Он ушел, и я сделала все, как он мне велел.
Когда я проснулась, грозы уже не было, но стихия продолжала свирепствовать. В первую минуту я не могла понять, почему нахожусь в чужой комнате, на этой огромной роскошной кровати и вдобавок в мужском халате. Я встала и угодила ногой во что-то мокрое, подняла: это оказалось моей рубашкой. Тут уж я вспомнила, охнула и села, прижимая находку к загоревшимся щекам. Опять так опозориться! Но что же я расселась? Я вскочила, заправила постель и в дверях столкнулась с Корсаном.
– Вы уже убегаете, милая леди? Как спалось?
– Спасибо. Хорошо.
– Постойте, мне необходимо кое-что сказать вам. Я сейчас уеду, и, пока меня не будет, постарайтесь вести себя благоразумно, если опять случится гроза, позовите Алиссию.
– Но как же вы поедете в такую непогоду?
– Дела, милая леди, дела.
– Но у вас нет дел, сами говорили, кроме…
– Кроме чего?
– Ну ваших этих.
– В общем, вы правы.
– Могли бы подождать, пока это светопреставление окончится. Никуда они от вас не денутся.
– Увы, не могу. Вы ничего мне не пожелаете на дорожку?
– Пожелаю, чтобы она была скатертью!
Только к вечеру я узнала, что Корсан поехал вовсе не к девицам, как я думала, а за врачом, потому что на бунгало охранников свалилось громадное дерево, проломило крышу и несколько человек поранило, одного сильно. Корсан поехал один, но почему-то все были уверены, что с ним ничего не случится, он доедет и обязательно привезет доктора.
Я бродила по комнате, стараясь не смотреть в окна, но время от времени все равно завороженно вглядывалась в бешеную круговерть. Я видела, как ветер сгибает в дугу вековые деревья и ломает их как спички, как хлещет и беснуется ливень, и мне делалось не по себе. И, не выдержав, я нервно выговорила Жоржу:
– Зачем вы отпустили его одного? Вы что, не видели, что там творится?
– Видел, но как же удержишь? Он решил ехать один, и правильно, эта работенка только ему по плечу.
– А вдруг мотор заглохнет?
– У него не заглохнет.
– Ну а вдруг?
– Да говорю вам, не заглохнет.
Ах, ну что с ним говорить? Спокойный как танк, ничем не прошибешь.
– Сядьте, Лиз, не кружите, ничего с ним не случится, вы его еще плохо знаете, это такой парень!
– Ну какой такой? Самый обыкновенный!
– Э, здесь вы ошибаетесь! Вот увидите!
Но его все не было и не было. Я не легла и не разделась, а сидела в кресле как проклятая и ждала, вслушиваясь в завывания ветра и барабанную дробь ливня. И услышала! Я первая услышала, сорвалась и первая выбежала встречать их.
Он меня заметил сразу, когда шляпу снимал, и застыл, он так с ней и стоял, держа ее на весу, пока Алиссия что-то ему не сказала. Он опомнился, усмехнулся, глянул опять на меня и отдал ей шляпу и плащ. Я неуверенно спустилась вниз. Доктор поклонился, и я пробормотала, что очень рада, что они благополучно доехали. Доктор был в возрасте, но бодр, вальяжен и весь в движении.
– Ох, и настырный муж у вас, сеньора, буквально вытащил меня из постели. А дорога?! А ураган?! Бр-р! Но с таким водителем сам черт не страшен. Нуте-с, нуте-с, где тут у вас пострадавшие?
Жорж пошел вперед, показывая дорогу. А я, осталась и смотрела им вслед, и Корсан опять обернулся и посмотрел на меня, как в первый раз: недоверчиво и с острым интересом.
Я пошла к себе, легла и сразу заснула, проснулась поздно. Алиссия мне сказала, что хозяин несколько раз справлялся обо мне, но будить не велел и просил передать, как только я проснусь, что он меня хочет видеть. Я была заинтригована и собралась за считанные минуты.
