https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/elektricheskiye/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

– Он даже не хочет, чтобы я вернула ему этот гребаный свитер!
Я бегу к своей комнате и хлопаю дверью. Я веду себя как ребенок, устроивший капризную истерику. Раздавленная собственными переживаниями, я окончательно теряю над собой контроль. Я бросаюсь на постель и, колотя по ней кулаками, горько рыдаю в подушку. Я слаба и беспомощна, как маленький ребенок.
И тут внезапно ко мне приходит ощущение некоего дежа-вю, воспоминание из давно забытых времен.
Свитер я краду отнюдь не впервые.
Первый принадлежал моему отцу – старенький мягкий пуловер цвета зеленого мха, всегда висевший на крючке в помещении для стирки рядом с гаражом. Он надевал его, занимаясь разными домашними делами, но когда-то этот свитер знавал и лучшие времена и вместе со своим хозяином посетил бесчисленное количество дружеских вечеринок и встреч в его колледжские годы. Они были добрыми приятелями, и чем больше свитер вынашивался, тем больше отец любил его. Когда моя мать отправила его в отставку, выгнав из платяного шкафа, он сиротливо висел на крючке, преданно дожидаясь своего хозяина, словно старый верный лохматый пес.
Больше всего в отце мне запомнилась его рассеянность. Мыслями он все время где-то витал. Шустрый и энергичный, как ураган, он, по-моему, даже терял вес, когда одевался по утрам. «У меня на сегодня целый список дел, – постоянно заявлял он. – Целый список дел». И с этими словами куда-то убегал. Он нагружал себя героическими, поистине невыполнимыми задачами. «Сегодня до ужина мне надо успеть поменять в доме проводку». (Мой отец не был электриком.) Или: «Я уверен, можно своими силами сделать в доме бассейн». И он опять исчезал. Перед ним всегда стояла необходимость закончить сразу несколько крайне важных работ по дому, и успеть нужно было непременно до наступления темноты. В своем верном и преданном зеленом свитере, согревавшем его, он убегал куда-то уже на рассвете и, как заведенный мотор, носился весь день, растворяясь в делах.
Привлечь к себе внимание отца было не так-то просто, зато, если тебя одолевало отчаяние, можно было стащить его свитер.
Только трудность заключалась в том, что в отчаянии были мы все, так что борьба за свитер была яростной.
Традиционно первый ход был за матерью. Но в ее арсенале имелось и другое, куда более эффективное оружие. Она отточила до совершенства умение привлечь внимание моего отца, так что всем нам оставалось только дивиться. Поскольку отец любил во всем порядок, она заключила, что лучший способ привлечь его внимание – это заболеть. Так появились эти странные изнурительные головные боли, которые возникали в мгновение, не пойми с чего, и могли длиться сколько угодно, от двадцати минут до двух недель – в зависимости от необходимости. Это был гениальный ход. Уж если отцу непременно нужно на что-то отвлекаться, так пусть он отвлекается на нее. В конечном счете, она потихоньку завладела «авторскими правами» на все виды недугов в нашей семье. Мои брат с сестрой время от времени пытались подражать ей, но это была слабая имитация, что-то вроде дани гению мастера, но разве можно преуспеть в состязании с тем, кто не боится ради достижения цели даже умереть?
Однако, несмотря на свою эффективность, этот метод тоже был не вечным. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, мать была уже сыта по горло ролью вечного инвалида. Очевидно, ей пришло в голову, что она заслуживает большего в жизни, и это злило ее. Злило настолько, что она вообще перестала разговаривать с отцом. Тот период мне запомнился как год молчания.
Тяжелая атмосфера в доме усугублялась еще и тем, что оба они отказывались признать сам факт размолвки.
– Мам, а почему вы с папой не разговариваете?
– Мы разговариваем. Просто нам нечего друг другу сказать.
Его голос обитал на частоте, которую она перестала ловить. Гнев и злость сгущались в нашем доме, как грозовая туча, напряжение росло с каждым днем. Отец продолжал заниматься благоустройством, возможно, даже энергичнее, так как теперь не приходилось отвлекаться на разговоры, но мать встречала любое его начинание, любое доброе дело с неизменным равнодушием сфинкса. Мы все были в ужасе, когда поняли, как легко потерять ее любовь. Доселе и без того невидимый, человек исчез окончательно. Как раз примерно в то время мы с отцом стали друзьями. По утрам он вез меня в школу, и в машине, единственном месте, где мы могли по-настоящему уединиться, слушал мои бесконечные записи Дэвида Боуи и расспрашивал меня об учебе. Когда я взялась за Диккенса, он купил себе один из его романов и тоже прочел. Примерно тогда я и начала надевать его зеленый свитер, висевший на крючке за дверью.
Однажды я пришла в нем из школы, и мать застукала меня.
– Больше не смей надевать его, – предупредила она. Моя мать умела высказаться так, чтобы ее поняли.
