Про себя Маррон вздрогнул. Но тут — о чудо! — за плечом рыцаря возник магистр Рауль. Впервые Маррон был рад присутствию наблюдавшего за ним магистра.
— Что-то случилось, сьер Антон?
— Видите ли, магистр, этот брат был отдан мне в оруженосцы, но он предпочитает заниматься без моего ведома другими делами.
Магистр Рауль смеялся редко, но даже у него губы дрогнули в некоем подобии улыбки.
— Думаю, его предпочтения тут ни при чём. Это наказание, наложенное его исповедником. Я только не спросил, в чём он провинился…
Сьер Антон тоже не заинтересовался этим вопросом. Его глаза вновь встретились с глазами Маррона и рыцарь слегка кивнул, прося прощения и чуть улыбаясь юноше.
— Уже слишком поздно, — произнёс рыцарь. — Не могли бы вы приказать кому-нибудь из мальчиков оседлать моих лошадей? Магистр Рауль, для того чтобы такая неприятность больше не повторялась, нам, вероятно, следует решить, чьи приказы имеют больший приоритет…
«Скажите это фра Пиету, — хмуро подумал Маррон, глядя, как мужчины удаляются. — Пожалуйста», — добавил он про себя, представив эту сцену. Оба они, и рыцарь, и исповедник, были упрямы, требовательны и не терпели нерадивости. Разница была в том, что у сьера Антона был насмешливый характер плюс уверенность, дарованная ему происхождением и положением в обществе. Фра Пиет же отличался мрачной верностью догме и правилам Ордена. Маррон с удовольствием поглядел бы на их спор, если бы мог сделать это со стороны…
Позади него тихо присвистнул Мустар — свист был чуть громче простого выдоха сквозь зубы. Маррон кивнул, повернулся к куче и взял лопату, но вынужден был опереться на неё из-за накатившей на него мгновенной слабости. Жужжание мух стало громче, оно впивалось в мозг и терзало его. На коже Маррона выступил холодный пот, хотя солнце пекло по-прежнему жестоко.
Наполнив повозку и забросив на неё лопату, Маррон налёг на перекладину и потянул груз по камням. Он чувствовал, что действительно становится животным, неспособным думать, и молча следовал за Мустаром, поворачивая повозку на спуске в туннеле и тормозя её своим телом. Так они выкатили повозку через замковые ворота на дорогу. На этот раз там не было каравана и можно было вновь разбежаться; тело Маррона последовало примеру его сознания, которое, казалось, давно уже где-то летало.
Вниз, вниз, на каждом повороте отшвыривая повозку от пропасти. Словно издалека до Маррона доносился, смех Мустара, но сам он не мог смеяться. Сердце бухало у него в груди, воздуха не хватало, разбитые ноги болели даже на ровных местах, а голова бессильно моталась из стороны в сторону.
Им оставалось совсем немного до подножия скалы, где их ждал отдых. Однако за поворотом, едва ли не последним на этой дороге, их поджидала беда. Перед телегой возник человек — по крайней мере Маррон подумал, что это человек, потому что сквозь туман перед глазами он видел только красно-жёлтые пятна. Услышав визг Мустара, Маррон понял, что человек — не плод его воображения.
Маррон и Мустар налегли на перекладину, отшвыривая повозку вбок. Она резко повернула и, хвала Господу, прошла мимо отпрыгнувшего человека. Маррон увидел путника совсем рядом: каштановые волосы и бородка окаймляли лицо мужчины, ошеломлённо следившего за действиями возчиков. А повозка катилась чересчур быстро и была слишком тяжёлой — нет, им не вернуться на правильный путь. Одно из колёс соскользнуло в пропасть, повозка накренилась и полетела вниз, перекладина взвилась в небо, потащив за собой уцепившихся работников. Маррон почувствовал, как что-то порвалось у него в руке, и, уже падая с тропы, закричал от резкой боли.
Он отпустил повозку и полетел вниз. Ударился, покатился, растянулся и соскользнул в жестокие колючки терновника — и беспомощно лежал там, пока его сознание продолжало вертеться, катиться, раскачиваться и кувыркаться, не подчиняясь хозяину.
Едва слышные голоса позвали его издалека, приблизились, и тот же голос произнёс имя — кажется, это было его имя, но юноша сразу же позабыл его.
Руки, обхватившие его под мышками; его тащат спиной по камню. Все вокруг мерцает и скрывается в тумане; глаза закрываются.
Он лежал на камнях, а умелые пальцы ощупывали его голову и ребра, подняли руку и повернули её. Болело все сразу, но рука болела сильнее остального; он застонал и попытался освободиться, но державший его руку человек заворчал на него.
— Не бойся, мальчик, — услышал он и на этот раз понял слова, вцепился в них рассудком, пытаясь устоять в этом качающемся мире. — С ним всё в порядке… ну, или будет в порядке. От такого маленького кровотечения ещё никто не умирал — скорее от него парню станет легче.
