Он возненавидел американские бомбардировщики Б-29, их свирепый рев, длинное серебристое тело, пугающую красоту в полете. Ненавидел он смертельную точность их налетов, когда два ведущих самолета пролетали над испуганным затемненным городом, сбрасывая семидесятифунтовые напалмовые бомбы — испуская струи горящего желе, они освещали цель для сотен других Б-29 с их бомбами. Падали тысячи и тысячи бомб, наполненных напалмом, нефтью, взрывчаткой, падали на город, и пожары вспыхивали такие, что плавилась даже сталь, а густой черный дым убивал все живое.
Оказавшись во время одного из таких налетов на Гиндзе, Уоррен услышал, как закричала мать, на спине у которой загорелся ребенок. Он снял куртку, набросил ее на ребенка и загасил пламя. Во время другого налета Уоррен укрылся в кинотеатре, а в соседний магазин попала бомба, и он обрушился на кинотеатр. Уоррен организовал уцелевших, и довольно быстро им удалось выбраться из-под обломков, но тут же он услышал крики детей из полузаваленного школьного автобуса неподалеку. Взобравшись на капот, Уоррен выбил ногой ветровое стекло, влез в автобус и стал передавать детей тем, кто был с ним в кинотеатре.
Налет 9 марта, самый ужасный на памяти Уоррена, уничтожил четверть города, оставив бездомными два миллиона человек, и весь город без электричества, бензина, воды и общественного транспорта. Факты эти он узнал от Ясуды Гэннаи, тот объяснил, что действительное число жертв скрывают, страна не должна знать правду, чтобы не пострадал боевой дух. Но он сообщил Уоррену, что в одном этом налете погибло двести тысяч человек — среди них пропавшие без вести, которые тоже считаются погибшими.
После этого нападения интенсивность и частота налетов увеличились, самолеты появлялись в любую погоду. Они буквально раздавили город. Голодающим японцам приходилось теперь есть морских чаек, древесную кору, кошек, червей-шелкопрядов. И все, включая Уоррена, ненавидели американцев больше прежнего.
* * *
Через несколько минут после того как Уоррен разозлился на Касс Ковидак и укусил ее за руку, он и Ясуда Гэннаи были снаружи, в горном туннеле, шли к свету у входа в туннель. Обнимая Уоррена за плечи, Ясуда хвалил его, называл по-настоящему хорошим парнем, необычайно умным и предприимчивым, обладающим верными инстинктами в большинстве дел. Вот только вспыльчивость его может произвести неблагоприятное впечатление на тех, кто Уоррена плохо знает…
Продолжая говорить спокойно, Гэннаи сказал, что поведение Уоррена похвально, но в то же время иррационально, что он ловок и настойчив в допросах пленных, однако выказал свою враждебность этой Ковидак, и она обратила его гнев против него же. Да, Ясуда Гэннаи понимает, что она умная женщина, способная ходить по линии между сопротивлением и сотрудничеством. Но Уоррен тоже умен и вполне способен справиться с какой-то женщиной, если только будет контролировать себя.
Уоррену же казались невыносимыми ее холодные манеры, английский снобизм, так он это называл, он бесился от ее уклончивых насмешливых ответов, от ее саркастических реплик по поводу его незрелости и власти. Слишком она умная, это ее до добра не доведет, говорил Уоррен. Касс Ковидак знала, что убить ее не могут, и этим пользовалась. Гэннаи напомнил, что Уоррен должен сдерживать себя, что все знание происходит из спокойствия ума, и ему следует снимать напряжение, уделяя время искусству, каллиграфии, рисованию. И хотя Уоррену явно недостанет терпения, медитация тоже хороша для души…
Они вышли из туннеля, прикрыли глаза от солнца, и направились к саду камней вблизи флагштока. Сад был красив резкой, простой красотою, столь свойственной японскому искусству. Созданный по образцу сада в киотосском храме Реандзи, он являл собою всего лишь пятнадцать камней, расположенных на белом песке группами: семь, пять и три. Уоррен любил этот сад, он усвоил от Ясуды Гэннаи, что красота заключается в естественности.
Несколько мгновений они молча смотрели на сад, отключившись от окружающей их лагерной обстановки, а когда Ясуда почувствовал, что мальчик успокоился, он сказал, что сейчас раскроет Уоррену самую важную часть кин-боси, ту часть, от которой зависит победа или поражение и выполнить которую может лишь он, Уоррен.
Гэннаи смотрел на пустую дорогу, ведущую в лагерь.
— Слушай меня внимательно, Уоррен-сан. Сегодня ты последний день работал с пленными. Сразу добавлю, что это не имеет никакого отношении к англичанке. Ты кое-что должен для нас сделать. Это следующий в шаг в кин-боси и одновременно испытание твоей лояльности.
Уоррен нахмурился.
— Но зачем нужно испытывать мою лояльность, Ясуда-сан? Разве я не доказал себя за эти годы? Я не понимаю.