Отбросив назад волосы, я с вызовом подняла на нее густо накрашенные глаза.
– Это почему?
Мать ничего не ответила, но это молчание было красноречивее слов.
– Мам, но тебе-то какое дело? – недоумевала я. – Сама же ты не собираешься его носить.
Она только посмотрела на меня и сказала:
– Просто не надевай – и все.
На следующий день я снова надела свитер.
Так продолжалось несколько недель. Мать предупредила меня, но я проигнорировала ее слова. А отца, как всегда, не было видно.
Скандал случился в день моего семнадцатилетия, когда я вернулась из школы вместе с отцом и своей лучшей подругой. Мать стояла на кухне, держа в руках торт, который, видимо, только что купила по дороге с работы, и буквально изменилась в лице, когда я вошла. Я держала отца за руку, смеялась, и… на мне был его свитер. Оттолкнув отца в сторону, мать схватила меня за локоть, ногтями впиваясь в кожу, и потащила в коридор.
– Он принадлежит не тебе! – буквально шипела она от злости, которую не в силах была контролировать. – Тебе понятно? Он принадлежит не тебе! – Она сверлила меня пронзительным странным взглядом, потом наконец отпустила мою руку.
С тех пор я не дотрагивалась до свитера. Он вернулся на свой крючок в помещении для стирки и провисел там, одинокий и заброшенный, несколько месяцев.
Потом, в один весенний день, я увидела его на матери, когда они с отцом мыли нашу машину. Отец сосредоточенно пылесосил салон, а мать выплескивала ведро с черной грязной водой. Для любого человека со стороны они выглядели обычной супружеской парой, занимающейся обыденными воскресными домашними делами, но я-то видела другую картину.
Моя мать наконец сдалась. Год молчания кончился. Как всегда увлеченный и рассеянный, отец, наверное, даже не заметил, что она умыкнула его свитер. Но она вернулась, чтобы красть у него эти короткие моменты дружбы, к которым прибавился еще и свитер.
Мать была права – свитер не принадлежал мне. Вещи, которые ты вынужден красть, не могут тебе принадлежать.
И вот теперь я сижу зареванная на постели и лихорадочно сморкаюсь. За окном солнце клонится к закату. Когда я наконец открываю дверь своей спальни, за порогом на полу лежит сложенный аккуратной стопочкой синий вязаный свитер.
Я иду в гостиную, где Колин и Риа смотрят вечернее ток-шоу о монархах-самозванцах. Колин делает звук потише, и они оба вопросительно смотрят на меня.
– Вы меня простите, – начинаю я. – Вы были правы насчет… этого свитера… Он действительно мне не поможет. – Опустив глаза, я разглядываю свои тапочки. Мне еще никогда не приходилось извиняться за такую детскую выходку, за такие капризы и истерику. Оказывается, это гораздо труднее, чем я думала. – Все дело в том, что у меня не очень-то получается жить самостоятельно… – Но, даже будучи произнесенным вслух, это признание не отражает всей правды. – Я просто не знаю… что мне делать!
На мгновение мне кажется, что они сейчас рассмеются, но Колин вдруг берет меня за руку.
– Никто не знает, Узи. Мы тоже. Только помни: ты не одна. Мы с тобой и всегда тебя поддержим. Когда два года назад меня бросил Алан, мне хотелось только одного – вскрыть себе вены.
– А я – хочешь верь, хочешь нет – однажды была тоже дико влюблена, – спокойно сообщает Риа.
Я смотрю на нее с удивлением – такая безмятежная, энергичная, вечно собранная, Риа совсем не похожа на человека, обуреваемого любовными страстями.
– И как ты поступила, когда эта любовь кончилась? – спрашиваю я. Мне даже представить трудно в ее исполнении такой душераздирающий спектакль, какой устроила я.
Она улыбается и смотрит на Колина.
– Я плакала так же, как ты. А потом тоже пришла сюда. Мы с Колином были знакомы через общих друзей, и я знала, что после ухода Алана ему нужно, чтобы кто-то жил в доме. А потом постепенно все ушло в прошлое.
Колин тихонько пожимает мне руку.
– Добро пожаловать под крышу к мамочке Райли – в приют для строптивых женщин! Все образуется, детка. Поверь мне. Самое главное не слететь с катушек и оказаться в форме, когда вернется счастливая полоса. Так что держи хвост пистолетом. Даже если тебе кажется, будто все видят, что ты склеена из разбитых кусочков.
Риа кивает.
– Да. А. если нападут сомнения, просто прими ванну.
Так, не имея собственных соображений по поводу того, как жить дальше, я принимаю их совет.
