(Это тоже есть такая фамилия, сказал Вовка.)Вот так мы и стоим на снегу, разговаривая про фамилии. За ночь выпал чистый-чистый снег, и мы стоим, как на белом ковре. А рядом стоит Памятник Воровскому.Я смотрю на снег: он рыхлый и снежинки в нем очень крупные. Если сесть на корточки и смотреть близко-близко, снежинки кажутся узором на персидском ковре... Я смотрю на снег одним глазом, а другим смотрю на Гизи... И вдруг слышу над собой страшное сопение. Это Ляпкин тоже сел на корточки и сопит мне прямо в ухо.– Что ты сопишь как паровоз! – говорю я Ляпкину.– Это я дыфу! – говорит Ляпкин-Сопелкин. Он говорит не «дышу», а «дыфу», потому что у него выпал зуб.– Ты сопишь! И мешаешь мне смотреть на снег!– Конечно, сопит! – подтверждает Вовка. – Не сопи и не мешай человеку смотреть на снег!– А чего Юра смотрит на снег? – спрашивает Ляпкин.– Значит, надо, – говорит Вовка.Я начинаю еще внимательнее смотреть на снег. Хотя сам не знаю, зачем мне надо смотреть на снег. Но Ляпкин-то не знает, что я не знаю! Пусть думает, что я знаю. Тут и Ляпкин начинает все внимательнее смотреть на снег. И чего это он смотрит на снег? Не понимаю просто! Бестолковый он все-таки человек!– Ты-то чего смотришь на снег? – говорю я.– А ты чего? – спрашивает Ляпкин.– Я знаю, зачем я смотрю на снег! А ты не знаешь!– Я тоже знаю, зачем я смотрю на снег! – говорит Ляпкин.Глупый он все-таки ужасно!Тут Вовка тоже начинает смотреть на снег. Я вижу, что и Гизи все внимательнее смотрит на снег... то есть на нас. Ей, наверное, стало интересно, что это мы так смотрим на снег.– Да, – говорит Вовка. – Интересно!– Чего интересно? – спрашиваю.– Как вы оба смотрите на снег! – говорит Вовка.– Я-то смотрю на снег, потому что вижу узоры, – говорю я.– И я вижу ужоры! – говорит Ляпкин. Он говорит «ужоры» вместо «узоры».– Ну, и что толку, что ты видишь узоры? – говорю я презрительно.– А ты – что толку?Я молча важно смотрю. Моя голова начинает сильно, быстро, лихорадочно думать. Я встаю на ноги. Потому что в мою голову приходит одна мысль:– Я знаю, как сделать из снега ковер! – говорю я важно, поглядывая на Гизи.– И я знаю, и я! – подхватывает Ляпкин.Просто ужасный человек какой-то!Вовка смотрит на меня с любопытством.– Ну, как ты знаешь? – нарочно спрашиваю я Ляпкина. Я вижу, что он ничего не знает. Хотя ему очень хочется знать.– Надо взять домой и наклеить на стенку... – говорит Ляпкин неуверенно.– Тебя самого надо наклеить на стенку! – говорю я весело. – Снег дома растает!– Не растает, – глупо говорит Ляпкин-Сопелкин.Мы очень громко говорим, и я вижу, что Гизи перестала делать свои куличики; она стоит и смотрит на нас. Главное – на меня... Ну что же, пусть смотрит. Сейчас она еще не то увидит!– Снег растает, – говорит Вовка Ляпкину. – И не спорь!И Ляпкин уже не спорит. Он только стоит и сопит. Обиделся, наверное. И тогда говорю я. Я говорю:– Памятник Воровскому стоит сейчас просто на снегу! А надо, чтобы он стоял на ковре! И это можно сделать!– Как? – спрашивает Ляпкин-Сопелкин.Даже Вовка спрашивает «как» – вот как здорово я придумал! Я говорю:– Надо вокруг Памятника ходить, чтобы на снегу получились следы. То есть узоры. – И я начинаю ходить вокруг Памятника.Ляпкин-Сопелкин идет за мной. Даже Вовка идет за мной! Они все идут за мной и смотрят себе под ноги. Я вижу, что Гизи внимательно смотрит на нас. Мы два раза обходим вокруг Памятника, и за нами на снегу получаются узоры – два круга.– А теперь надо ходить от круга к кругу, зигзагами, – говорю я.– Как – зизгагами? – спрашивает Ляпкин.И мы с Вовкой хохочем.– Ты молодец! – говорит мне Вовка. – Это ты здорово придумал! – и хлопает меня по плечу.Мне, конечно, приятно! И Гизи это видит. Это тоже приятно. Раз Вовка сказал, значит, я действительно молодец. Гизи подходит ближе и смотрит, как мы продолжаем ходить вокруг Памятника гуськом. Можно бы ее тоже пригласить, да мне неохота первому ее приглашать. А Вовка и Ляпкин не обращают на нее внимания.Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.– Воображала немецкая! – говорит Вовка.– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав. ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...