Он надел белый халат и сел ко мне на кровать. Он наклонился совсем близко. И Беспризорник наклонился.– Зачем он лезет? – кивнул я на Беспризорника. – Он меня обижает!– Как так обижает? – удивился Воровский-Виленкин. – Это же твой папа! Иосиф!Я внимательно смотрел на Беспризорника... От напряжения заболела голова... Беспризорник улыбнулся, и вдруг я увидел, что это действительно Иосиф!– Открой рот и скажи «а». – Человек в халате мял мне глаза. – Глаза воспалены, – сказал он отцу.Он откинул одеяло и заголил на мне рубашку.– И сыпь, – сказал он. – Это корь...– А все-таки вы – Воровский! – сказал я. – Зачем вы обманываете?Воровский подмигнул и приложил палец к губам.Позади стояли родители. У них были очень грустные лица. Потом они все вышли, и я остался один.В комнате было сумрачно. «Что сейчас – вечер, утро?» Сколько я так лежал один, я не знаю... КАМЕННЫЙ ГОСТЬЧасть II Снова задрожала комната: это опять вошел Воровский. Теперь он был без халата.– Так вы все же Воровский? – спросил я тихо.– Конечно! – шепнул он. – Говори мне «ты»!– А почему вы... ты сказал, что ты Виленкин?– Неудобно при родителях. – Он опять сел на кровать. – Они могли испугаться...– Почему?– Я же Памятник!– А ты живой?– Для тебя я живой...– Почему – для меня?– Потому что я тебя люблю!– Я тебя тоже люблю! – сказал я радостно. – Очень!– Я это знаю. Потому я и пришел...– Можно, я тебя потрогаю?– Потрогай. – Он придвинулся ближе.Я потрогал складки на рукаве – они были твердые! И холодные!– Ты – камень? – спросил я тихо.– Камень! – улыбнулся Воровский. – Я всегда был камень!..– Как – всегда? Ты же был человек?– Конечно, человек! Но твердый как камень! Большевики все как камень...– Ты никогда не плакал?– Никогда! – твердо сказал Воровский.– И когда тебя убили?– Тогда я просто не успел бы, даже если б захотел.– А почему они тебя убили, а ты не убил?– Стреляли сзади, – сказал Воровский. – В спину...– И отец говорил – в спину... Ты их не видел?– Я их увидел потом... – Как – потом? Мертвый?– Я уже был мертвый, но еще мог видеть... некоторое время.– Разве мертвые видят?– В первые мгновения... вернее, в последние!– Расскажи, как это все было! – попросил я. – Мне Иосиф рассказывал, но я хочу, чтобы ты...– Я ужинал... – начал Воровский.Но я его тут же перебил:– Ты разве не воевал? На коне с шашкой?– Все бывает гораздо проще, – усмехнулся Воровский. – Я просто ужинал в ресторане... А убийца сидел за соседним столиком. Белогвардеец Конради. Я его, конечно, знал, но не знал, что он будет стрелять вот тут, в ресторане, в спину...– А я думал, что тебя убили на войне! – сказал я. Я был немножко разочарован.– Там и была война! – сурово сказал Воровский. – Дипломатическая! Меня преследовали на каждом шагу!– Значит, мы тоже будем на войне? Когда поедем за границу?– А как же!– И нас могут убить?– Вполне...Это мне понравилось. Не то, что меня могут убить, а то, что я буду там на войне! Ведь мы скоро поедем в Берлин!– Ну, а дальше? – спросил я.– Что же дальше... дальше он встал и выстрелил... Падая, я обернулся и увидел его, белого офицеришку! К нему подскочили, обезоружили... Он, подлец, еще требовал, чтобы оркестр сыграл траурный марш... Потом я умер... Вот и все!– Тебе было больно?– Он обточил пулю, и она разорвала мне внутренности!Минуту мы помолчали.– А я бы, как только увидел их в ресторане, сразу бы подошел и убил первый! – сказал я.– Так нельзя, – улыбнулся Воровский. – Игра должна быть честной!– Они же убили нечестно!– На то они и подонки!– Их много?– Много, – сказал Воровский. – И чувствуют они себя там вполне свободно... Не то, что мы, красные... Но революция и там победит! Когда ты вырастешь, везде будет по-другому... А теперь мне пора!