— Ты выдержал все испытания, друг мой. Но ты увидишь, почему необходимо испытывать тебя последний раз, и я уверен, получится у тебя превосходно. Тогда все члены моей семьи, даже самые недоверчивые, поймут, что ты действительно один из нас. У семьи не должно оставаться сомнении в твоей лояльности. Пусть знают, как знаю я: ты будешь служить без вопросов и сделаешь то, что от тебя требуется.
— Просите меня о чем угодно, Ясуда-сан, и это уже сделано. У меня нет другой семьи кроме вашей. Я не хочу другой семьи кроме вашей.
Не сводя глаз с дороги, Ясуда положил руку Уоррену на плечо.
— Я им сказал, каков будет твой ответ, я им сказал, что ты один из нас, но сам хотел услышать это от тебя.
Оба они увидели это одновременно. Черный дым поднимался над Токио. Нa город напали американские бомбардировщики. Гэннаи печально проговорил, что война — это не искусство, а дело дураков и животных, жестокость, которую не сделаешь утонченной. Но при всем при том, если он хочет спасти «Мудзин», придется еще некоторое время играть в эту игру.
Он перевел взгляд на Уоррена. — Через три дня ты покинешь Японию. Не забывай свою цель, нашу цель, Уоррен-сан, и ты сравнишься с небесами.
Ясуда Гэннаи прижал мальчика к себе и опять стал смотреть на черные клубы дыма, поднимавшиеся к югу от них, над городом.
* * *
Хартфорд, Коннектикут
Июль 1945
Было темно, а дождь утих немного, когда Уоррен Ганис открыл калитку в проволочной изгороди, ведущую на задний двор. Проволока вместо белого деревянного частокола, который огораживал двор раньше. И собачьей конуры теперь не было, и даже клена: его срубили, остался только гниющий пень. Уоррен подошел к белому оштукатуренному дому, который покинул четыре года назад, и заглянул в окно кухни. Темнота внутри, почти черно. И никакого движения. Хорошо.
Он был весь в черном — кожаная фуражка, перчатки, плащ, брюки, заправленные в сапоги. Лицо повязано платком. В темноте под дождем он был почти невидим. Но чувствовал себя при этом отвратительно. Летний дождь насытил воздух влагой. Рубашка под плащом липла к телу Уоррена, он чуть не вопил от раздражения. Господи, скорее бы кончилась эта ночь. С другой стороны, ему не терпелось пройти последнее испытание. Потом, когда он все сделает как надо, никто не усомнится в его лояльности.
Вытащив из кармана плаща отвертку, он несколькими движениями расшатал единственный замок окна. Затем поднял окно, при этом замок отломался и упал на пол кухни. Ч-черт, шумно получилось. Он залез внутрь, ободрав правое колено, и опять выругался, но с облегчением увидел, что брюки не порвались. Не оставляй следов, учил его Ясуда-сан.
Уоррен закрыл окно изнутри и стал прислушиваться, замерев. Он слышал, как работает холодильник, слышал, как мягко стучит дождь в стекло за его спиной. А впереди едва слышно тикали часы, звук доносился из гостиной. Больше ничего. Все же он долго оставался неподвижным, задерживая дыхание, чувствуя, как дождевая вода стекает с фуражки на шею.
Нервы. Может быть, поэтому он так сильно потеет. Ему приказано не снимать ничего из одежды, пока не закончит дело и не уйдет из дома. Ясуда-сан приказал. А Уоррен привык повиноваться ему без вопросов. Он вытащил крошечный фонарик и прошелся его лучом по кухне.
Изменения.
Новые занавески, буфет и линолеум. Настенная доска рядом с холодильником, раньше ее не было. На доске рецепты блюд, газетная статья его отца по случаю смерти президента Рузвельта в апреле этого года, и Нагорная проповедь, которую прицепил, конечно, его дед. Его покойный дед.
Месячной давности некролог, тоже со статейкой отца, красовался на доске. Сообщалось, что старый Ганис скончался дома во сне, окруженный любящими его родными. Уоррен знал, что это неправда. Но, как отозвался Ясуда-сан о его отце, красноречивый человек и лгать умеет хорошо.
Перед отъездом из Японии в Америку Уоррену показали досье с новейшей информацией о Ганисах. Упоминалось, что дед Ганис последний год страдал тяжелым алкоголизмом, его пришлось поместить в закрытую лечебницу. Гэннаи сказал, что старик, вероятно, был несчастен и пил, чтобы забыться.
Уоррен без всякого удовольствия приехал в Америку. Здесь он чувствовал себя одиноким, отрезанным от всего, что ему дорого. Старые воспоминания об Америке и родителях зашевелились было в мозгу, но он одернул себя, напомнив, что у него важное дело, что он уже не тот Уоррен, каким был четыре годе назад. Так ему удалось быстро ожесточить себя, он был готов сделать то, зачем сюда приехал. Америка ничего не значила для Уоррена, силу он черпал в Японии, в семье Гэннаи. Среди японцев он принадлежал к элите. В Соединенных Штатах он даже не существовал.