Риа делает для меня ванну с лавандовым маслом, а тем временем Колин готовит ужин – жареные сосиски с картофельным пюре. Они отчаянно спорят о том, какой компакт-диск поставить («Вариации Голдберга» или вторую часть хитов «Массив Клаб»), и побеждает Бах – но только за счет меня, находящейся на грани самоубийства. Колин сервирует стол разнородными серебряными вилками, ножами и фарфоровыми тарелками, доставшимися ему в наследство от любимой бабушки. Пока я расслабляюсь в ванной, Риа застилает мою кровать веселенькими простынями, которые предлагала раньше, и даже успевает повесить кое-что из моей одежды на плечики. Когда я, свежая и румяная, выхожу в банном халате из ванной, оба аплодируют.
В ту ночь постель кажется мне более мягкой и уютной, и шум с улицы уже не так беспокоит. Я слышу только тихий шорох листьев за окном и разглядываю на ковре полоски лунного света, пробивающегося сквозь планки жалюзи. Я погружаюсь в крепкий сон, которому, несомненно, способствовало такое сильнодействующее сочетание, как горячая ванна и сосиски, а проснувшись, чувствую необычайную бодрость, несмотря на подспудную болезненную тяжесть в области сердца. Погладив блузку, я надеваю чистый брючный костюм и даже вместе с Колином успеваю на автобус, чтобы вовремя попасть на работу. Я по-прежнему чувствую себя, как пустая раковина, но по крайней мере не выгляжу, как она.
Через неделю я по почте отправляю свитер обратно мужу с коротенькой приписочкой:
Взяла его по ошибке. Извини за доставленное неудобство.
Каким бы мягким и уютным он ни был, больше он мне не нужен.
В конце концов, он никогда мне не принадлежал.
Я сижу на краешке дивана в кабинете моего психотерапевта. Сижу умышленно. С тех пор как я рассталась с мужем, она участила наши сеансы, но в последнее время я напрочь отказываюсь даже обсуждать вопрос о том, чтобы участвовать в них лежа. Я не нахожу ничего дурного в том, чтобы проводить эти сеансы сидя, а вот обсуждение этого вопроса сочла пустой тратой времени. Мое решение освободило меня от многого, зато имело последствия – шероховатости в моих отношениях с психотерапевтом только углубились.
Миссис П. закрывает дверь и садится. Она ждет, что я лягу, но я этого не делаю. Я улыбаюсь ей, но не вижу улыбки в ответ. Вместо этого она смотрит на мои туфли.
– У этих туфель очень высокие каблуки, – говорит она.
У моих любимых туфелек от Берти действительно очень высокие каблуки, зато они выглядят чрезвычайно сексуально.
– Да, это правда.
Она не может оторвать от них взгляд. Я сажусь, положив ногу на ногу, элегантно выставив вперед хрупкую изящную лодыжку. Эта поза мне ужасно нравится, зато миссис П., похоже, не находит себе места.
– Должно быть, в них не очень удобно ходить, – прибавляет она.
– Если к ним привыкнуть, все будет просто прекрасно, и они не доставят вовсе никаких мучений, что бы ни показалось со стороны. Впрочем, эти туфли действительно не для ходьбы. – Я смеюсь.
Она натянуто улыбается в ответ. И почему мы говорим о туфлях?
Разумеется, как бы я ни старалась, у меня не получается удержаться от разглядывания ее туфель. Бежевые, на плоской старушечьей подошве, они явно куплены в «Маркс и Спенсер». Она ловит мой взгляд и инстинктивно прячет ноги.
– Ваше отношение к моде кардинально изменилось, – констатирует она.
– Так это и хорошо. – Она смотрит на меня в упор из-под очков. – Теперь я одеваюсь, как подобает уверенной в себе женщине, – поясняю я.
– А как одевается уверенная в себе женщина? – В ее голосе звучит вызов.
– Она одевается, всегда помня, что она женщина и что ей нравится быть таковой. Она одевается так, чтобы люди заметили ее. – Я разглаживаю морщину на юбке. – К тому же у меня теперь более престижная работа, – напоминаю я, – и мне необходимо выглядеть более солидно и элегантно.
– Да.
Она кивает, однако по ней никак нельзя сказать, что мои слова ее убедили. Интересно, в чем я пытаюсь убедить ее?
– Тогда почему же вы раньше не одевались, как уверенная в себе женщина?
– Думаю, потому, что не была уверена в себе. К тому же вокруг меня не было никого, кто мог бы это заметить. – По этой дорожке мы с ней уже ходили, и мне, помнится, это не понравилось. Автоматически шарю глазами в поисках салфеток. Вижу их на кофейном столике под красное дерево, остается только дотянуться. Как они были бы кстати! Неужели их специально учат этому на курсах психологии – как правильно разложить салфетки? Слишком близко – значит, будет «способствовать»?
– А как же ваш муж? – Она смотрит на меня, но я не могу расшифровать этот взгляд – недобрый и небезразличный.
Какая-то тяжелая волна, нахлынувшая изнутри, распирает мою грудь, рвется наверх, к гортани. Я глотаю ком в горле, делаю ровный вдох и впервые говорю это громко вслух другому человеку:
– Мой муж – гей.
Звучит это так обыденно, будто я предложила погрызть чипсов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39


А-П

П-Я