И, может быть, оборваться трагически.
– Соображать перестал от испуга?
В тоне Крестного Лещинский уловил, кроме насмешки и раздражения, нотки удивления, прозвучавшие для него, учитывая ситуацию, почти комплиментом.
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и, действительно, испуганной.
– Объясняю. Специально для тебя, – начал Крестный, и Лещинский услышал в начале этой фразы какую-то угрозу для продолжения их дальнейшего сотрудничества. – Кроносова ты заказывал. Ты и ответишь за все, что вокруг него было. А было то, чего быть не могло. Была охота на моего человека. И его не убили только потому, что его трудно убить. Труднее, чем любого другого. И ты, Лещинский, найдешь мне, кто заказал эту охоту.
Логика всегда была главным аргументом для Лещинского. Крестный говорил убедительно. Лещинский принял на себя ответственность за ситуацию. Да и что ему еще оставалось? Он знал, чем закончит свою тираду Крестный. И тот не обманул его ожиданий.
– Иначе я убью тебя. Там, в машине, сидит один из моих воспитанников. Я взял его с собой, чтобы он тебя запомнил. Он один из лучших. У него отличная память. И сильные руки, такие же, как у того, что привез тебя сюда.
Лещинский взглянул на машину, но сквозь ее затемненные стекла ничего не было видно.
– И не тяни, Лещинский. Это нужно быстро. У меня нет времени. Значит, у тебя его тоже нет.
Крестный повернулся к машине.
– Все, Лещинский, – сказал он не оборачиваясь. – Пара дней, не больше.
Когда «Форд» скрылся за березками, Лещинский все еще стоял там, где его застала последняя фраза Крестного. В душе его кипели чувства противоречивые.
«Вляпался, с-сука,» – шипел внутри него кто-то тонко вибрирующий и сознание заслоняло тупое лицо анаболизированного мордоворота из моторки.
Тут же откуда-то из области заднего прохода поднималось по спине и разливалось по всему телу чувство привычности существования в том мире, который он создал своими руками. Вернее, своими мозгами.
Его уединенный, уютный кабинет, с обновляемой каждую неделю бутылочкой «Корвуазье» в сейфе, его мягкое вертящееся кресло, сидя в котором, он за год своего сотрудничества с Крестным решил судьбы уже стольких людей. И каких людей!
Было в этом чувстве немало негодования против перспективы каких-либо изменений в его образе жизни, к которому он успел привыкнуть и привязаться. Он уже не представлял себя живущим где-либо еще, кроме как в своей квартирке, занимающей половину этажа одной из немногих внутри Садового Кольца новостроек.
Несмотря на всю сложность стоящей перед ним сейчас проблемы, он невольно зажмурился, когда вспомнил сумму, которую пришлось отвалить за эту квартирку. И опять-таки невольно улыбнулся, тут же припомнив и новоселье, которое он сам себе устроил.
Он справлял его, можно сказать, в одиночестве. А кому из бывших своих друзей сумеешь объяснить, на какие шиши... Нынешних своих коллег он тоже приглашать не рискнул.
Так и праздновал один, собрав пятнадцать проституток, раздев их, и гоняясь за ними с торчащим членом – играл в игру: «Догоню – выебу!». Девочки были – на подбор и не очень-то стремились от него убегать.
Он и сейчас почувствовал неконтролируемое шевеление внутри штальмановских брюк, когда вспомнил, как он расставил раком все эти пятнадцать классных попочек, рассматривая, пробуя пальцем, нюхая и облизывая все, что хотелось обнюхать и облизать. А потом трахал их всех одновременно, не успевая вынимать и всовывать, вынимать и всовывать, каждый раз обжигаемый волной удовольствия от новизны тактильных ощущений и сознания покорности принимающей его член женской плоти. Он тогда кончил несколько раз подряд, возбуждаемый не столько их прекрасными телами, сколько осознанием своей сексуальной себестоимости: он – один, а баб – пятнадцать.
Лещинский сунул руку в карман и ощутил сквозь ткань подкладки жесткость своего члена, конечно же не забывшего тот праздничный пир в свою честь. Лещинский понял, что ему необходимо кончить прямо сейчас, иначе его просто разорвет от желания.