– Вы хотели меня видеть? – спросила я, едва переступив порог.
– Да, у меня к вам дело, милая леди.
– Какое?
– Доктор пробудет у нас три-четыре дня, пока непогода не утихнет. Вы вчера неосторожно вышли нам навстречу, и он принял вас за мою жену, и теперь вам придется сыграть эту роль, пока он здесь.
– Хорошо. А как ваши больные?
– Удовлетворительно, их состояние не вызывает опасения.
– Я должна сказать вам, что боюсь грозы.
– Я это уже понял, к сожалению, я не могу разгонять грозовые тучи, но могу пообещать, что не оставлю вас одну нарастерзание вашим страхам.
– Это у меня как болезнь, Нэнси говорит, что в детстве на моих глазах в дерево попала молния, и вот (я вздохнула) меня охватывает ужас и паника.
– Что ж, бывает. Вы прочитали мои рассказы?
– Да, еще той ночью. Они великолепные.
– И в них нет недостатков?
– Кое-какие есть.
– Знаете, о чем я сожалею?
– О чем?
– О том, что так же хорошо не разбираюсь в живописи.
– А если бы разбирались?
– Ну тогда бы я внимательно присмотрелся и нашел быпарочку недостатков на ваших картинах, и мы были бы квиты.
– И зря старались бы, у меня их нет.
– Неужели?
– Ну раз вы такой недоверчивый привереда, – я стащила свой портрет с подставки.
– Куда это вы его?
– Я забираю. Чего вы вцепились в него, вам же он не нравится?
– Я этого не говорил, отдайте портрет.
– Нет, я его унесу.
– Но он мне нравится.
– Нет, он вам не нравится, вы собрались выискивать в нем какие-то недостатки.
– Послушайте, милая леди, я предлагаю вам меняться: вы отдаете мне этот портрет, в полную собственность и забираете тот, который будет скоро готов, оставляете его у себя и делаете с ним что хотите.
– Ну вот, а я-то думала, что вы повесите его в своей галерее, значит, по-настоящему вам ничего не нравится, не цепляйтесь, я все равно его унесу.
– Нет, вы меня совсем не поняли, мне нравится все, что вы делаете, и тот портрет обязательно будет висеть в галерее, скажу даже больше, этот ваш портрет помогает мне писать.
– Как это?
– Я смотрю на него, и приходят в голову всякие мысли.
Я, может быть, потребовала бы дальнейших разъяснений и заверений, если бы в кабинет неожиданно не вошел доктор.
– О чем спор, молодые люди?
– Моей жене не нравится этот портрет.
– Дайте-ка, дайте-ка взглянуть.
Доктор надел очки, взял у меня портрет и принялся разглядывать его, мурлыкая что-то себе под нос.
– Не нравится, говорите? Сколько вы за него хотите? Я его куплю.
Я оживилась и хотела уже брякнуть, сколько, и даже выступила вперед, но Корсан уверенным жестом мужа положил мне руку на талию, оттащил назад и, не выпуская из своих рук, сладко сказал:
– Нет, доктор, он не продается, это фамильная реликвия.
– Жаль, очень жаль, все же поразительное дело эта наследственность. Вы, сеньора, как две капли воды похожи на свою прародительницу, сколько веков минуло, и поди ж ты, какое удивительное сходство. И чувствуется рука мастера, я не большой знаток, но чувствовать могу. Это не то, что современные мазилы, у них ничего не поймешь, и трепета сердечного никакого. Да! Чего я к вам зашел, до обеда есть еще время, не желаете в шахматишки сыграть?
– Увы, доктор, не умею, но моя жена играет, и говорят, неплохо.
– О, душевно рад такому очаровательному партнеру.
Корсан небрежно поцеловал меня в щеку и, легонько подтолкнув, сказал:
– Иди, дорогая, не ударь в грязь лицом.