В кухне пахло сосновым дезинфектантом. Все такая же неугомонная чистильщица, его мать. Женщина, которая не могла уснуть, зная, что на полу спальни есть хоть одно грязное пятнышко. Дезинфектант напомнил ему Токио, где метро служило укрытием во время воздушных налетов — там каждый день приходилось производить тщательную чистку, убирая, среди прочего, человеческие экскременты. При мыслях о Токио вспомнилось и предупреждение Ясуды: Ничего не делай, Уоррен-сан, пока не удостоверишься в пути отхода. Путем отхода для Уоррена служила кухонная дверь, а он находился всего в нескольких футах от нее.
Он стал искать ящики с ножами и нашел их на прежнем месте, слева от раковины, полированные металлические ручки поблескивали, все лежало в своем отделеньице. Милая, милая мамочка. С колотящимся сердцем Уоррен сделал выбор. Он взял хлебный нож с девятидюймовым лезвием и длинной ручкой.
С ножом в руке он прошел через столовую, оставляя грязь на вощеном полу, и вошел в гостиную. Луч фонарика направил на кресло-качалку отца. Сломанный подлокотник починили, а художественные кружки утроились в числе. Уоррен подумал, что кружки уродливые, ничего артистического в них нет, они символизируют деньги без вкуса. Да и все так называемое искусство в этой комнате было до ужаса провинциальным, человек, выбиравший эти предметы, представления не имел о красоте и уместности. Уж если и научился Уоррен чему-то у Ясуды, то чувству стиля.
Позади него часы пробили четыре пополуночи.
Он поднял глаза к потолку, на втором этаже спали его родители. Об этой минуте он думал каждый день во время долгого пути через Китай и Индию в Испанию. Думал во время опасного атлантического перехода на ржавом испанском грузовике, где одного матроса зарезали из-за карточного долга — Уоррен от страха почти все время сидел в каюте. Думал об этом всю дорогу из Канады в замызганном грузовике, прячась за ящиками яблок и голубики — его тошнило от запаха гниющих фруктов, и он к тому же боялся, что двое немытых угрюмых мужчин в каюте ограбят и убьют его. Думал и когда прятался в массачусетском лесу двое суток, ожидая обещанного дождя, который позволил бы ему проникнуть в дом родителей незамеченным.
Мысли должны приводить к действию, говорил ему Ясуда Гэннаи. Уоррен сделал несколько глубоких вдохов, сердце испуганно колотилось, но он вспомнил, что Ясуда-сан называл его сильным, называл львом.
Следуя за лучом фонарика, Уоррен поднялся на второй этаж. Спальня его родителей располагалась слева по коридору. У двери он остановился и услышал, как похрапывает отец, а дождь усилился. Не выключая фонарик, он опустил его в карман плаща. Еще один глубокий вдох. Выдохнуть. Потом Уоррен открыл дверь и вошел в спальню.
Двигался он в ту сторону, откуда доносился храп отца — к левой стороне кровати, которая охлаждалась маленьким электрическим вентилятором на ночном столике. Окно было затянуто тонкой проволочной сеткой от комаров, и Уоррен заколебался на мгновение — не видно ли его снаружи? Решил, что нет, что слишком темно и он достаточно замаскирован, да и слишком далеко стоит ближайший дом, оттуда и при свете ничего не увидишь.
Он подошел ближе к отцу, достал фонарик и направил его на кровать. Оба родителя спали на левом боку, спиной к нему, укрытые розовыми простынями. Несколько мгновений он освещал их плечи и затылки. Никто не пошевелился. Уоррен мысленно заметил их позы, потом положил фонарь на столик, лучом в сторону кровати.
Сначала убей отца, сказал ему Ясуда Гэннаи. Он сильнее и опаснее, чем мать. Если увидит, что ты напал на нее, обезумеет и будет драться, как десять дьяволов. Но если она увидит, что ее защитник мертв, то потеряет волю к сопротивлению и с ней будет легче справиться.
Кин-боси.
Уоррен схватил отца за седеющие волосы, рывком поднял голову от подушки и перерезал горло хлебным ножом, помня, как учил его комендант лагеря и дергая за волосы сильнее: рана расширилась и кровь потекла сильнее. Послышалось долгое громкое хрипение, это воздух вырывался из горла отца через рану, и Уоррен чуть не выпрыгнул из своей кожи.
Зашевелилась мать, потревоженная звуками смерти. Когда она перевернулась на спину, лицом к нему, Уоррен быстро переполз через окровавленное тело отца, оседлал мать, приставил кончик ножа к ее горлу и обеими руками надавил на рукоятку. Кровь хлынула с ужасающей силой, забрызгала ему руки и грудь, попала даже под платок, вымочив подбородок и шею. Мать резко дернула обеими ногами, и у нее внезапно опорожнился кишечник. Столь же быстро она расслабилась и умерла.
Уоррен слез с нее, пятясь отошел от кровати, крови, вони, сел на пол, стал смеяться и плакать одновременно, сам не зная почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65