.
Я двинулся по перрону, стараясь наступать лишь на оранжевые пятна.
Цветной бетон вошел в моду лет пять назад, и у мальчишек сразу
появилась игра - ходить по нему, наступая лишь на один цвет.
Достаточно сложно, между прочим. Приходится то семенить, то прыгать,
то идти на цыпочках, опираясь на крошечные пятнышки выбранного цвета.
Сейчас оранжевая дорожка вела меня вдоль длинной шеренги торговых
автоматов. Чувствуя мое приближение, они включали рекламу, и я шел
сквозь строй довольных, веселых, пьющих колу, жующих горячие
бутерброды, моющих волосы шампунем от перхоти, слушающих исключительно
"Трек", курящих безникотиновые сигареты людей. Я даже посмотрел, не
удастся ли пройти к автоматам, и взять баночку колы. Но оранжевых
пятен между мной и "колой" не было. Я двинулся дальше - вдоль
жизнерадостно клацающей дверями стены вокзальчика, мимо
информ-терминалов, телефонов, мимо пологих спусков с перрона, ведущих
к городку. Судя по надписи над вокзалом, почему-то не светящейся,
незаметной, город назывался Веллесберг. Я, в общем-то, ехал в городок
китайских переселенцев И Пин, но за пять часов монор надоел мне до
отказа.
Оранжевые пятна перешли в оранжевые брызги, а затем - в редкие
островки оранжевого цвета. Но пути с перрона все не было. Я шел и шел
вдоль тускло-серого рельса, увлекшись игрой так, что не заметил - на
перроне я не один.
- По оранжевым вниз не сойдешь, - послышалось из-за спины.
Я обернулся. В стене вокзала была глубокая ниша с широкой
скамейкой. На ней и сидел говоривший - мальчишка моего возраста, судя
по голосу. Впрочем, взрослого я почувствовал бы по запаху, еще только
выходя из вагона. Взрослые пахнут сильно, в отличие от детей.
- Уверен? - поинтересовался я.
- Абсолютно.
По-русски он говорил совсем чисто. Ничего удивительного, здесь
много наших летом отдыхает.
Пожав плечами, я сказал:
- Меняю цвет на красный.
Это уже как бы не совсем чистая победа, поменять цвет. Но на
соседний по спектру - можно. Я шагнул на алую кляксу.
- По красным не выйдешь, - словно бы с удовольствием сказал
мальчишка. - Ни один цвет не дает выхода. Если честно играешь - не
выйти. Это специально, чтобы дети не играли возле путей. Так-то,
дружок...
Я разозлился. Называть меня "дружком", или сравнивать с детьми
никто не имел права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13