— Что-то того… — неуверенно проговорил он, задирая голову вверх и хлюпая носом. — Что-то… пахнет как-то… У тебя ничего на плите не сгорело?
— Ничего, — ответила Нина и дрогнувшим голосом добавила: — Знаешь, Жора, хорошо, что у нас трубы с водой прорвало. Это еще ничего. А вот если канализацию…
— Молчи, дура! — взревел Георгий Петрович и бросился в туалет.
Картина, которую он застал там, потрясла его настолько, что Георгий Петрович замычал, бессильно всплескивая руками. Унитаз клокотал, как кастрюля на плите — из вонючего его нутра перло зелено-коричневое содержимое, как перекипевший суп. Георгий Петрович открыл рот, по неосторожности глотнул зловонного воздуха — и содержимое теперь поперло из него самого.
— Что случилось еще? — долетел из кухни встревоженный голос Нины.
— Накаркала, гнида, — икая мучительной икотой, простонал Георгий Петрович. — Канализация… Скорее — вантуз, вантуз!
Через полчаса ценою невероятных усилий были ликвидированы последствия очередной катастрофы. Правда, зеркала и стекла в квартире снова покрылись водяными пупырышками, а пол в коридоре и на кухне был покрыт зеленой липкой пленкой, которая никак не желала оттираться. Георгий Петрович, неумело обращаясь с вантузом, повредил себе правую руку, а Нину так и вообще едва не засосало в унитаз — но теперь было все позади.
Бледный Георгий Петрович дрожащими губами пил на кухне чай, а сидящая подле него Нина размешивала сахар в своей чашке, но так как руки у нее тряслись, чай расплескивался по столу.
— Наказание божье, — вздыхала Нина. — Степочка с небес гневается. Ой, гневается Степочка с небес…
— Не болтай ерунды, — буркнул Георгий Петрович. — Наказание божье… Степочка с небес… Я же партийный! А ты мне такую муть несешь… Вот барабашка тут завелся — это точно…
Нина помолчала, оставила наконец в покое ложечку, положила на залитый чаем стол руки и молвила:
— А знаешь, Жора, прорыв труб и канализации — еще не самое страшное, что могло случится. Если бы, например…
— Заткнись! — рявкнул Георгий Петрович и так врезал кулаком по столу, что опрокинул обе чашки и свалил на пол заварочный чайник.
Нина послушно и испуганно смолкла.
— Степочка, Степочка… Заладила! Дура!
Степан Турусов, сидя в собственной квартире на открытой створке кухонного шкафчика, плакал, размазывая слезы по чудовищному своему клюву.
«Надо же такому случиться, — горько думал он, — чтобы я опять оказался в мире живых в своем городе, в своей квартире… Как так могло получиться? Наверное, эта Мария что-нибудь перепутала и меня перекинула сюда, вместо того чтобы переместить с Никитой и Г-гы-ы в Пятьдесят Восьмой Загробный… Совсем эта Мария ошалела от любви к Никите — вот и перепутала что-то в своем колдовстве… Я и мечтал дома оказаться — но почему в таком виде? Почему я все еще в обличье попугая, притом невидимого? Опять сработали какие-то дурацкие загробные законы? Никто из живых меня не видит… Считают барабашкой… А я раньше думал, что барабашки не существуют. Ну, ничего. Теперь по крайней мере знаю, откуда эти барабашки берутся».
Степан Михайлович посмотрел вниз — туда, где за его собственным столом пили чай измотанные переживаниями родственники дядя Георгий и тетя Нина. Степан Михайлович до такой степени вдруг преисполнился ненависти к подлым захватчикам, что даже перестал плакать.
— Сволочи! — выкрикнул он, но никто его, конечно, не услышал. — Гады! Я вам еще не такое устрою! Квартиру только жалко мою, а то я бы вообще вас тут сжег к чертовой бабушке! Куда Джему мою дели? На живодерню отвезли! Гад ты, дядя Жора, я тебе никогда твоей подлости не прощу! Гнида! Гэбэшник проклятый! Сталинист паршивый! Я тебе… Сгною! Джемочка моя…
И Степан Михайлович снова заплакал.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
— В городе бунт!
Ю. Олеша
Кентавр Борисоглебский по натуре своей был существом беззаботным и, несмотря на то что исполнял обязанности подручного инспектора Колонии X Эдуарда Гаврилыча, нечасто задумывался о служебных проблемах. Мало дела ему было до того, что Колония переживала теперь не лучшие времена — сначала обитающих в Пятом Загробном героев терроризировал маньяк Раскольников, расчленивший своим страшным топором всех наличествовавших на тот момент старушек, а потом неуловимый и загадочный Черный Плащ вносил смятение и хаос в и так неспокойную Жизнь колонии.