И что поделаешь? Пришлось идти. У двери только и оглянулась, он смотрел нам вслед, ехидно улыбался и ставил портрет на старое место.
Но шахматами дело не окончилось. На все эти четыре дня я попала к Корсану в полную кабалу. Он как-то так устроил, что мне ни от чего нельзя было отказаться: я как его жена должна была не только заботиться о докторе, о его удобствах, столе, развлечениях (одних только партий было сыграно штук десять, не считая множества выслушанных мною докторских монологов на разные житейские темы и глубокомысленных рассуждений о временах и нравах), но также сносить выходки Корсана: он блестяще разыгрывал роль любящего мужа, ему бы на сцену аплодисменты сшибать: бывало, подойдет утром, небрежно поцелует в щеку и обязательно подставит свою, чтобы и я его так же поприветствовала, а отказаться невозможно – доктор-то смотрит, потом спеленает меня своими ручищами, при этом щека его обязательно прижмется к моей, а я стою и мило улыбаюсь, жду, пока они с доктором не наговорятся. Или вот еще, стоит мне только сесть в кресло, как он тут как тут, чтобы стащить меня с него, сесть самому и усадить меня к себе на колени, а уйти нельзя, потому что это только кажется, что его рука расслаблена и лежит просто так, я пробовала, ее нельзя было шевельнуть. И я перестала садиться в кресла, старалась на диван попасть.
Все мои возмущения он отметал одним доводом: я сама виновата, никто не заставлял меня выскакивать им навстречу, так что придется потерпеть, милая леди. Я и терпела, и не могла дождаться, когда же выглянет солнце.
И дождалась!
– Ну что же, до свидания, молодые люди. Надеюсь еще раз увидеться с вами. Мне было очень приятно в вашем доме, потому что в нем наряду с красотою и мужеством поселилась любовь. Да, молодые люди, это редкое чувство горит в ваших сердцах, и я желаю, чтобы оно согревало вас всю жизнь!
Он махнул нам шляпой, шофер закрыл за ним дверцу.
Мы стояли и махали ему, пока машина не скрылась из виду. И тотчас рука Корсана отпустила мою талию, он ушел к себе и не оглянулся. А я стояла в полной растерянности и замешательстве, не зная, что мне делать. Я совсем не хотела идти к нему и высказывать, что я о нем думаю и что накипело у меня на душе, это теперь было дурно, пустяки и неправда.
Я ушла в мастерскую и не вышла ни к обеду, ни к ужину, и он за мной не прислал и сам не пришел. А пришел вместо него Энтони той же ночью.
ГЛАВА 38. СТРАШНОЕ ИЗВЕСТИЕ
Я проснулась оттого, что кто-то целовал мое лицо.
– Энтони?! Это ты?! – я не могла поверить своим глазам. Он кивнул, он, кажется, не мог говорить от волнения, но потом его вдруг как прорвало, он жарко, горячечно зашептал:
– Лиз, ты живая! Это такое счастье! Боже мой! Такое счастье! Я тебя нашел! Я! И никто другой! Я пришел за тобой, я освобожу тебя!
– Но как ты прошел?
– Я оглушил его парня, там никого нет, путь свободен, нам никто не помешает, я убью всякого, кто попробует это сделать, идем, родная!
– Нет, я не могу пойти с тобой, он убьет Стива.
– Стив погиб три месяца назад, его самолет разбился.
– Нет, не может быть! Ты врешь!
– Это правда!
– Поклянись!
– Клянусь жизнью нашего ребенка! Идем, Лиз, у тебя есть сын, и он ждет тебя, ты ему нужна, очень нужна.
Я была раздавлена, я ничего не чувствовала, как кукла, у меня даже слез не было. Я немного пришла в себя, лишь когда Энтони встряхнул меня за плечи как следует.