– Куда?– На пьедестал! А то заметят, что меня нет...– И что тогда?– Ну, неудобно все-таки... Я ведь должен стоять во дворе! Теперь моя такая работа...Он встал. Мне стало грустно, что он уходит.– А ты еще придешь?– Приду! Письма ты хорошие мне писал...– А ты все прочитал?– Все до одного! – серьезно сказал Воровский.– А как ты понял мои буквы? Мама ведь не понимает мои буквы!– Любая буква – условный знак, – объяснил Воровский. – Просто я разгадал твои знаки! Спасибо тебе!– Пожалуйста! И тебе спасибо – за то, что ты их разгадал!– Пожалуйста! – сказал Воровский.– Так ты приходи!– Непременно! КАМЕННЫЙ ГОСТЬЧасть III Я лежал за ширмой и когда просыпался, все время пил – как рыба. Есть не хотелось. Дни и ночи слились для меня в бесконечный серенький вечер. И то с перерывами. Потому что временами я куда-то проваливался, где вообще ничего не было. Иногда я видел маму, иногда Иосифа, иногда доктора. Но странно: я никогда не видел, как они приходили и уходили, – они появлялись и исчезали, как в кино «Великий немой». Я и сам был, как Великий немой.Ни Гизи, ни Вовка, ни Ляпкин Маленький не появлялись. Им нельзя было меня видеть, потому что они могли от меня заразиться. Они были где-то там, за стенками, в карантине. Карантин – это не комната. И не дом. Но все равно в нем сидят. Сидят долго и скучно. Это очень неприятная вещь – карантин. Они только иногда передавали мне приветы. Но что мне было толку от их приветов? Я эти приветы «складывал под кровать», как говорил Иосиф. Но от этого было» не легче. Правда, после первых дней мне стало немножко легче: серо-буро-малиновое оставило меня в покое. Потому мне и было скучно, что стало легче. Я теперь мог думать. И я все время думал. О Дике. И о Гизи. И о Вовке. И о Ляпкине Маленьком. О том, какие они все разные. И о Берлине я тоже думал. Что мы скоро туда поедем, и там у нас будет дипломатическая война. Вот будет интересно! Только нас-то они не убьют, фашисты! Фига с два! Мы их сами убьем! Мы все время будем оглядываться, чтобы нам не выстрелили в спину. Мы будем всегда начеку! Главное – это быть начеку...И о Воровском я тоже думал. Он заменял мне теперь всех друзей. Я его все время ждал. Когда он приходил, мы разговаривали. О чем? Да обо всем! О революции. И просто о жизни. И даже об игрушках. И странно – его слова очень похожи были на слова Иосифа. Он говорил все почти то же самое, что Иосиф. Но вместе с тем это и не странно: ведь они оба дипломаты, наркоминдельцы. Они вместе работали за границей, в разных странах, и там подружились, я же вам говорил. Когда люди вместе работают и дружат, они почти всегда друг на друга похожи. Не внешне, конечно, а внутренне. Так сказал Воровский. И Иосиф тоже так говорит. А Воровский сказал, что мы все одного поля ягода. Красные ягоды большевистского поля – вот мы кто такие!Родители тоже слышали, как я разговаривал с Воровским. Только они его не видели. И поэтому они называли мой разговор бредом. Я им говорил:– Вон Воровский! Вон он стоит! Неужели вы не видите?А мама говорила:– Бедный мальчик! Как я устала от всего этого!