Я стоял и думал, глядя на Воровского. Он был ярко освещен морозным солнцем. Зимой, когда яркое солнце, у нас всегда мороз. Воровский был четко освещен, каменные черты его лица были неподвижны. Он весь был неподвижен, хотя весь в движении, как будто только что говорил речь – и вдруг застыл на одно мгновение. И это мгновение остановилось. Но мне казалось, что он вот-вот снова заговорит. У него был очень живой вид, даром что он памятник. У него была какая-то своя, памятниковская жизнь, я это видел ясно... А может, он все-таки живой?В тот день я много думал о Воровском – когда гулял и смотрел на него во дворе и потом, дома, когда смотрел на него из окна. Мне все казалось, что он может пошевелиться, когда я на него не смотрю... «Неужели у него не затекают руки и ноги?» – думал я.Я так много о нем думал, что вдруг решил написать ему письмо. Я только маме показал это письмо, больше никому. Но она сама ничего не смогла там прочесть. Потому что у меня такие буквы. Мама их еще не понимает. Тогда я объяснил ей, что я написал. Я написал:«Дорогой Памятник Воровскому! Я знаю, что ты живой! А Ляпкин не знает. И никто не знает. Все говорят, что ты раньше был живой, а сейчас не живой. Но ты не беспокойся, потому что я знаю, что ты живой. Я тебя очень люблю. Меня зовут Юра. Через год я в школу пойду. Ты приходи к нам когда-нибудь в гости. И мы с тобой будем сказки рассказывать. И про Революцию тоже. А еще я скажу тебе по секрету, что мне нравится Гизи. Я только не знаю, как мне с нею познакомиться. Конец. До свидания. Юра».Мама сказала, что это очень хорошее письмо.А потом мы с мамой идем во двор, и я потихоньку кладу письмо на камень, на котором стоит Воровский. Вечером, чтобы никто не видел. Я хотел ему в карман сунуть, но карман очень высоко. А потом мы уходим – тихо-тихо, на цыпочках.Завтра утром я пойду и проверю, где письмо. Если письма нет, значит, он его взял и прочел... Посмотрим! МАМИНА ПЕСНЯ Когда день кончается, я ложусь спать. И Вовка ложится. И Ляпкин-Сопелкин. И Гизи. Только Памятник Воровскому не ложится. Потому что памятники не спят. И отец и мама тоже не ложатся. Потому что они много работают. Отца я редко вижу, он приходит под утро. Он работает по ночам. А мама работает дома. И тоже по ночам.Когда ночью просыпаюсь, я вижу, как моя мама сидит и печатает. И в комнате горит свет. И машинка стучит – быстро, как пулемет.Вообще-то я просыпаюсь редко. Потому что я умею спать при свете. Не все умеют, а я умею. Меня убаюкивает стук машинки. А иногда меня мама сама убаюкивает. Когда у нее время есть. Тогда она рассказывает мне сказки. По-русски и по-немецки. Всегда надо знать еще какой-нибудь язык. Так мама говорит.А иногда она просто поет мне колыбельную песню. Это очень хорошая песня. И я ее хорошо помню до сих пор! Вот она: Солнце тихо прошептало: – Что ж, пора кончать!В небе я шагать устало, лучше лягу спать! Смолкла шумная береза: – Что это, друзья?Если солнце мне не светит, буду спать и я! Соловей сказал на ветке: – Что это, друзья?Не шумит листвой береза – буду спать и я! Поводил ушами заяц: – Что это, друзья?Соловья в листве не слышно – лягу спать и я! Посмотрел вокруг охотник: – Что это, друзья?Видно, зайцы все уснули! Спать пойду и я... Вышел месяц, глянул сверху: – Что это, друзья? Спит охотник!Спит береза!Нету соловья!Зайцы спят! А там в окошкеВиден яркий свет!Там не спит какой-то мальчик... – Нет! Нет! Нет!Уходи, рогатый месяц!Не смотри в кровать!Мальчик мой глаза закроет,Тоже будет спать! Я засыпаю под эту колыбельную и думаю. Почему Ахмет говорит, что есть бог, когда его нет? И почему враги убили Воровского, а он их не убил? И почему месяц рогатый, а луна круглая? Почему, почему, почему... И еще я думаю, что, когда я вырасту, я все это узнаю... ИОСИФ, АХ, ИОСИФ! Я иногда зову отца Иосиф. Маму я всегда зову мама, а отца иногда зову Иосиф. Многие, конечно, этому удивляются. Для них это звучит странно. Особенно Ляпкина удивляется, когда это слышит. Она говорит:– Как тебе не стыдно! Какой он тебе Иосиф? Он тебе папа, а не Иосиф! Разве это воспитание?Я говорю:– Воспитание!– Это просто ужас! – говорит Ляпкина. – Никакого уважения!– Уважение! – говорю я.– Это не уважение! Это отрицание! Всего святого!