– Ну что ты, детка, одевайся, нам надо спешить, – он повторил это несколько раз, раздельно, как глухонемой, бросил мне платье, и я натянула его, он подвел меня к окну, осторожно выглянул (никого не было), бесшумно и ловко спустился вниз и поймал меня. Пригибаясь и оглядываясь, мы миновали двор и побежали по боковой аллее. Нас никто не остановил до самой машины. Она завелась сразу, и мы поехали, вернее, понеслись с бешеной скоростью, но за нами не было никакой погони, ни одного огонька.
По дороге Энтони рассказал, что узнал обо мне несколько дней назад, ему позвонил какой-то человек и попросил встречи; на ней он сообщил, что видел меня и даже сфотографировал, но пленку у него отобрали. В том, что это была я, он уверен, поскольку снимал меня когда-то для светской хроники. Он и Корсана узнал. Энтони добавил, что приехал бы раньше, если бы не тайфун, но теперь все позади, и этого Корсана он сотрет в порошок.
– Нет, ты его не тронешь!
– Но он тебя украл и держал силой, я все знаю, я заставил заговорить его охранника. Я его убью за это!
– Нет, если ты не скажешь, что не причинишь ему зла, то я с тобой никуда не поеду!
Он хотел возразить, но, увидев мою отчаянную решимость, согласился.
– Ладно, Лиз, пусть будет по-твоему.
– Энтони, ты меня сейчас не трогай и ничего не спрашивай, и не говори, – сказала я, опережая лавину вопросов, готовую сорваться с его уст, потому что сейчас это было нестерпимо.
Я сидела и старалась ни о чем не думать, не разрешала себе; я смотрела на серую ленту шоссе, мелькание придорожных знаков, деревьев, полосатых столбов, и их навязчивая монотонная завеса не давала прорваться ко мне страшному известию и совсем убить меня. Доехали мы благополучно, и нам никто не помешал сесть на самолет Энтони.
Во Фриско была ночь, и он меня привез к себе и не спрашивал; там был Майк. Он спал, когда мы вошли к нему, и, глядя на него, я вдруг поняла, что меня не было очень долго, потому что он здорово вырос, и вырос без меня, и вообще…
Вот тогда я и заплакала. Энтони прижал меня к себе и увел. Я плакала, а он говорил, всякие утешительные вещи, которые я слушала и не слышала. Я не хотела, чтобы он уходил, я боялась остаться одна со своим несчастьем. Потом он сказал, что очень поздно, я должна отдохнуть, отвел в спальню и ушел.
Энтони еще спал, когда я открыла глаза, крепко и спокойно в двух составленных креслах. Я закрыла глаза и опять уснула. Весь последующий месяц он спал в моей спальне, только кресла заменил ему диван. Он сказал, что не хочет оставлять меня одну, боится, что я опять куда-нибудь пропаду.
Он вообще все время находился со мной безотлучно, но мы почти не разговаривали и никуда не выходили, мы только съездили на могилу Стива на следующий день.
Майк не помнил меня, а я была слишком угрюма и печальна для него, и он отдавал явное предпочтение Энтони, тот в нем души не чаял, и малыш это чувствовал.
Мы обычно уходили на пустынный пляж, они оставляли меня сидеть в старом плетеном кресле, а сами занимались своими делами, им вдвоем было хорошо, они прекрасно понимали друг друга. Я ничего не делала, смотрела на набегающие волны, на птиц, на облака, и мне этого было довольно.
Часто приходила Нэнси, но я с ней почти не говорила, она приходила повидаться с Энтони и Майком, которых любила. Я видела, конечно, что ее распирает любопытство, но не испытывала никакого желания удовлетворить его, и, наверно, это ясно читалось на моем лице, а идти на приступ она не решилась.
Но Нэнси есть Нэнси, и как-то раз, выпроводив Энтони и Майка из комнаты, она захлопнула дверь и заявила, уперев руку в бок:
– Ну, моя милая, прошел целый месяц, срок достаточный; выкладывай, да побыстрей.
– Что?
– Все абсолютно, не собираешься же ты уморить собственную единственную мать до смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28