Борисоглебский весело скакал вдоль по улице имени Расстрела бакинских комиссаров, затем повернул в переулок имени Сожжения Лазо, поднялся к проспекту Каплан и, звонко дробя копытами брусчатку проспекта, пролетел несколько километров, насвистывая любимую песенку:
А я еду не грущу,
А наеду, не спущу…
Завидев в конце проспекта толпу народа, он перешел с иноходи на рысь и, подскакав к толпе, вовсе остановился.
Разношерстные жители колонии что-то гомонили. Из общего шума выделялся бас Илюши Муромца:
— Ай-ай-ай… Ай-ай-ай-ай…
Живо заинтересовавшись происходящим, Борисоглебский стал пробиваться в центр толпы и скоро добился своего, смяв при этом десяток-другой второстепенных героев, и увидел следующее — окруженный обитателями колонии стоял, прочно уперев в брусчатую поверхность проспекта перепончатые лапы, встрепанный селезень, закутанный в темно-синюю ткань. Мутно-голубые глаза селезня прикрывала черная повязка, а из массивного клюва вылетали пронзительные звуки, складывающиеся в слова:
— Тому в истории примеров нет совсем! Герои — товар штучный! Нельзя их всех причесывать под одну гребенку — это неправильно!
— Верно! — громыхнул из толпы суровый голос Фантомаса. — Нельзя всех под одну гребенку… Тем более тех, кто вообще не знает, что такое гребенка и зачем она нужна!
Борисоглебский перевел взгляд на отливающую под утренним загробным солнцем зеленую лысину Фантомаса и коротко хохотнул.
— Архиверно! — поддержал французского киногероя грассирующий тенорок. — Архиверно, товарищи! Гребенка нам вовсе не нужна! Теперь время не гладить по головкам, а бить! Бить по этим самым головкам!
— Очень приятно, что большинство из вас поддерживают мое мнение! — продолжал пронзительно вещать селезень. — Итак, я предлагаю вам, дорогие герои, изменить существующее положение вещей. Внести, так сказать, ясность! Выступить в роли, как говорится, бога из машины л поставить все на свои места! Если мы — герои, так мы должны совершать подвиги! А как можно совершить подвиги в колонии, где на каждый квадратный метр приходится по три десятка самых разнообразных героев — всяких конфигураций и ориентации?!
— И еще больше, чем три десятка, — пробасил, рубанув могучим кулаком воздух, Илюша Муромец. — Мою квартиру уплотнили недавно — мало того что до этого со мной в одной комнате жили Алеша Попович и Добрыня Никитич, так теперь еще целую отару героев татарского эпоса пригнали на личную мою жилплощадь — Кумбыз-хан, Бастур-ман-хан, Кимберлиз-хан, Беверлиз-хан, Суматри-хан и Лавизгум-оглы. Пернуть, извините за выражение, негде… А Кумбых-хан к моему богатырскому коню все присматривается — хочет его сожрать, наверное. У них, у татар этих, такой народный обычай!
— Я об этом и говорю, — закивал своим клювом селезень. — Перенаселенность — одна из существенных проблем Колонии X. А почему образовалась такая проблема? Что, места свободного нет в Цепочке? Да сколько угодно! Вон Тридцать Третий Загробный — по слухам, там вообще жесточайшая нехватка населения! Почему бы администрации туда пару тысяч героев не перекинуть?
«Дельно говорит селезень, — подумал кентавр Борисоглебский. — Тесно тут у нас в колонии, это правда. А если у Илюхи богатырского коня сожрут, с кем я буду рысистые испытания устраивать? Да и потом — героев с каждым днем все больше и больше становится — кончится все тем, что Рысистые испытания негде проводить будет… Откуда этот селезень взялся, кстати? — подумал еще Борисоглебский. — Что-то раньше я его не видел…»
— А сказать вам, — продолжал между тем селезень, — Почему администрация всех героев в одну-единственную Колонию сваливает? Да еще огораживает колонию магическим забором, через который заяц не перескочит, птица не Перелетит, змея не проползет?
— Сказать! Сказать!
— Так слушайте! — торжественно объявил селезень. — Недавно я разоблачил местного инспектора — Эдуарда Гаврилыча, который всем вам, наверное, прекрасно известен.
— Известен! Известен!