Но потом я перестал им говорить о Воровском. Я с ним просто разговаривал, и все. Раз они его не видят. И Воровский мне сказал, что не надо им о нем говорить. Он им все равно не покажется. Пусть они думают, что он стоит там, внизу, на своем пьедестале. Показываться он будет только мне одному. Потому что он меня любит. И потому что я болен. Если б я не был болен, он бы мне тоже не показался. Потому что нет худа без добра, сказал Воровский, во всякой беде есть свои плюсы. Вы думаете, когда человек болеет, это только плохо? А вот и нет! В этом тоже есть польза, потому что человек тогда много думает. А раз он много думает, он умнеет, потому что он разрабатывает свой мозг. И потом ему показываются Памятники. А здоровым Памятники не показываются. Это мне все Воровский объяснил. Так что для кого это все бред, а для кого – не бред! В том-то и дело...– А ты хочешь постоять на моем пьедестале, чтобы ты был в середине? А все вокруг тебя? – спросил Воровский.– Очень хочу, – сказал я. – Только как это сделать? Может милиция заметить.– Это будет только одно мгновение, – сказал Воровский.– Одно мгновение не интересно! – сказал я. – Я хочу долго!– Для нас это и будет долго, – сказал Воровский. – А для всех других, для всего мира, – одно только мгновение! Они ничего не заметят...– Ну, если так... – сказал я. – Если так, то давай! А то я не хочу, чтобы милиция узнала. И мама. Она велит мне все время лежать...– Для них это одно мгновение! – повторил Воровский. – Так что ты не волнуйся!– А я и не волнуюсь! – сказал я. – Я так, на всякий случай...Я встал с кровати, я был в длинной ночной рубашке.– Я в рубашке, – сказал я.– Это ничего! – сказал Воровский. – Сейчас ведь лето...Я и забыл, что лето! Так долго я болел.Мы взялись за руки и пошли. И мама ничего не заметила. Она сидела под лампой и печатала, а мы спокойно вышли в коридор и спустились по лестнице. Была ночь, и весь дом спал. Мы вышли во двор, не открывая дверей, прошли прямо сквозь двери, потому что они были заперты... Но это не удивительно, Памятники все могут! Попробуйте погулять с Памятником, и вы сами увидите...Весь двор был залит луной. Она стояла высоко в небе прямо перед нашим домом и светила во двор, как яркий желтый фонарь. Окна в доме мертво поблескивали. Над парадными горели фонари, но под луной они были совсем тусклыми. В середине двора стоял пустой пьедестал, и вокруг – ни души. От луны, от мертво блестящих окон, от того, что пьедестал был пуст, все вокруг казалось искусственным... или волшебным...Казалось, что я здесь никогда не бывал! И вместе с тем все было знакомо.Мы подошли к пьедесталу.– Залезай, – сказал Воровский.Он схватил меня за бока и поставил на свое место. Наверное, странно было смотреть со стороны, как он, высокий и каменный, подсаживает меня – маленького, в белой, до пят рубашке...– Не страшно? – спросил Воровский.– Нет, – сказал я. У меня немножко захватывало дух. Отсюда, с высоты, было еще волшебнее. – Теперь я памятник?– Памятник!– Памятник – чего?– Памятник нашей дружбы! Вот тебе пистолет, держи!– Ого! Пистолет браунинг! – сказал я. – А зачем?– Когда пробьет твой час, ты сам поймешь – зачем! – торжественно сказал Воровский. – А теперь: внимание! Начинаем!Он поднял руки над головой и трижды хлопнул в ладони. Звук ударов был звонкий, как сухие выстрелы, от которых зазвенело в ушах. Потом я услышал тихую уютную музыку, как будто рядом играл оркестр. Я оглянулся – никакого оркестра не было! Но музыка звучала все волшебнее и прекрасней, пели скрипки, вздыхала труба, тихо разговаривал рояль, и я понял, что сейчас произойдет что-то замечательное... Легкий ветер раздувал на мне белую рубашку.Воровский стоял, приподняв руки, как будто начнет сейчас дирижировать, и смотрел к выходу со двора, на Кузнецкий мост. Я тоже посмотрел туда: оттуда, из-за угла, показались какие-то танцующие фигуры; они шли гуськом друг за другом... Первая была Гизи! Потом Вовка! Потом Ляпкин Маленький! Они шли с серьезными лицами, пританцовывая под музыку, и одежда на них смутно поблескивала в лунном свете.