Потом руки продолжили осмотр, прощупали кости, проверили ноги. Он потерял сознание.
Придя в себя, он услышал стук копыт, негромкое восклицание и знакомый голос:
— Что тут произошло?
Маррон моментально открыл глаза и попытался произнести слово, но не мог набрать достаточно воздуха. Ему казалось, что внутри он пуст, словно яичная скорлупа — раздавленная яичная скорлупа.
— Несчастный случай. Это я виноват, я должен был услышать их и уступить дорогу.
Эти слова произнёс прежний, незнакомый голос. Хозяин нового, знакомого, соскочил с коня, звякнув удилами, и склонился над Марроном, полностью показавшись на фоне неба. Маррон узнал эту фигуру и узнал голос.
— А, так значит, они спускались слишком быстро. Сильно ему досталось?
— Думаю, нет, — только рана открылась, вот тут, на руке. По-моему, это рана от меча, полузалеченная…
— Знаю, это я его ранил. Как его голова, сильно ушиблена?
— Опять-таки не думаю. Он прокатился вниз по склону, но череп цел, и кости тоже, насколько я могу судить. Искупитель, выполняющий работу раба, босой… наверное, он наказан, а в Ордене наказывают просто: день без еды и тяжёлая работа под палящим солнцем.
— То есть он просто перегрелся? Ладно, значит, ему можно…
Тень подошла ближе, и Маррон почувствовал на волосах струйку воды. Капли побежали по его лицу, он попытался слизнуть их, но перед ним уже было горлышко фляги. Вода коснулась его губ, и он жадно проглотил её.
— Не давайте ему слишком много сразу…
— Знаю.
Маррон и наполовину не утолил жажду, когда фляга исчезла. Но пыль в горле исчезла, и голос, точнее, шёпот, вернулся к юноше.
— Сьер…
— Да, Маррон. От тебя становится больше беспокойства, чем хотелось бы.
Однако пальцы, коснувшиеся его мокрых волос, были куда мягче голоса; Маррон улыбнулся, от души благодарный собеседнику за возвращённое имя. Вместе с именем пришла боль, заныло все тело и сильнее всего — раненая рука, но это было уже не важно. Имя того стоило.
— Что с повозкой?
— Она застряла в кустах, и мы с мальчиком вытащили её. Наверное, её содержимое пропало безвозвратно, ну да Бог с ним. По-моему, этому парню нужно дать ещё воды.
— Он её получит. Я отвезу его в лазарет. Сможете подать его мне, если я сяду на коня?
— Когда я его подниму, его может стошнить прямо на вас.
— Рискну.
Маррон сжал зубы, горло и желудок. Сьер Антон, может, и рискнёт, но сам Маррон не будет полагаться на случай.
Пара ловких рук подняла его в воздух и передала другой, не менее ловкой. Желудок Маррона слегка сжался, когда его тело качнулось, но юноша несколько раз сглотнул и почувствовал, что угроза миновала. Он вновь закрыл глаза и прижал больную руку к груди, чувствуя, как кровь стекает к локтю. Прежде чем лошадь начала медленно раскачиваться, поднимаясь в гору, он услышал ещё:
— Я — Антон д'Эскриве, рыцарь Ордена. А вы, мессир?
— Меня зовут Радель. Я менестрель. Сьер Антон издал короткий смешок.
— Менестрель идёт в Рок-де-Рансон? Неужели вы собираетесь развлекать братьев?
— Я подумал, что в замке могут быть гости, которые захотят послушать музыку. Мне говорили, что гостеприимство монахов распространяется даже на таких, как я.
— Что ж, в замке сейчас действительно живут гости. А ещё там есть рыцари, круг развлечений которых шире, чем у монахов. Вас примут весьма радушно, Радель, если вы поёте так же хорошо, как спасаете упавших с тропы братьев.
— Мой голос немного подпорчен дорожной пылью, — вкрадчиво заметил менестрель, — но если в замке найдётся немного вина, чтобы освежить горло…
— Уж вино-то там точно есть. Что ж, надеюсь услышать вас сегодня вечером.
8. СКРЫТОЕ И ПОТЕРЯННОЕ
Джулианна не была создана для одиночества.
К такому выводу девушка пришла через некоторое время, занятое в основном хождением по комнате, выглядыванием в окно и игрой с резными деревянными ставнями окна — забава не то для ребёнка, не то для заключённого, а она, кажется, и то, и другое. Она знала, что на свете существуют любители одиночества — отшельники и прочие нелюдимы. Кроме того, бывают люди, которым совершенно не нужно ничьё общество; она не причисляла себя к таким, причём сейчас — яростнее, чем когда-либо. Ей хотелось смеха, разговоров, остроумия и пикировки; а больше всего она мечтала о собеседнике, как бы загадочен или увёртлив он ни был.