«Вмешаться, что ли? — засомневался вдруг кентавр Борисоглебский. — Эдуард Гаврилыч — не кто-нибудь, а мой непосредственный начальник. С другой стороны — очень интересно послушать, как его разоблачат… Потом вмешаюсь. Спешить мне некуда. Надо, конечно, исполнять приказ— ловить неуловимого этого… как его… Черного Плаща… но ничего, минута-другая принципиального значения не имеет. Послушаю…»
— Начнем разоблачение, — заговорил неугомонный селезень. — Вы когда-нибудь задумывались о том, почему Эдуард Гаврилыч в отличие от обыкновенного ифрита имеет две головы, мыслящих по-разному? Да потому что небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад приказал срубить бедному ифриту все его головы за то, что тот, охраняя территорию базара и воспользовавшись своим служебным положением, ограбил, убил и съел бедного персидского юношу Аладдина, торговавшего на базаре финиками! Приказание Соломона исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне. Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Эта голова и выбрала себе имя Эдуард… Эдуард Гаврилыч — урод! Ему место в кунсткамере, а не на должности инспектора! Если власти находят необходимым охранять нас, то пусть приставят к нам нормального среднестатистического ифрита, а не какого-то монстра, тем более осужденного самим мудрым Соломоном за мерзкое и ужасное преступление…
— Вспомнил! — раздался вдруг из толпы чей-то истошный крик. — Вспомнил, где я видел поганые рожи нашего инспектора Эдуарда Гаврилыча. Я ему отомщу! Клянусь своей волшебной лампой, я ему отомщу!
На минуту и селезень, и окружающие его герои примолкли, наблюдая, как вдоль по улице по направлению к конторе Эдуарда Гаврилыча, размахивая кривым ятаганом, помчался одетый по-восточному молодой человек.
— Да, — возвращаясь к прерванной теме, проговорил селезень, — теперь вы видите, что надзор над нами осуществляют типы крайне антиобщественные, самим фактом своего существования оскорбляющие наши легкоранимые героические души. Так доколе, я спрашиваю, доколе мы будем терпеть оскорбления? Не пора ли потребовать сатисфакции?
Толпа, окружающая селезня, молчала, переглядываясь сама с собой.
— Не пора ли потребовать ответа у зарвавшихся тиранов? — усомнившись в лингвистических познаниях слушателей, поправился селезень.
— Пора! — единой глоткой взревела толпа. — Даешь свободу!
— Даешь свободу! — вместе со всеми закричал и Борисоглебский, который, опьянившись зажигательными высказываниями селезня, совершенно позабыл — зачем и для чего он выехал сегодня на проспект Каплан.
— Вперед! — завопил селезень, когда шум возбужденного сборища немного утих. — Надерем задницу оккупантам! За мной!
И пошел вперед, скоро переваливаясь с боку на бок и Мягко шлепая перепончатыми лапками по нагретой загробным солнцем брусчатке проспекта.
* * *
— Скоро ты там? — нервничал полуцутик, бегая вокруг Никиты, копошащегося во внутренностях кабинки генератора.
— Скоро, скоро, — пропыхтел Никита, показывая из-за полуоткрытой створки перепачканную машинным маслом физиономию.
— Сам накликал беду, сам теперь возишься, — протараторил полуцутик и вздрогнул, когда сквозь серый туман до него долетел протяжный вой какого-то явно очень недовольного чем-то чудовища. — Давай скорее! Энергии-то генератор наш нааккумулировал достаточное количество? Надо валить отсюда, надо валить отсюда… Давай скорее! Давай скорее!
— Нааккумулировал достаточное количество, — эхом отозвался Никита. — Только настроить надо.
— Нет, какой ты все-таки дурак, Никита, — продолжал волноваться полуцутик, — надо же было додуматься — орать в Пятьдесят Восьмом Загробном. Тут же чудовище на чудовище сидит и чудовищем погоняет… Нас сожрут, не успеем и опомниться. Представляешь себе перспективку — быть пережеванным, переваренным и возродиться в виде кучи дерьма? Это в мире живых можно себе позволить умереть в каком угодно виде, а потом явиться в Загробные Миры свеженьким и чистеньким. А здесь законы другие. Будешь ты одушевленной и мыслящей какашкой.
— Не каркай под руку! — рявкнул Никита, снова отвлекаясь от своего занятия. — Займись сам каким-нибудь полезным делом.
— Я и занимаюсь полезным делом, — закричал в ответ Г-гы-ы. — Я тебя подбадриваю. Чтобы ты скорее чухался. Давай быстрее, придурок! Это чудовище, которое за туманами скрывается, уже очень близко — я по звуку определяю.
— Чего тебе бояться-то? — спросил вдруг Никита. — Ты лее в любой момент любое чудовище можешь трансформировать в кого-нибудь безобидного… в того же таракана, например.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — уклончиво ответил Г-гы-ы. — Может быть, могу, может быть, и нет… Откуда я знаю, какое именно чудовище к нам подбирается? Вполне возможно, что оно с такой космической скоростью передвигается, что я и пальцами щелкнуть не успею…
— Что-то не похоже на то, что это твое невидимое пока чудовище с космической скоростью передвигается, — усмехнулся Никита. — Полчаса оно уже к нам подбирается, а все никак подобраться не может…
— Кружит, — пояснил бледный полуцутик. — Вынюхивает нас. Или сородичей своих созывает. На пир, так сказать…
Полуцутик вдруг прервался и прислушался, опустившись на колени и приложив ухо к щебню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44