https://wodolei.ru/catalog/vanny/130cm/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


– Я знаю. Просто они не считают нужным защищаться.
– Защищаться? Ну и сказанула. Они первые переходят в атаку. Если мальчик и девочка ровесники, то девочка ведет первую партию, а мальчик всего лишь ученик. Ну я до сих пор и... Ты же знаешь, ненавижу, когда меня силком за ручку тащат.
Разговор этот вели две маски, два блестевших от жира лица, оседланные к тому же огромными темными очками, и я надеялась поэтому, что мое смущение будет не так заметно. Рено пожал плечами.
– Заметь, что если это доставит тебе удовольствие...
– При чем здесь я, мне все равно. Если я об этом говорю, то...
– Ладно,– прервал он.– Не усердствуй. Давай-ка лучше пойдем поплаваем. Идешь, Пирио?
Я плавала и думала. Правильно ли я поступила, бросив этот пробный шар? Только бы после этого разговора Рено не приставал ко мне со своими признаниями! Я твердо решила прервать их на первом же слове.
Но прерывать ничего не пришлось. На второй или на третий день, спустившись утром на пляж, я не обнаружила там своего сына. Лодочник, которому он оставил своего песика, сказал, что Рено укатил на морском велосипеде в соседнюю бухточку, куда попасть можно только морем.
– С приятелем?
– С девушкой.
Вернулись они поздно, самыми последними, когда все прочие велосипеды уже сохли на гальке и пляж опустел с приближением часа обеда. Девочка была прехорошенькая, именно в том юном возрасте, как я и предполагала, но меня несколько удивило, что она оказалась прекрасно воспитанной, в чем я смогла убедиться, когда Рено представил мне свою подружку и она со мной заговорила.
Я поднялась с лежака, закрыла зонтик и собрала свои пожитки. Потом сунула руку в пляжную сумку, но Рено схватил меня за запястье.
– Не смей платить за прокат велосипеда... Я с вами завтра рассчитаюсь! – крикнул он лодочнику.
Я предложила девочке довезти ее до места, так как она опаздывала к обеду, ее семья, жившая не в нашей, а в другой гостинице, очевидно, уже за столом.
– Я сяду раньше вас, ведь вам выходить первой,– сказал Рено, открыл дверцу и уселся между мной и девочкой.
С первого же дня нашего пребывания здесь я отказалась ходить с пляжа даже сокращенным путем по жаре, особенно после морских купаний; поскольку долина и берег моря лежали гораздо ниже стоявших в ряд отелей, я без труда съезжала на пляж, а после купания мы не парились в машине, так как она ждала нас в тени эвкалиптов.
Итак, мы катили втроем, и Рено не открывал рта. Он взял щенка к себе на колени и молча гладил его, целовал в мордочку, в лобик, в глаза, прижимался к нему щекой, снова целовал.
Когда девочка сошла у подъезда своей гостиницы и поблагодарила меня, нам оставалось проехать всего метров пятьсот до нашего отеля. Рено, по-прежнему прижимавший к себе песика, свободнее развалился на сиденье.
– Ну что, довольна? – тихо бросил он, и голос его прозвучал так глухо, так мрачно, что я ничего не ответила и поняла, что никаких признаний не воспоследует.
Через час, уже к концу обеда на террасе отеля, где у нас был свой столик, Рено завел со мной разговор о дальней экскурсии к югу, где можно осмотреть порт-цитадель; ему уже давно хотелось там побывать, да нам все как-то не удавалось выбраться.
– Ладно, поедем завтра,– согласилась я.– Выедем пораньше утром. Иначе мы к полуночи не вернемся, дорога все время петляет.
– Нет, едем сейчас же, скажи, чтобы тебе подали кофе. Возьмем только по смене белья и зубные щетки. В случае чего там и переночуем.
– Послушай, я не против, но, по-моему, не стоит зря рисковать. А вдруг не будет свободных номеров.
– Переночуем в машине.
– Это по такой-то жаре?
Он протянул руку, прикрыл ладонью мою кисть, лежавшую на скатерти, и устремил на меня взгляд, которому я так плохо умела сопротивляться. И я услышала его слова, произнесенные не его обычным тоном, а таким же, как в машине:
– Мама, ну прошу тебя.
Мы вернулись только через два дня.
Когда наступил конец нашего пребывания на Корсике, а наступил он скоро, мы не смогли вернуться домой на самолете из-за Пирио: нам жалко было сдавать его в багаж. Но перспектива поездки по морю радовала Рено, она смягчала горечь возвращения. Отплывали мы из того же города, где на аэродроме месяц назад приземлился наш самолет. Перед посадкой на судно мы пообедали в ресторане на набережной, на открытом воздухе, и это как-то приблизило нас к дому. Толпа непривычных для нашего глаза людей обтекала наш столик. Рено заметил в толпе множество юношей и девушек, своих сверстников.
– Может, здесь есть университет?
– Университет – не думаю, но лицей есть наверняка. И по-моему, даже превосходный лицей.