Если быть точной — а Джулианна была весьма практичной дочерью своего отца, будь он трижды неладен, и потому не мечтала ни о чём несбыточном, вроде возвращения к прошлой жизни, — так вот, если быть точной, ей хотелось поговорить с Элизандой, но Элизанды рядом не было. Она часто отсутствовала по нескольку часов кряду, а то и добрую часть дня.
Не обременённая требованиями такта, дипломатичности или сохранения чести будущего мужа, не вдаваясь в соображения о нелюбви монахов к женщинам, Элизанда чувствовала себя в замке гораздо свободнее Джулианны.
Каждый день она отправлялась на исследования, вынюхивая местные секреты и лазая по самым дальним углам, однако неизменно возвращаясь через час или около того, чтобы рассказать о замечательных видах или о тёмных сырых коридорах Обе девушки прекрасно понимали, что всё это было только обманом для отвода глаз — хотя Джулианну ещё никто никогда не обманывал все эти хождения по замку и поиски имени какую-то цель, но она оставалась тайной — пока что.
В этот день Элизанда ускользнула сразу после завтрака, и сейчас был уже полдень, а она всё не возвращалась. Джулианна в одиночку сходила помолиться на галерею большого зала и в одиночку же вернулась. Она пообедала в одиночестве и уже начинала злиться, а Элизанда все никак не появлялась. Джулианна чувствовала себя заброшенной и, хуже того, догадывалась, что её снисходительностью злоупотребляют. Элизанда считала себя в первую очередь гостьей Джулианны, а уж потом Ордена, и сама не раз так говорила.
Она считала Джулианну своей подругой и в своих приходах и уходах никогда не преступала того, что дозволяло ей такое положение. Сегодняшний случай был более чем необычным — он был беспрецедентным, к тому же, как подумала Джулианна, на Элизанду это было совсем непохоже. Со своими тёмными намёками на джинна, с привычкой постоянно оглядываться по сторонам, она никогда не исчезла бы вот так — не предупредив и надолго. За злостью Джулианны явственно проступало сильнейшее любопытство — впрочем, злость тоже не была слабенькой.
Но что бы это ни было, злость или волнение, оно наконец заставило её откинуть штору у входа, выбежать из комнаты и спуститься по лестнице во двор. Только тут она опомнилась
Она знала дорогу отсюда до большого зала, но туда идти было бессмысленно. Ещё она могла в одиночку добраться до конюшен — да, пожалуй, от этого могло бы быть больше пользы. Итак, вниз по длинному узкому коридору в тенях, вниз, туда, где солнце играет на воде, где воздух пахнет лошадиным потом и навозом. У конюшни Джулианна отыскала главного конюха и учинила ему настоящий допрос. Он не хотел разговаривать, но наконец соблаговолил ответить на вопросы, старательно отворачиваясь и отводя глаза, чтобы не взглянуть на женщину. Нет, сегодня он не видел компаньонку её светлости. Нет, она не выезжала верхом и не брала ничьей лошади. Она могла уйти пешком; тут ему ничего неизвестно, но у него нет времени следить за всеми, кто снуёт тут во дворе, — он всё-таки главный конюх, человек занятой. Если её светлость пожелает расспросить стражников на воротах, они могут вспомнить больше…
Стражники заступили на пост после обеда. Они не видели, чтобы из ворот замка выходила или выезжала женщина. Их предшественники тоже ни о чём подобном вспомнить не могли. Им жаль, сказали стражники, что они ничем не могут помочь даме; на мгновение Джулианна даже поверила им. Они не видели её лица за вуалью, но девушка постаралась вложить улыбку в свой голос, когда благодарила их, и понадеялась, что они всё-таки разглядели её улыбающиеся губы.
Обратно в конюшенный двор; она уже подумывала о том, чтобы расспросить мальчиков-шарайцев, но магистр внимательно следил за ней — казалось, он наблюдает за всяким, кто осмеливается войти в его владения, — а Джулианне не хотелось снова почувствовать на своей шкуре его враждебность.
Так куда же идти теперь? Элизанда ведь не обедала, по крайней мере с ней вместе, и давно должна проголодаться. Значит, следовало искать в трапезной и на кухне. Однако Джулианна не имела ни малейшего представления об их местонахождении. Но зато у неё был язык и желание использовать его, да к тому же ей удалось поймать брата, бежавшего по какому-то поручению.
Это оказался юнец, краснеющий по малейшему поводу; Джулианна решила, что он сутулится и заикается только по молодости, а не из женоненавистничества. Именно желание помочь заставляло его быстро шагать впереди девушки, останавливаясь на каждом разветвлении коридора. Он был добродушен и выдрессирован, как щенок, а щенки всегда нравились Джулианне. Она подумала, что, возможно, ей удастся удержать мальчика подольше, чтобы он провёл её через весь лабиринт…
То есть Джулианна понимала, что выбранный путь ею окажется в лучшем случае простывшим следом, скорее всего тупиком — просто-напросто потерей времени. Невозможно было представить себе Элизанду, которая будет помогать монахам печь хлеб — впрочем, как и монахов, которые позволят ей помогать себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66