У меня вырвался вздох удивления, я хотел крикнуть: «Гизи! Посмотри, я Памятник!» – но Воровский приложил палец к губам...А фигуры всё приближались, возникая из-за угла: за Ляпкиным Маленьким – Ляпкин Большой, потом Сама Ляпкина, потом Зусман, Жарикова, Усы, Фатима, дворник Ахмет с метлой, потом мама, Иосиф, – они шли и шли, пританцовывая, движения у них были странные, как во сне. Это было очень красиво!За Иосифом показалась Мархлевская, потом Гизина мама, потом Гизин папа – да, да, это был он, я узнал его по фотографии, которую видел у Гизи; он был такой светловолосый, стройный, в спецовке...За Гизиным папой показался Дик... Он шел на задних лапах!Гизи подошла к Воровскому, он взял ее за руку, и все пошли по кругу, взявшись за руки: Гизи – Вовка – Ляпкин Маленький – Сама Ляпкина – Ляпкин Большой – Зусман – Жарикова – Усы – Фатима – Ахмет – моя мама – Иосиф – Мархлевская – Гизина мама – Гизин папа – Дик... Дик протянул свою лапу Воровскому, и круг замкнулся...Все вдруг остановились, разом взглянули на меня и запели: Как на Юрино рожденьеИспекли мы каравай! («Какое рожденье? – подумал я. – Рожденье у меня зимой, в декабре!») ...испекли мы каравайВот такой ширины! Все отошли к стене. ...вот такой ширины!Вот такой ужины! Теперь все сгрудились подо мной. Каравай, каравай,Кого любишь – выбирай! – крикнули все...И вдруг я увидел Конради! Я его раньше никогда не видел, но сразу понял, что это он – белый офицер; он стоял в стороне, подняв пистолет на уровне глаз, и целился, и тут я сразу понял, что пробил мой час; я тоже поднял пистолет и стал целиться в Конради.Два выстрела прозвучали почти одновременно: первый выстрелил Конради, и я увидел, как упал Гизин папа, обливаясь кровью, и Конради стал целиться в Воровского, но тут прозвучал мой выстрел, и Конради вскинул руки и упал, тоже обливаясь кровью...
– Убил! – крикнул я, отбросив пистолет, и тут все пропало... ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ Мое выздоровление мама называла «возвращением к жизни». Откуда же это я возвращался, интересно? Ведь там, где я был, тоже была жизнь – там я разговаривал с Беспризорником, проходил с Воровским сквозь запертые двери и даже стоял у него на пьедестале! И самое главное – я там убил Конради! Я это точно помню, я видел, как он упал, обливаясь кровью, на мостовую, когда я выстрелил. А он убил Гизиного папу! Я это тоже помню. Я рассказывал об этом маме; она сказала, что это сон и серо-буро-малиновое тоже сон, который называется «кошмар». Но почему эти сны тогда были такими яркими, почему я от них так страдал, так мучился, так жил ими? И что это вообще такое – сон? Что это такое, если не какая-то другая, вторая жизнь? И почему мама не велит мне рассказывать Гизи, как Конради убил ее папу? Если это просто сон, то почему нельзя об этом сказать Гизи? Хотя я и сам чувствовал, что нельзя об этом говорить Гизи. О том, как ее папа упал, обливаясь кровью. Мама сказала, что всё это чепуха, но говорить не надо... «Я Гизи ничего и не скажу», – подумал я. А Гизи мне еще больше жалко стало после этого сна – что она здесь с мамой, а ее папа один в Германии. Письма-то от него еще приходили, может, с ним и ничего не случится, кто его знает... Хотя ему там не весело, он все время борется с этими проклятыми фашистами, с такими, как Конради, только Конради русский фашист, белоэмигрант, которого выгнала из России наша революция, а там еще много своих, немецких, фашистов, которых никуда не выгнали, потому что они там дома и делают что хотят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33