Рено удивили мои слова, слишком стремительно вторглись наши фон-вертовские будни в ту жизнь, какую мы вели на курорте. Я догадывалась, что сердце его осталось здесь, хотя воспоминание о той девушке, которую он, возможно, никогда больше не увидит, было тут ни при чем. В памяти Рено останется наш отель, прилепившийся высоко на горе, наш полинезийский пляж, наши поездки по пустынным дорогам, наши возвращения уже при луне, в любой час ночи, наши завтраки в лоджии, где висел холодильник,– словом, весь этот удивительный бивуак нашего перемирия, разбитый на горе над морем и над временем.
– Надо будет вернуться сюда,– задумчиво произнес он и, свесив руку, вслепую нашарил морду своего песика.
Наша каюта на пароходе так накалилась в течение дня, что никак не желала охлаждаться. И пахло здесь, как в танке, из-за всех этих металлических перегородок, трубок, болтов. Когда пароход отчаливал, мы вышли на палубу. Промелькнули огни города, потом описали полукруг, словно бы дрейфуя в ночном мраке, словно бы слал нам прощальный привет далекий уже берег, смотревший вслед нам, уезжавшим. Мы дали себе месяц жизни на курорте, мы возвращались из дальнего путешествия.
У нас не хватило духу спуститься в каюту. Нам выдали шезлонги, мы выбрали себе укромное местечко, накинули на ноги пледы, так как открытое море уже слало нам свое свежее дыхание, и это придавало романтический характер нашему путешествию, словно мы действительно собирались пересечь океан. Я даже не развернула парижскую газету, хотя нарочно купила ее в порту, а ведь света лампочки хватило бы для чтения. Я размечталась. Целых двадцать лет я не ездила по морю, и Рено тоже не знал этого способа передвижения, как и большинство его сверстников. Пять дней, что провела я на пароходе, когда возвращалась из Нью-Йорка в Гавр, столь памятные дни моей жизни, вышли мне навстречу. Они говорили мне о той, прежней Агнессе, которую я совлекла с себя, о том времени, когда Рено еще не было на свете, когда общая наша судьба существовала лишь как одна из возможностей, но когда не поздно было еще вмешаться, может быть, даже переиначить ее. Оба эти столь различные морские путешествия, тогдашнее и сегодняшнее, как бы обрамляли всю историю нашей жизни; в их раму был заключен и тот день исходный день моей подлинной жизни, начавшейся с первым биением сердца ребенка у меня под сердцем.
Я смотрела на Рено, уже почти юношу, он был здесь, рядом со мной, плед на его коленях оттопыривался, обрисовывая тельце щенка; как раз в эту минуту Рено открыл глаза.
– Спал, Рено?
– Нет, не спал.
– Я хочу тебе сообщить одну вещь.
Он перекатил голову по спинке шезлонга, взглянул на меня.
– Я все обдумала. Только глупцы не способны пересматривать свои решения. Я выступлю свидетелем на процессе Патрика. В том самом плане, который устраивает моих родственников.
– Шутишь!
Рено не шевельнулся. Я почувствовала, что воспоминания об истории с "кадиллаком" были далеки от него, того, что он думал за минуту до этого, но достаточно оказалось моей коротенькой фразы, что бы все снова всплыло в его памяти.
– Хочешь сделать мне приятное?
– Да. Но не только поэтому. Возможно, я была не права, не дав своего согласия. В конце концов твоя теория оправдывается.
Я тоже не отрывала головы от спинки шезлонга, так мы и разговаривали, не поворачиваясь друг к другу, просто мирно беседовали под размеренное пыхтение парохода. И теперешний тон, так не похожий на тот, в каком велся наш спор в Фон-Верте, показал мне, как мы оба постарели с тех пор или, вернее, как возросла наша уверенность друг в друге.
– И если хочешь, Рено, можешь со мной поехать.
– Тебе так будет лучше?
– Дело не в этом. Но мысль мне подал ты. Помнишь?
– Да, но это было так давно.
– Всего два месяца назад.
– Я вот что тебе скажу... Нет, я на тебя полагаюсь. И буду ждать тебя дома.
– Впрочем, это не так-то скоро. У тебя будет самый разгар учения.
Мой сын снова закрыл глаза. И добавил, не подымая век, что в конце концов я была права. Через несколько минут я убедилась, что ритм его дыхания замедлился. Я бесшумно поднялась с шезлонга. Даже песик не шелохнулся. Я сложила газету и ухитрилась потихоньку подсунуть ее за край иллюминатора, откуда на нас падал свет, и глазницы Рено стали в полумраке как два темных пятна.