– Какой святой? – спрашиваю. – Мой отец не святой!Ляпкина хватается за голову. За свои локоны, похожие на сосиски.– Ужас! – восклицает она. – Куда ты идешь? Куда?– В кино, – говорю я. – С Иосифом!Я нарочно говорю «с Иосифом».– Ужас! – восклицает она. – Ты ребенок или не ребенок?– Не ребенок! – говорю я. – Я Юра. А мой папа Иосиф.Она поднимает над головой руки и так, с поднятыми руками, поворачивается ко мне спиной и уходит.Когда Ляпкина рассказывает об этом маме, мама смеется. «Ах, оставьте его! – говорит мама. – Ему так нравится. И Иосифу нравится. У них с отцом особые отношения».Ляпкина никак не могла понять, какие у нас с отцом отношения. Откуда ей понять? Во всяком случае, меня никогда не порют. А Ляпкина Маленького порют. Хотя он называет отца только «папа». Что лучше по-вашему? Когда называют отца «папа» и он тебя порет или когда его называют Иосиф и он тебя не порет? Вот то-то и оно!У нас с отцом совсем особые отношения. Товарищеские. А с «Иосифом» у нас была целая история. Не просто же так, ни с того ни с сего, стал я звать его Иосифом. Тут секрет! Сейчас я вам расскажу.Один раз я слышал, как мама читала отцу стихи. Вот с этими стихами и случилась история. Стихи написал один известный поэт, и – что самое интересное – его тоже звали Иосифом: этот поэт был Иосиф Уткин. Очень хорошие стихи он писал. В одном стихотворении у него такие строчки: И, взгляд подслепый бросив,Старуха обмерла:– Иосиф, ах, Иосиф!Я так тебя ждала! Здорово, правда? Очень трогательные стихи! В этих стихах описывается, как одна мать ждала своего сына. Она очень долго его ждала, а он все не приходил. А она его очень любила; конечно, ей без него было плохо. Потому что она голодала. Трудное время было такое. Разруха, война и так далее. И сын был где-то далеко, кажется, на фронте. И вдруг он пришел! Вы представляете, какая радость была для матери? Она уже совсем было ослепла. Все свои глаза слезами выплакала. И вдруг он приходит! Вот тут она и сказала ему: – Иосиф, ах, Иосиф!Я так тебя ждала! Эти стихи я сразу запомнил. Хотя я их вовсе не заучивал, один раз только слышал, как мама читала. Стихи мне очень понравились! Во-первых, потому, что это трогательные стихи. А во-вторых, вы догадываетесь почему? Потому что там сказано «Иосиф»! Так тепло сказано. Хотя Иосиф там вовсе не отец, а сын. Совсем наоборот! Но не в этом дело.Дело в том, что я эти стихи один раз здорово прочитал...Я вам уже говорил, что мой отец всегда поздно приходил с работы. Мы с мамой к этому, в общем-то, привыкли. Хотя нам это и не очень нравилось. Но что поделаешь, раз у него такая работа! «Работа не волк, в лес она не убежит!» – говорит Иосиф. Она всегда рядом, и с ней приходится считаться. Вот если б она хоть разок убежала в лес...Но один раз отец хотел прийти пораньше. Мы должны были с ним идти в кино. Мы давно хотели с ним пойти в кино, и все как-то не удавалось. А тут уж мы решили пойти твердо. Во что бы то ни стало! Вот я отца и ждал. Ждал долго-долго, весь день. А потом вечером, когда он должен был прийти. А он все не приходил. Уже давно ночь наступила, и я уже хотел спать ложиться – как вдруг, представляете, он входит! Усталый и грустный. И тут я подошел к нему и говорю: И, взгляд подслепый бросив,Старуха обмерла:– Иосиф, ах, Иосиф!Я так тебя ждала! Вот это был номер! Он сразу схватил меня в охапку, закинул на спину и стал катать по комнате на спине! И хохотал! И я хохотал! И мама хохотала! Мы все хохотали! До глубокой ночи!
В тот вечер мы должны были идти в кино в клуб ВЦИКа, мы об этом давно мечтали, и кино должно было быть замечательным, но мы не пошли в кино! Потому что было уже поздно! Это во-первых! А во-вторых, мы в этот момент вдруг забыли про кино! Мы просто сидели, пили чай и хохотали! И так, смеясь, легли спать.А всего-то стихи были в этом виноваты! Вот что могут сделать с человеком стихи! Конечно, если они талантливые. И если их вовремя вспомнить. Вспомнить к месту.И еще я хочу сказать, что, если вам что-либо не удается, унывать не стоит. От этого будет только хуже. Из любой неприятности можно найти выход – выход в веселье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33