Он уже расстегнул штаны, достал член и начал мастурбировать прямо на берегу, когда в мозгу неожиданно всплыла финальная сцена того новоселья: он, совершенно обессиленный, пил коньяк, а проститутки перетрахались друг с другом, хотя это он не оплачивал. Тогда ему, утонувшему в своем удовольствии, было абсолютно все равно, чем они занимаются, а сейчас до него дошло, что ни одну из них он тогда не удовлетворил, и они ему показали свое отношение к его сексуальной ценности.
Все его желание резко пропало.
Он вдруг увидел себя со стороны и ужаснулся.
Дернув вверх молнию, он почти бегом побежал в ту же сторону, куда уехал «форд» Крестного, озираясь по сторонам и сильно надеясь, что никто его здесь не видел.
«Пара – дней, пара – дней», – колыхалось в мозгу Лещинского в такт его шагам.
Неожиданно для себя он вышел на Таманскую улицу, у ее пересечения с третьей линией Хорошевского Серебряного Бора, в места достаточно цивилизованные, и сразу почувствовал себя гораздо увереннее.
А когда буквально через пять минут ему удалось поймать такси, и он брякнулся в него, назвал адрес и устало прикрыл глаза, тревога прошла окончательно. Он мчался по залитой майским солнцем Москве и думал только о том, как сейчас залезет в свою «джакузи» и, смыв с себя воспоминания о пережитом сегодня страхе, примется решать загадку, заданную ему Крестным.
Они на приличной скорости пролетели проспект маршала Жукова, Мневники, потом пробирались какими-то Силикатными и Магистральными толи улицами, толи проездами, пока не выбрались, наконец, на Звенигородское шоссе.
Вскоре слева замелькала ограда Ваганьковского кладбища, и расслабившийся было Лещинский вновь вспомнил угрозы Крестного. Но до улицы Герцена, где недалеко от Никитских ворот стоял его дом, как и он сам, не торчащий на виду, а запрятанный в глубине квартала, оставалось уже недалеко, и Лещинский вновь почувствовал в себе ту уверенность, которой ему сегодня так не хватало в разговоре с Крестным. Он уже не был инфантильным мальчиком, хватающимся при опасности за свой член, как бы ища у него защиты, он вновь вспомнил, что он гений анализа, виртуоз прогноза, мастер обработки информации.
Проезжая мимо высотки на площади Восстания, Лещинский уже полностью восстановил свое самоощущение человека из аппарата Правительства, который порой может больше и быстрее, чем само Правительство.
«Быстрее. Именно – быстрее, – думал Лещинский. – Два дня – это много. Один.»
Он решит эту задачу сегодня, уверял себя Лещинский. И сегодня же позвонит Крестному. Только так можно восстановить с ним контакт. А это было, пока, единственное, на чем основывалась стабильность его жизни.

Глава V.

...Вновь победивший в своих воспоминаниях Чечню и вновь возвращающийся в Россию, Иван спал в своей конспиративной комнатенке на восемнадцатом этаже, восстанавливая силы после пережитого сражения с обеими противоборствующими в чеченской войне сторонами. Вечернее майское солнце било в открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне от такого же яркого, ослепляющего чеченского солнца, освещавшего его путь домой.
Перейти линию фронта особого труда не составляло, поскольку и не существовало никакой четко определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем русские войска, он попал в местность, где все было наоборот, и даже не заметил, как произошла эта перемена.
От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего, только из-за того, что Иван и они принадлежали к разным народам.
Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войною.
Его серая «нива» торчала на опушке леса, на которую вышел Иван, давно покинувший дорогу, ставшую намного более людной, и пробиравшийся более укромными путями.
Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов, и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешаный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.
Иван понял, что жизнь этого человека ему нужна. Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, обманывая смерть, пытаясь заставить ее служить себе.
Это было скучное убийство.
Это даже не было убийством.
Это было мгновенным прекращением существования того, что не было достойно ни жизни, ни смерти. Иван не мог наградить его знанием близости смерти.
Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть.
Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, так быстро покидает его мозг сознание, так быстро переходит он грань между живой и неживой материей.
В «ниве» Иван нашел трофеи убитого им мародера.
Целую гору, штук пятнадцать «калашниковых», пару офицерских «макаровых», гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная, зачем.
В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана это заинтересовало больше, чем оружие.
Он пока еще не успел обдумать – как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Ведь это до первого патруля...
Он порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей.
Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да, черт с ней, с рубашкой.
Иван снял форму убитого им лейтенанта, и переоделся. На его взгляд он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы, достаточно запачканный войной, чтобы не вызывать подозрений в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских.
«Сойдет», – решил Иван.
Машина у него была.
Это было хорошо, даже очень хорошо, поскольку очень сильно приближало его цель, ускоряло путь на север.
Не было документов.
Это было плохо, так как сводило на нет все преимущества обладания машиной.
«Деньги, – подумал Иван. – Должны быть деньги.»
Он обшарил карманы застреленного им мародера.
Денег было мало. Тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят.
Кроме того Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт.
Сунув деньги в карман, он опять полез в машину.
Еще один мешок, вытащенный им из машины, был набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков. Там были часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы...
Иван не стал копаться в этих атрибутах жизни, свидетельствующих сейчас о смерти своих бывших владельцев, а еще раз осмотрел салон машины.
Больше, вроде бы, ничего не было.
Иван вспомнил про бардачок, открыл его и даже рассмеялся от удовлетворения находкой.
Деньги лежали аккуратными пачками, перетянутыми разноцветными резинками. Иван взял одну, прикинул на глаз.
Примерно – миллион российскими. Купюры были в основном старые, часто мятые и рваные, понятно было, что собирали их в одну пачку по разным местам и карманам. Пачек было два десятка.
Долларов была всего одна пачка, но судя по ее толщине и по тому, что с одной стороны лежали десятки, а с другой – пятерки, сумма была вполне приличной.
Захлопнув бардачок и сунув в карман еще один «макаров» с двумя запасными обоймами, он вывалил остальное оружие на траву и запылил на «ниве» по каменистой дороге, со все увеличивающейся скоростью покидая район окончания своих боевых действий в русско-чеченской войне.
...Неделю он блуждал по Чечне, избегая проезжих дорог, и терзая «ниву» сначала предгорным, а потом степным бездорожьем. Иван стремился на север и был озабочен только одним – не впороться ни в Урус-Мартан, ни в Грозный, ни в Гудермес.
Несколько раз его обстреливали, но он уходил от контакта, изображая паническое бегство, и ему всякий раз верили. Что может быть естественнее страха в стране, объятой войной?
Сложнее всего оказалось перебраться через Терек.
Все мосты через него охранялись слишком хорошо, чтобы рассчитывать прорваться через них на лишенной брони «ниве». Ему не удалось бы даже сбить легонькой «нивой» массивные шлагбаумы, а если бы он как-то и проскочил, то был бы неминуемо расстрелян из тяжелых пулеметов, стоящих на выездах с мостов на каждом берегу.
Соваться же через посты без документов было бы вообще просто самоликвидацией – даже и с документами проезд через мост все равно оставался проблемой.
Он двинулся сначала вниз по течению Терека, рассчитывая прорваться в Дагестан, но вскоре чуть не лишился машины, попав на прибрежный участок совершенного бездорожья. Пришлось вернуться, поскольку проезжая дорога в Дагестан была слишком хорошо прикрыта чеченскими стволами.
Ему ничего не оставалось, как продвигаться в сторону Гудермеса, то проселками в одиночестве, то прячась в группах машин на дороге, при первых признаках приближения к посту сворачивая с нее и ища объезд.
Иван чувствовал, что нельзя затягивать свое пребывание в этой стране, не знавшей о том, что она Ивана больше не интересует как противник, и что единственное его желание – раскрошить как можно меньше чеченских голов на своем пути в Россию.
Его могут втянуть в боевой контакт, и тогда ему придется убивать, хочет он этого или нет. А заставить его забрать чью-то жизнь, когда она ему не была нужна, было бы насилием над его волей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24