Мне пришлось быстро окунуться в действительность. Те слова, что я сказала Рено, стоили мне не так уж дорого, но это было еще не все, вернее, это было просто ничто. Мне говорили о сроках, сообщали об этапах, которые предстояло пройти: начало расследования, вызов к следователю, которому нанесет визит по этому поводу адвокат Патрика, а для этого надо еще сообщить адвокату, что я переменила мнение. Теперь, когда решение было уже принято, я предпочла бы кончить все эти процедуры как можно скорее. Телефонный звонок моему адвокату из Фон-Верта, тому самому, который вел мое первое дело против семейства Буссарделей, охладил мое нетерпение. Оказывается, поймать его можно где-то далеко от Парижа: он отдыхал. Хорошо еще, что я условилась о дне встречи, оживила давно почивший механизм, словом, сделала первый шаг, который повлечет за собой и другие. После этого телефонного звонка надо было действовать дальше.
Мой советчик, с которым я не имела за все эти годы дела, был далек от мысли, что я все еще думаю о том опротестованном завещании. Но он сразу догадался, что я мечу на наследство. Слова, оброненные моей невесткой Анриеттой, о том, что я смогу извлечь выгоду из своего вмешательства, мало-помалу пустили ростки в моем мозгу, хотя я запрещала себе об этом думать, слова эти вели свою подспудную работу, а моя тревога за будущее сына, умиление, с каким я теперь вспоминала предсмертную волю его двоюродной бабки, все это вместе взятое сделало свое дело. Когда в свое время против меня возбудили процесс, чтобы аннулировать завещание тети Эммы, ссылаясь на непризнание отцовства Ксавье, я, жалкая невежда, ничего не смыслившая в юридических тонкостях, буквально парализованная неожиданностью и отвращением, меньше всего думавшая тогда о материальной стороне жизни и не привычная к делам, была защищена куда хуже, чем теперь, и сознавала это.
– Ага, посмотрим, посмотрим,– ответил мне с того конца провода мой адвокат, одновременно и клюнувший на предложение, и готовый в случае чего отстраниться.– Я не слишком хорошо помню все обстоятельства дела, надо будет порыться в бумагах. На первый взгляд уже то, что к вам обратились, заставляет задуматься. Дело открывает возможность если не для мировой сделки, то во всяком случае для пересмотра. Позвоните-ка мне в контору в первых числах октября.
А пока что я снова взялась за работу, потом Рено пошел в лицей в класс философии. Начал он неплохо. В его интересах произошел определенный сдвиг, теперь они даже превосходили школьные требования. Он притаскивал домой самые неожиданные для меня журналы, расширял круг чтения. В разговорах с ним я нередко упоминала имя Поля Гру, и однажды вечером Рено, к великому моему изумлению, подсунул мне под нос его статью.
– Прочти и скажи, что ты по этому поводу думаешь.
Мне что-то не так уж не терпелось упиваться опусами своего ворчливого клиента. Словом, статью я не прочла, и на следующий день Рено, привыкший к тому, что я все больше и больше считаюсь с его мнением, удивился такому отсутствию рвения с моей стороны.
– У меня времени не было. Неужели это действительно так интересно?
– Ясно, интересно, раз я тебе рекомендую прочесть.
Мы сидели за столом, теперь накрывали уже в комнатах. Летний сезон кончился, и наши обеды под шелковицами возобновятся не раньше будущей весны, когда проклюнутся первые листочки. Скоро начнем отапливать дом, в нижнем этаже толстые своды долго хранили дневное тепло, но, если я поздно засиживалась за работой у себя в кабинете на втором этаже, приходилось включать радиатор. Рено до сих пор спал с открытым окном, он любил, чтобы ночью было свежо. Хотя по общему мнению осень – пора печальная, я полюбила нынешнюю осень за то, что мне было особенно приятно возвращаться к нашим старым привычкам.
Мне казалось, будто меня увлекает какое-то глубинное течение. Но я беспрерывно прислушивалась к себе. Не было ли безумием с моей стороны вновь искушать судьбу, живя вот так, по-прежнему в тесной близости с сыном? Но что же делать, с другой стороны? Могла ли я изгнать его, перевести в другой лицей только по той причине, что мы слишком любим друг друга?
Вместе с Ирмой, которая несла на вытянутых руках суповую миску, в столовую ворвалось благоухание супа с зеленью.
– Первый раз в сезоне! – заявила она.– Пусть мадам загадает желание. И ты тоже, философ.
Ирма гордилась тем, что тот, за кем она присматривала еще в те времена, когда он только-только начал играть в песочек, достиг таких высоких степеней науки, будто формирование его личности началось именно с их далеких игр в прятки.
– Ну? – спросила я, наливая себе суп.– Что же такое он рассказывает в своей статье?
– Он не рассказывает, а обличает. Представь себе... – Рено, усердно поглощавший суп, отложил свой отчет, потом снова приступил к рассказу, не утеряв нити. – Представь себе, некоторые породы животных вот-вот исчезнут.
– В наших широтах? – рассеянно спросила я.
– Я тебе не о наших широтах говорю, потрудись, пожалуйста, слушать... Хотя Поль Гру указывает на этот факт мимоходом, но и в наших тоже. Слыхала о ягнятнике бородатом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34


А-П

П-Я